(Из поэмы «Соловецкая страда»)
Замысел
широкого исторического полотна,
состоящего из отдельных песенных
эпизодов, написанных разными народными
метрами, возник у меня больше десяти
лет назад. Работа над поэмой движется
достаточно медленно, отчасти из-за
трудности поставленной задачи, стремящейся
ко все большему усложнению, отчасти
из-за отсутствия размеренного времени:
большие тексты невозможно писать
урывками, они требуют глубокого погружения
и сосредоточения. Но все-таки работа
движется: каждый год прирастают новые
песни.
В
сюжетной основе поэмы лежат события
последних пяти месяцев восьмилетней
осады Соловецкого монастыря и его взятие
царским войском под предводительством
Ивана Мещеринова. Падение и разорение
обители — одно из самых трагических
событий русской истории XVII века,
оставившее глубокий след в народном
сознании. Семен Денисов, старообрядческий
писатель первой половины XVIII века,
сравнивал его с падением Трои.
Война своих против своих за веру, изнурительная осада, коварное предательство, апокалиптические видения, жестокие казни, внезапная болезнь и смерть царя Алексея Михайловича — все это нашло непосредственное отражение в полемической литературе и исторической песне, в книжной миниатюре и народном лубке. Выставленная в Историческом музее лубочная картина художника начала XIX века Миколы Григорьева, на которой основные эпизоды сведены вместе, однажды поразила мое воображение и стала одним из источников текста.
В идеале поэма стремится не только охватить русский исторический материал, но и так или иначе окликнуть мировые эпосы: «Илиаду», «Одиссею», «Энеиду», «Махабхарату», «Рамаяну», «Божественную комедию», «Лузиады» и т. д., а также другие — неэпические — произведения.
Представленный здесь эпизод «Послание чёрной тучи» — своего рода «привет» древнеиндийскому поэту Калидасе и его лирической поэме «Облак-вестник» (в санскрите — мужской род). В ней сосланный якша (полубожественная сущность) отправляет облако через всю Индию (описание ее сменяющихся видов и областей составляет основное содержание поэмы), чтобы сообщить своей возлюбленной, что он жив и любит ее.
На русский поэма переведена дважды — Павлом Риттером (1914) и Семеном Липкиным (1974), но оба перевода меня не очень устраивают, прежде всего потому, что переводчики не создали средствами русской просодии аналога уникальному двухцезурному 17-тисложнику Калидасы, замедленному в начале, ускоряющемуся в середине и стремительно несущемуся в конце строки.
Впрочем, этому недостатку есть простое объяснение: в переводе текста далекой культуры, не только по времени, но и по ментальности, да еще и напичканного малопонятными топонимами и другими, чисто индийскими реалиями, аналогов которым нет, в принципе невозможно одновременно сохранить и метр, и смысл. Я и сам собирался перевести поэму Калидасы, думал несколько лет над размером и прочими вещами, но понял в какой-то момент, что нет, ее не вживить в русский язык, лучше наслаждаться ею издали.
Внезапно все это мне пригодилась, когда в поэме понадобилось каким-то образом быстро передать сообщение на расстояние 1200 км. Наверно, так: туча, гонимая ветром, движется по прямой со средней скоростью 100—150 км/ч. Понадобились книги хожений и карты XVII века. Кстати, попутно выяснилось, что некоторые крупнейшие русские монастыри находятся с Иерусалимом на одном меридиане. Калидасов же 17-тисложник, наложенный на русские народные метры по принципу повторяемости и вариативности, в непереводном тексте зазвучал неожиданно естественно (или мне так кажется).
Событийная канва следующего эпизода такова: после взятия Соловецкой обители утром 22 января (по церковному календарю) 1676 года тем же днем воевода Иван Мещеринов устроил суд над предводителями сопротивления; по его приказанию мятежный настоятель архимандрит Никанор, дерзко ответивший на допросе, что держит душу царя в своих руках, был посажен на кол и оставлен во рву за монастырской оградой замерзать; ему вырвали язык, поэтому весь этот диалог (или монолог) происходит в его угасающем сознании; однако на следующий день, 23 января, царь Алексей Михайлович ни с того ни с сего заболел и ровно через неделю в муках скончался.
