КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

_*

Владимир Губайловский. Искусственный интеллект и мозг человека. М., «Наука», 2019, 254 стр. Тираж не указан.

«Эта книга — о мозге и человеке», — так начинает свое повествование Губайловский. «Искусственный интеллект», указанный в названии книги, появится чуть позже и будет использован автором по большей части в качестве системы удобных аналогий при разговоре о работе мозге. Собственно, с этого автор и начинает свое повествование, со сравнения мозга и компьютера. Аналогий здесь много, очень много, но автор исходит из убеждения, что даже самый совершенный компьютер не в состоянии соперничать по своим возможностям с мозгом человека. Это один из главных мотивов книги, выстраивающий ее повествование изнутри.

Поскольку мозг для нас — инструмент повседневный, нам вполне достаточно самого факта его существования. Как, скажем, для того, чтобы дышать, нам необязательно знать состав и свойства воздуха. И, соответственно, про мозг большинство из нас толком ничего и не знает. А тема необыкновенно интересная, тема бескрайняя и для большинства из нас — сверхнасущная.

О чем именно мы можем узнать про мозг из книги Губайловского? С перечнем выбранных автором подходов к теме нас знакомят названия глав: «О природе памяти», «О понимании», «Искусство забывать», «Язык и мозг», «Человек читающий и пишущий», «О сознании», «Живем ли мы в Матрице», «Развивающийся мозг», «Мозг — компьютер» и другие. Особое внимание в книге, естественно, отводится физиологии мозга и ее связям с функционированием мозга. Нет, конечно, что-то такое мы слышали и про нейроны, и про синапсы, и про дендриты, но той целостной картины, которую содержит книга Губайловского, вряд ли мы имели. Для меня, например, было открытием то, что мозг, оказывается, по ходу жизни может не только развивать заложенные в него возможности, но и менять физиологию, приспосабливаясь к нуждам владельца, — «Нейроны могут подрастать и становиться мощнее. Например, у лондонских таксистов, которые должны хорошо себе представлять 25 тысяч нерегулярно проложенных улиц и множество перекрестков, значимо увеличен объем гиппокампа — зоны мозга, ответственной за пространственное мышление». То есть к категоричности умных людей, утверждавших, что возможности эмоциональный и интеллектуальной жизни человека жестко предопределяются уже при рождении (Шопенгауэр), можно относиться с осторожностью.

Мозг — это то, чем мы думаем, чем осознаем свое существование, иными словами, мозг — это то, чем мы живем, и потому есть некоторые сложности в размышлении о мозге и его работе: подобного рода размышления требуют определенной дистанции между, условно говоря, «мною-думающим мозгом» и «мною-думающем о мозге», то есть размышляющий о мозге оказывается в ситуации человека, пытающегося поднять самого себя за волосы. Ну и, соответственно, для того чтобы ответить на вопросы о сущности работы мозга, мы должны будем определиться с тем, какое именно содержание мы вкладываем в понятия «жить» и «думать», то есть физиолог, семиотик, программист должен стать еще и философом. И это тоже одна из тем книги.

Ну а что касается уже писательской позиции автора книги, то есть того, «чем написана эта книга», а книгу написал не просто научный популяризатор, но писатель, то я бы особо выделил главу «О понимании». Автор приводит анекдот про профессора, который жалуется на студентов: «Один раз объяснил, второй, третий. Я уже сам все понял! А они никак не поймут». Речь в этой главе пойдет о том, что «знание о предмете» и «понимание предмета» — это не одно и то же. Для того, чтобы быть понятым, знание должно быть «осмыслено», «прочувствовано», то есть для «знания» должно быть отведено место в твоей собственной картине мира, в твоих отношениях с миром. Ты должен почувствовать не только то, что ты знаешь, но и — для чего ты это знаешь. Так вот автор этой книги выступает здесь еще и в роли упомянутого им профессора, начинающего понимать то, о чем рассказывает. Ясно, что мозг для нас по-прежнему великая тайна, но кое-что мы уже знаем о нем, и, соответственно, здесь задача автора — понять то, что мы уже знаем, и показать читателю свой опыт понимания, освоения, в надежде, что это поможет и читателю пройти этот путь.

