* * *
...а потребность к памяти обращаться,
запуская руку в её карман, —
разновидность доступного людям счастья,
и не скажешь, что всё обман.
О страна моя, берега и реки,
принеси лекарство из той аптеки,
что росла из тремора стеллажей,
или пуговицу пришей.
Я несу не землю — цветка головку,
ноготка лекарственного подковку,
но и счастье — растительный мрак угла.
В ботаническом атласе с ястребинкой
он всегда бессмертен, и за картинкой
я его по запаху трав нашла.
У него — пиры,
во главе стола
торжество распада, метаморфоза,
чудеса деления, свет в котле,
и зимы гипнотическая угроза
не страшна ни клеверу, ни пчеле,
и в рассказе зимнем о царстве страха
золотистый лютик встаёт из праха
и горошек тянется по земле.
* * *
с хранящимся в уме речитативом,
что делать здесь сегодня и вчера?
У прошлого прохладны вечера,
а ты выходишь в платьице счастливом.
В таком лишь на свидание идти,
баюкая сверкающую рану,
как сорванный шиповник, на груди.
Прости, но всё осталось позади,
и белое, и алое — былое,
а смелое и жаркое смело
порывом ветра.
Голые стволы —
и ветви голы, и слова малы.
На вырост воздух — вырази без звука,
когда тоска разящая нема,
и сходят поцелуи солнца юга,
а ты без этой нежности — с ума.
* * *
Так это разлука, когда отдаёшь темноте
и разум, и тело,
когда потухает светильник,
когда наступает нигде.
Так это разлука, когда,
уподобившись дальней звезде,
в пространстве земном отражаешься только в воде,
но не приближаешься, а отдаляешься — выше.
Я выше, чем видимый мир, я исчезла уже.
Так это разлука, когда говоришь о душе,
и страх нарастает, так это разлука, когда
я думаю, что никогда никого не увижу.
Так это разлука, писать о разлуке в слезах,
беспомощно мучая слово — осыпались рифмы,
осталось последнее «мы» — омывающей лимфы,
закрытого моря провалы
в невидимых красных лесах,
последнее «мы»
на пороге холодной зимы.
Как просто даётся бездушное слово «холодный».
Холодный-голодный.
Кочует ли образ бесплотный,
сияет ли разум в границах телесной тюрьмы?
Как больно от краткости «мы».
Мы всегда расстаёмся,
смеёмся в пустом переходе,
и гулкое эхо вчера
заходит, как солнце, а ночь велика до утра.
А кто здесь велик? Не царица ли ночь?
Воцарится
одна темнота,
в темноту окунётся столица,
и мы пропадём в темноте её все без следа.
Ведь это разлука — падение в обморок, бред,
фрагменты телесности, пот, говорящие руки,
сердечная «скорая», боль, поражающий свет,
обманчивость слуха, — но признаков нет у разлуки.
Но призраков нет, и не будет теней за спиной,
никто не придёт на обратную сторону света
просить обращения времени вспять,
и за мной
обвалится прошлое, выгорит чистое лето.
Об этом — в разлуке?..
О чём бы ещё рассказать?
О чём бы спросить?
Но когда за рукав ухватился,
когда уходящий остался, когда продлевается нить,
а свет растворения снова над словом сгустился —
над оловом, сплавом, овалом, над лавой любви —
оставшимся чудо яви —
не о многом прошу я.
О малости счастья — как, жизнь проживая большую,
детали беречь и не помнить за ними всего,
а существования ткань, как и лимфа в границах —
одно вещество.
Сохранится ли что-то потом?
С божественной лёгкостью, с потным тяжёлым трудом
возникнет ли вновь?
Воплотится ли вновь?
Повторится?..
* * *
До и после прилива, городского прилива
я могу отыскать тебя, словно предмет.
Это ты на ветру среди лип терпеливо
собираешь раздробленный свет,
это ты, отстранившись от общей прогулки,
гладишь чью-то собаку в пустом переулке,
это ты откликаешься — времени вне,
и в любом твоём возрасте форма условна —
это ты рассыпаешься музыкой, словно
был рождён для себя в тишине.
Но когда расстояния мера известна,
я пишу тебе просто, открыто и честно
и надеюсь всегда на ответ.