Соловецкий остров, Сухой ров за монастырской стеной,
ночь на 23 января 1676 г.
nos anxia plebes,
nos miseri; quibus unde dies suprema, quis aevi
exitus incertum, quibus instet fulmen ab astris,
quae nubes fatale sonet.
P. Papini Stati Silvarum L. II. 2, 223—226
[мы дрожащие твари,
жалкие, ибо не вемы, какой из дней наш последний,
жизни каков исход, в кою пору гроза разразится,
туча какая смерть возвестит.
П. Папиний Стаций. Щепки, кн. II. 2, 223—226]
Как на стуже лютейшей замерзал Никанор непокорный
в длинной свитке из тонкого сукна с шерстяной подоплёкой,
безъязыкий, за крепостью в Сухом рву посаженный на кол, —
то Ивана Мещеринова месть, грозного воеводы.
В преходящем рубежную черту жизни бренной и вечной
нитью прелой сознание рвалось — то яснело, то меркло;
стихла вьюга, развиднелось в ночи полнолунной и звёздной;
не ударил израненный звонарь к повечерию в било.
То не туча над островом взошла из-за Белого моря,
ветром буйным гонимая, собой заслонила полнеба, —
то черница направила стопы без пути, без дороги
во Святую из дальнего скита землю на богомолье:
«Честный отче! мой ход благослови в дивный град Ерусалим,
дней последних предчувствием полна, собралась по обету
поклониться святыням и омыть гроб Господень слезами,
укажи мне кратчайшую стезю и наставь, умоляю!»
Той чернице на просьбу отвечал Никанор непокорный,
безъязыкий, за крепостью в сухом рву посаженный на кол:
«Дщере, шествуй, и Бог благословит, да сподобься по ходу
богомольцев царёвых отнести на Москву челобитье.
Укажу я кратчайшую стезю и на подвиг наставлю:
направляйся по мысленной дуге с Божьей помощью прямо,
на широтах изменчивых держись одинакой долготы,
и ко гробу Господню подойдёшь через полвтора суток.
На Полудень от Севера ступай по-над скованным морем,
заприметишь и Больший и Меньшой одесную Жужмуи,
где чернеют поклонные кресты при луне на утёсах
и на диких прибрежных валунах спят оляпки да гаги.
Вдруг проступит Поморский впереди берег, лесом покрытый,
где Сумская губа меж островов вглубь матёры вдаётся
и острога по правой стороне соимянного башни
с тусклым светом в оконцах слюдяных выступают из мрака.
Чуть подале, той крепости левей, есть Железная пустынь,
что Филиппом основана ещё в соловецкую бытность,
до отзыва ко Грозному царю душегубцу Ивану,
дабы в ружья руду переливать, и в пищали, и в пушки.
Вслед за нею на полвтораста вёрст ни огня, ни жилища:
криволесье, моделый травостой, верховые болота,
край бесплодный, сокрытый по зиме подо льдом и под снегом,
где не может заволоцкая чудь жить, ни весь, ни корела.
Дальше теми народами тремя сторона обжитая
пролегает, и рыбным и пушным промыслами богата,
при озёрах в жилищах земляных, сверху бревнами крытых,
чёрным дымом курящихся, они не страшатся морозов.
В Повенецком заливе чешуя льдяная засребрится,
Палий остров Корнильеву явит на ладони обитель,
где постригся стремящийся спастись Зосима Соловецкий
и где Павел Коломенский сносил кротко Никона козни.
На противоположном берегу, вбитом клином в Онего,
кверху днами у Толвуи лежит россыпь лодок рыбачьих
и не машет крылами осемью мельница ветряная
перед краем, где рубленых не счесть и церквей, и часовен.
Заонежье благое промелькнет, и откроется взору
ширь недвижной в оковах белизны с чернотой посредине,
из огромной напейся полыньи пресной влаги студёной
и в довольстве сонливом проплыви по-над землями мери.
До рассвета ошую извивать и Шексна, и Молога
будут зимник для санных ездоков проволокой стальною;
необъятна лежащая внизу снеговая пустыня,
где безлюдно, лишь рыщут по лесным чащам дикие звери.
Засияет восточная звезда перед близкой зарёю
над тобою, пробудит ото сна, путь укажет к столице:
для изгиба левее забирать начинай понемногу,
у Твери же за Волгу перейти голомянник поможет.