Ну и в завершение — для пишущих — сугубо прикладное: о том, как редактировать и вычитывать собственные тексты. Это на самом деле трудно, потому как текст писал ты и естественно, что, перечитывая его, ты видишь в тексте то, что хотел в нем написать, но не то, что написалось на самом деле. Здесь очень нужен взгляд со стороны. Нужен редактор. Ну а я, например, всегда мечтаю еще и о корректоре — многократная правка своего текста «замыливает глаз», мешает видеть слово написанным, слово становится просто значком (кстати, об этом тоже есть в книге). Но оказывается, наличие этих затруднений в работе с собственным текстом — явление нормальное. Срабатывает реальный психофизиологический механизм. Автор делится навыками саморедактуры, опробованными им самим. Ну, например, можно, написав текст, пересохранить его в компьютере в другом шрифтовом оформлении, и эта операция станет формой отстранения текста от автора; а еще лучше прочитать написанное вслух на магнитофон, а потом прослушать. От себя добавлю: можно скачать из сети программу «Балаболка» и слушать свои тексты в ее исполнении — ровный механический голос сделает особо заметными смысловые и стилистические ляпы. Все это может стать действительно полезным, поскольку, повторяю, писатель иногда просто не в состоянии видеть свой текст со стороны, писатель внутри текста, да он и не должен, как считает Губайловский, сосредотачиваться на «внешних обстоятельствах» текста (композиция, сюжетные ходы, речевые характеристики персонажей и т. д.): «Писателя интересует только одно: как „ставить слово после слова”, как продолжить речь. Если писателя перестает это интересовать, речь перестает продолжаться. Куда ведет эта дорога через пустыню? Без конца, без цели, без надежды. Как шли по Сахаре Сент-Экзюпери и его товарищ, собирая утреннюю росу со своих парашютов и высасывая из ткани скудный глоток воды. <…> Вот это единственно важное: как сделать еще один шаг. Только один шаг, на большее ты можешь только надеяться, надежно рассчитывать дальше, чем на один шаг, ты не можешь. Согнуть ногу в колене. Перенести тяжесть тела немного вперед. Разогнуть ногу. Поставить ее на землю. Так куда же ведет эта дорога? Может быть, она ведет к людям».

Дмитрий Стахов. Крысиный король. Роман. М., «Arsis Books», 2019, 279 стр., 2000 экз.

Каким может быть эпический роман сегодня, чтобы был он и романом семейным, и чтобы была в нем большая история, в которую органично вплетались бы судьбы частных лиц, и чтобы стилистика повествования не отсылала нас к Шолохову или Толстому, а было в нем дыхание нынешней литературы? Один из возможных вариантов — «Крысиный король» Дмитрия Стахова.

В романе изображается русская жизнь рубежа XIX — XX столетий, а также — 20-е годы в Киеве; Европа в годы Второй мировой войны; времена «позднего застоя» в СССР, Москва перестроечных и постперестроечных лет и так далее. Роман выстраивают три повествовательных потока с тремя, соответственно, главными героями: русским революционером-террористом (начало ХХ века); его внуком, бизнесменом (и философом-«самодумом») (начало XXI века), и, наконец, третий персонаж — тетя бизнесмена, еврейка из Польши, обреченная на смерть в годы Второй мировой войны, но сумевшая выжить.

Каждый из этих героев появляется перед читателем в окружении множества других, и у каждого, даже второстепенного персонажа своя история, свой сюжет. К этому следует добавить, что композиция повествования на редкость прихотлива — здесь нет последовательного движения рассказа из одной временной точки к другой, автор переплетает сюжеты разных времен, да и сами эти сюжеты даются фрагментарно, отнюдь не в хронологическом порядке. Зачем так сложно? Все дело в задаче, которую пытается решить автор — в попытке приблизиться к тому, что мы бы назвали ментальностью русской истории.