Всё равно, что стоит за ответом, пугая,
если вслед за сиренью выходит другая,
искажённая, с рядом примет,
по которым и судят, реально ли это,
или где-то за зеркалом чёрного света
ничего настоящего нет.
* * *
Вчера
в дочерней простоте
открыла
разум пустоте.
О мать моя, куда идём мы
в мычании, в смыканье губ
по улице пустой и тёмной,
вдоль заводских высоких труб?
Какой мозаики разбитой
предметы спящие лежат,
на этой улице забытой
какие яблони дрожат
от ветра? — где ты, ветер-ветер,
ответь мне в яме бытия,
в какие призрачные сети
попала музыка твоя
упрямая? — но облетели
былые света лепестки,
в корявом и трухлявом теле
стучат суставами жуки,
я слышу звуки заводские,
а где же голоса людские,
и что за тени, тихи, наги,
в колеблющемся полумраке
идут себе, бредут в мерцанье,
как металлические цапли —
здесь тень от тени высока, —
куда идут, когда река
встаёт и смотрит чёрным оком
зеркальным, и в её глубоком
пространстве ни одной звезды,
а только щедрое забвенье
в одном глотке её воды.
* * *
Зелье забвения, горькая влага.
Лес расступился у края оврага,
и не хватило ни воздуха, ни
жара сгореть на ветру, как бумага
(холоден был, а теперь полыхни).
Но раздвоилось в груди и распалось —
сладкая пропасть, сухая трава —
и отделилась текучая жалость
от ледяной тишины торжества.
Бега биение, слов огневица,
тесного лёгкого тела темница,
устрица сердца и крови канва.
О мой близнец, распусти рукава,
дай зацепиться за красную нитку,
за невесомую тайную нить,
выкрасть следы твои, время пленить
и превратить настоящее в пытку,
чтобы у края за шаг от огня
ты задержался навечно, дразня
несовершенством секунды...
* * *
Что мне ветер, стремящийся внутрь,
вымывающий снова крупицы
золотого тепла, напевающий смерть,
задевающий тени в темнице
за живое, — и слёзы пройдут,
отзываясь, и дрогнут ресницы, —
что мне тут в переходе минут
его труд, если не уклониться
всё равно: истончается плоть,
истощаются связи земные,
и огни пробегают ночные —
озарить, ослепить, уколоть.
Вот и сон — запоздалый укол.
Под уклоном слезливая нитка —
опоясанный город, его частокол —
фонари золотого избытка.
Это щедрости край и граница тепла,
где огни выжигают, не грея, дотла,
но с рассветом кончается пытка,
и, когда возвращаешься вновь
с охладившейся кровью под кров
непонятного быта, светла
потаённого сада калитка.
* * *
Пересыпать воспоминаний
мутнеющую чешую.
Вот гость из области изгнаний
снимает время, как свою
одежду, и под каждым слоем
он связан путами условий
и несвободен от меня.
У правильного горизонта
он снова пишет письма с Понта
при красном отсвете огня.
Покоя нет, и тени тянут
кривые плоские тела —
прильнут к живому и отпрянут
от мёртвого. Из-за стола
не встанешь, из своей же книги
не выйдешь при сюжетном сдвиге
в напрасных поисках тепла.
Зима. Крестьянин, торжествуя
нетленность, молча ждёт зимой
сухую розу поцелуя
в стихах, и долог путь домой.
Не попрощаться, не расстаться
в слепящей сини, в белизне
и по учебникам скитаться
в чужой неопытной слюне,
меняться, примерять личины
и на свои же сорочины
в сетях являться малышне.
* * *
Сквозь ребус леса и терцину сна
ещё одна страница неясна,
но в ясные глаза — как в зеркало смотреться,
и человека долго воспевать —
так долго, что и вечность не назвать,
как срок для ожидающего сердца.
Среди каких людей пройдёшь ты, тень теней,
бессмертие тая, кому подаришь взгляд?
Где среди множества блуждающих огней
душа твоя горит и тянется назад,
как язычок свечи по воле сквозняка?
Из перевода смерть твоя легка —
она была,
а жизнь твоя ушла из языка, и опустилась мгла.
В ней слов не удержать и сна не упросить
сберечь хотя бы образ. Под розой рассказать.
Любая тайна — сад. Но ты — не проза,
а слёз та сладость, для которой нет мгновения пройти,
и просто радость, драгоценный свет, живущий взаперти.