Там при устье Тверцы в монастыре Отрочем во темницах
многомудрый безвыходно Максим двадцать лет протомился,
о двуперстном сложении уча с аллилуйей сугубой,
а Малюта Скуратов удавил страстотерпца Филиппа.
Снежным пухом легчайшим устели место бед и страданий
и над Белой в Затьмачье помолись Троицей до восхода;
тьму ночную гонящее вот-вот перекатное солнце
до мельчайших подробностей простор облистает лучами.
Станут избы тесниться впереди вдоль дорог, на отшибах,
отворяться косящатых окон утром ставни резные,
зашагают к колодцам за водой с коромыслами бабы,
мужики же поглядывать начнут им вослед деловито.
Дмитров с левой проблещет стороны куполами златыми
и обитель, что Сергий основал, вдалеке запестреет,
Ламский Волок, стеною крепостной огороженный, с правой;
не предайся соблазну обозреть Новый град Ерусалим.
Ты, по небу грядущая вода в облачении чёрном,
ограждайся молитвой от греха и крестом от искуса,
ибо скоро завидишь впереди семь холмов, средь которых,
как на блюде серебряном, блестят драгоценностей груды.
На подходе ко городу Москве под полуденным солнцем
засверкают соборов расписных золочёные главы,
пестроверхих высоких теремов порасцветятся кровли,
словно споря друг с другом, кто из них родовитей и краше.
По-над вероотступной и святых житиями столицей
пренебрегшей до самого Кремля продвигайся сторожко,
пригородки посадов и слобод занеглинских минуя
с паутиной запутанной кривых переулков и улиц.
Будут люди, кишащие внизу, вскидывать подбородки
и креститься испуганно двумя по привычке перстами, —
то настала не ночь средь бела дня, то мрачнейшая туча,
ветром буйным гонимая, собой заслонила полнеба.
Алевизов меж Торгом и стеной ров, где храм чалмоглавый
к небу шеи вытягивает, смесь Запада и Востока,
пусть ошую останется, и ты при крутом повороте
за Ивана Великого полой клок задевши не вырви.
С вихрем, шапки срывающим с голов, свищущим и ревущим,
с пересверком голгофские кресты образующих молний,
со зловещих раскатами громов, с падерой, не без гнева
Теремного дворца оборотись ко крыльцу Золотому.
Богомольцев царёвых сквозь грозу зимнюю челобитье
к Алексею Михайловичу, чьи сочтены дни земные,
ибо веры последний разорён им оплот и унижен,
и незрячий увидит, и глухой поневоле услышит.
Заморозник задует и тебя, облегчённую, с места
сдвинет, дабы к воздушному пути ты вернулась прямому, —
разноцветный Коломенский дворец проплывет на пригорке
с устремленной в неведомую высь церковью Вознесенской.
Вскоре справа промчатся Верея и Можайск укреплённый,
выставляя соборы напоказ средь заснеженных далей,
вдоль по ходу Калуга на Оке, Перемышль малолюдный
пронесутся, воскресные мирян показуя досуги.
Горожане заботам преданы суетным и забавам:
тащат хворост из леса на себе старики и старухи,
красны девки полощут бельецо, к пролубям наклоняясь,
над избами да банями встают клубы белого дыма.
В лавках прибыль считают продавцы с калачей и со сбитня,
на салазках катаются с горы шаловливые дети,
по стоячим стремнинам на коньках, тонкой жестью подбитых,
гордо с дичью охотники идут, окруженные сворой.
Веселятся кулачные бойцы тем, что морды друг другу
без разбора кровавят и бока наминают нещадно,
молодые гуляют, медведей в пляс пускают цыгане,
пьяный плотник домой из кабака возвращается шатко.
Лишь Большую засечную черту промахнешь у Козельска,
где бодрится в грядущем совершить подвиг Оптина пустынь,
должен север неистово дохнуть в правый бок — не пугайся! —
и направить по мысленной дуге с Божьей помощью прямо.
Ты, черница, с котомкою пустой лёгким шагом и скорым
на Полудень ступай и добредёшь в дивный град Ерусалим, —
станут чащи дремучие редеть, оголяться равнины,
вместо срубов бревенчатых пойдут глинобитные хаты.