Уже сама тональность повествования у Стахова вызывает ощущение чрезмерной — болезненной почти — драматичности течения русской истории, и в этом отношении звучание перенасыщенных экстримом сцен жизни русского революционера-террориста, очищающего Россию от людей, мешающих ее движению к счастливому будущему, мало отличается от изображения мирной, можно сказать, благополучной жизни его внука, лишенного дедовской страсти исправлять ход истории. Внук — бизнесмен, он берет заказы на очистку зданий и поместий от крыс, ну а крыс он изводит не по старинке, а с помощью новейшей техники и специально выращенных крыс-убийц. Ремесло, которое вполне способно обеспечить безбедную жизнь, только вот, бесконфликтной ее не назовешь — герой не смог найти внутренних контактов с окружающим миром, слишком уж он «сам по себе» — возможно, поэтому уходит от него жена, возможно, поэтому так трудно складываются (а вернее, не складываются) отношения с сыном, «отбывающим срок» за участие в политическом убийстве — трудно уйти от русской истории. И тем не менее именно этот персонаж в романе становится для Стахова-художника точкой опоры. Отчасти это связано с профессией героя — работа с крысами наделяет его зрение особой оптикой.

Нужно сказать, что эффектное название романа и картинка на обложке, отсылающая к классическому сюжету «крысолова с дудочкой», прямого отношения к содержанию романа не имеют^[1], автор уходит от дурной многозначности этой мифологемы — исторический материал, включенный в повествование, отнюдь не является иллюстрацией к авторским суждениям; напротив, в обращении с историческими реалиями (а их в романе более чем достаточно) автор выступает прежде всего как исследователь, то есть идет вслед за материалом, пытаясь разгадать язык, на котором говорит с нами история.

Михаил Шульман. Набоков, писатель. Манифест. М., «Издательство Ольги Морозовой», 2019, 336 стр., 1000 экз.

Начав читать эту книгу как литературоведческую, вы очень скоро обнаружите, что да, конечно, это литературоведение, но — не только. Что это еще и текст самодостаточный, то есть пред нами «филологическая проза».

Но основа здесь, повторюсь, литературоведческая. Шульман начинает с констатации особости явления Набокова в русской литературе, «не беллетриста, не сноба, не эстета в башне, не сочинителя сомнительных историй, а совершенно особого писателя-гносеолога». В коротких главках автор перебирает те черты поэтики Набокова, которые, как считали современники, сделали его творчество «инородным» для русской традиции: соотношение «физики» и «метафизики» в образном строе; противостояние в понимании Набокова таких, казалось бы, близких понятий, как «банальное» и «пошлое»; «монологизм» в противовес «диалогизму»; «антипсихологичность»; взаимоотношения «мертвой» и «живой» натуры; взаимоотношения писателя с языком и так далее.

Однако рассмотрение этих слагаемых «инородности» подводит автора к утверждению об укорененности Набокова как раз в русскую литературную традицию. И, кстати, удаленность самого пафоса набоковского творчества от сочинений «хранителей традиции» Зайцева или Шмелева как раз и есть этому свидетельство — Набоков хранил «верность традиции — но не ее кумирням». И мы, проследив поэтапно ход мысли Шульмана, ничего парадоксального в таком выводе уже не увидим. И дело тут не только в Набокове, но и в том образе русской литературы и литературы вообще, из которого исходит автор. Определением жанра своей книги Шульман поставил: «манифест». Книга его, разумеется, о Набокове, но и — в не меньшей степени — о том пространстве литературной культуры вообще, которое Набоков представляет в русской (и мировой) литературе.

И еще: Шульман не только описывает стилистику Набокова, но и сам активно пользуется ею, не подражая и не повторяя, а пытаясь продолжать обозначенное в литературе Набоковым — «разбившие лагерь на том месте, где за смертью остановился учитель, предают его дело, ибо возводят в художественный абсолют переходную стадию, какой является всякое достижение».