Поновленный по левую Орёл пролетит в отдаленье,
Курск, непраздно хранящий Коренной Богородицы образ,
Белгородской черты сторожевой многовёрстые стены,
Украинных и Северских земель даль и ширь до заката.
Просияет закатная звезда перед полной луною,
в Диком поле на полпятаста вёрст ни огня, ни жилища,
степь нагая, где Змиевы валы не шевелят хвостами
и покоят курганы тулова идолов половецких.
Одесную бурливо вдалеке Днепр проходит пороги,
ледяные дробящий языки в крошево на разводьях;
сечевые курятся курени за глухим частоколом,
тесным строем стоящие, но к ним взор дотянется вряд ли.
Дальше земли пойдут магометан, чтящих нашего Бога
как пророка меж прочими, а не как Спасителя мира,
с пересказом Писания у них есть священная книга,
где свинину вкушать запрещено и вином наливаться.
Милосерден и милостив Аллах, да воинственны люди,
беспокойство несущие и страх иноверным соседам,
их законы суровы, оттого нравы их крутоваты,
но, черница летучая, тебе их не стоит бояться.
Через время матёрая земля пред Азовскою лужей
оборвётся, где задранные вверх волн мороженых гребни,
а правее створоженная зыбь соляного раствора,
чьих пределов безжизненных бежит зверь и рыба и птица.
Перешеек возникнет впереди благодатного Крыма,
при Гиреях чинящего Москве век за веком обиды,
там старинной от инея блестит Кафской крепости остов
и кривые полмесяцев серпы на мечетях златятся.
Друг у друга сидя на головах и впритык прижимаясь,
там по склонам взобраться норовят вверх татарские эвы,
дранкой крыты трухлявой — бедняков, богачей — черепицей,
точно свечи потухшие вкруг них высятся кипарисы.
Не успеешь ни взор по сторонам бросить, ни оглянуться,
как начнётся подвижная вода и закончится суша,
на шершавой поверхности луна для дельфинов игривых
начертает дорогу, что твоей поступи поперечна.
Под тобою пусть ходят ходуном волны Чёрного моря,
то поклоны биют, то высоко головы задирают,
то руками размахивают, то замирают смиренно, —
путь укажут тебе и Близнецы, и Телец, и Возничий.
Над водами плывуща, утоли, измождённая, жажду,
дабы после, когда пересекать будешь земли османов,
сабли востры точащих и на Русь собирающих рати,
для острастки победно простучать крупным градом по крышам.
За четыре часа перемахнешь чрез ночную пучину
до противоположных берегов, с коих частым набегом
кочевые согнали племена византийских поморов, —
за два века и памяти о них в тех краях не осталось.
Там на кромке скалистой поправей выдаётся твердыня, —
то один из отцветших городов Анатолии древней,
днесь влачащий ничтожество Синоп, киноварью богатый;
тиса вечнозелёного за ним полоса и самшита.
Перед взором Понтийская гряда вширь и ввысь развернётся
и за Красной откроется рекой плоскогорье седое,
где морозы стоят, но не чета нашим злым и трескучим,
наст на склонах заснеженных блестит, но непрочен и тонок.
Издалече Сребристая гора две вершины покажет,
точно в землю закопанный верблюд снизу до половины,
пузырями вздувается окрест гладкошерстая кожа,
вся поверхность безвидна и пуста Каппадокии лунной.
Постарайся громаду обойти слева, не зацепившись,
у подошвы по правой стороне спит Кесария чутко
стен и башен в объятьях крепостных, охраняя гробницы
позабытых правителей, былых властелинов вселенной.
Пред тобою могучие хребты Тавра вскоре предстанут,
длинноиглой поросшие сосной сплошь и кедром ливанским;
Киликии вратами протеснись меж скалистых утёсов
над бурливо катящею рекой с гор студеные воды.
Вдруг равнина откроется тебе в сумерках предрассветных,
вся туманом покрытая густым, сизым и красноватым;
ты подбрюшьем почувствуешь тепло, восходящее снизу,
маслянистый всей грудию вберёшь воздух от благовоний.
Засияет восточная звезда перед близкой зарёю,
чуть забрезжит белесой полосой свет, сквозь окна резные
не проникший в гаремы Аданы, одесную лежащей,
ты услышишь, как утренний намаз выкликают в мечетях.
Побелеет и облачком луна малым справа повиснет,
выйдет солнце, залоснится залив Средиземного моря,
где товаром гружёные суда и рыбацкие лодки
все ветрила цветастые свои развернули береже.
Ты вдоль кромки уверенно пройдёшь Левантийское взморье,
мимо Лаодикии, где пестреть начинают базары:
выставляют армянские купцы драгоценные камни,
персы ткани выносят и ковры, пряности и приправы.
Предлагают приверженцы Али поливную посуду,
многоплодье румяное садов, огородов овощье,
ассирийцы с корзинами идут сладостей и лепёшек,
варят горький напиток на песке и душистый арабы.
Все людские потребы для тебя и соблазны — пустое, —
перед тем как взволнованную зыбь сменит прочная суша
и Святая земля во всей красе пред тобой распрострётся,
новой влагой усталые мехи постарайся наполнить.
Вглубь матёры лёт навкось устремишь чрез Ливанские горы;
друг за другом вдоль берега грядут города горделиво,
от Бирута из древности седой до Сидона и Тира,
в межтелесный где верят переход душ бесстрашные друзы.
За Хермоном долина возлежит с разнотравьем цветущим,
ветхим Ноем основанный Сафед одесную тулится,
там считают Израиля сыны в Моисеевых книгах
буквы, силясь сокрытые постичь и подспудные смыслы.
Станет явным всё тайное, но лишь избранными поймётся;
на зерцало, зажатое меж круч возле Генисарета,
полюбуйся, где некогда Исус кряжистых рыболовов
за собою последовать призвал, и они поспешили.
Не под землю, а будто бы ушли под воду в одночасье,
сверху только, быть может, и видны, и стоят как живые
Капернаум, Магдала, Назарет, Галилейская Кана,
и по прошлым событиям хранят достоверную память.
Станет нитью дремотный Иордан для тебя путеводной,
христианства всеобщая купель, ко стенам Ерихона,
ртом беззубым торчащим на краю Иудейской пустыни,
трубным гласом снесённого, когда Богу стал неугоден.
Ты почти что на месте, — впереди зрится Мёртвое море;
перед солью голимой поворот сделать необходимо;
в бок обедник подует и по-над голыми головами
гор направит с восточной стороны в дивный град Ерусалим.
Все здесь рады приходу твоему, веселятся, ликуют,
воссылают молитвы к небесам, запрокинувши лица:
и погонщик, верблюдов караван две недели ведущий,
и кочевник, пасущий животы стад овечьих на склонах.
Ты с Кедронской долины находить плавно станешь на город:
одесную Масличная гора кажет камни погостов,
где томятся до Страшного суда праотцы и пророки,
у подножья деревья шелестят Гефсиманского сада.
Жизнь ошую вседневная кипит за стеной шестивратной:
разношёрстный, мешая языки, люд на стогнах толпится,
гул немолчный торговли мелочной слышен в уличном улье,
в синагогах, мечетях и церквах возглашают молитвы.
Всех наречий носители и вер исповедники разных
ждут, когда же не ливнем ты пройдёшь, так хоть дождичком мелким,
зёрна в почве подвигнешь прорастать и наполнишь колодцы,
приставляют корыта и чаны к водостокам и сливам.
Проливайся, расплачься и омой гроб Господень слезами! —
В каждой капле твоей отражено мира всё совершенство:
все красоты вселенной, вся любовь, весь творения образ, —
с небом землю пускай соединит радуги семицветье.
Укрупнятся предметы, и объём свой и плотность изменят,
потеряют значение и смысл вещи, важные прежде,
то, что было сосредоточено, распадётся на части, —
там ты, дщере, в обители любой кров и пищу обрящешь.
Так ступай же! Надежда на твоё мне довлеет упорство;
бренной плоти оковы тяжелы; в Ерусалим Небесный,
где ни дня нет, ни ночи, я стремлюсь Солнцем Правды согреться
у престола Всевышнего, чьё бдит Недреманное око».
ОБ АВТОРЕ
Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Автор нескольких книг стихов, статей о русских поэтах конца XVIII — начала XIX века, переводчик Пиндара, Катулла и «Приаповой книги». Главный редактор издательства «О.Г.И». Лауреат многих литературных премий. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Опубликовано в Журнале №4