*
ПРИРОДНОСТЬ ПЕСНИ
Татьяна Полетаева. Белая тетрадь. Стихотворения и баллады, М., «ОГИ», 2019, 172 стр.
В ее стихах поражает естественность. Но естественность не должна поражать. Лес и поле естественны, они не знают, что такое оригинальность, и, может, именно потому узнаваемы, особенны. Необыкновенным притвориться легко, естественным, природным — едва ли. Поэта Татьяну Полетаеву, входившую в 70-е — 80-е годы в поэтическую группу «Московское время», всегда отличал собственный голос.
Как поэт она сложилась рано, и общий поэтический настрой не слишком менялся с течением времени. Бывают такие детские лица, в которых просматривается вся будущая судьба человека. У ее ранних стихов именно такое лицо — с собственным выражением, которое, рано наметившись, сохранится и в дальнейшие годы.
Книга «Белая тетрадь» — по сути, избранное. В ней довольно много и ранних стихов, в которых уже есть и бесстрашие признаний, и песенное начало, и непридуманная, природная фольклорность — все то, что будет так или иначе варьироваться в ее стихах на протяжении жизни.
Ходят в поле кони, кони вороные,
Рыжие, гнедые, гривы золотые.
Ходят в поле кони с вечера до утра —
То-то им не трудно жить легко и мудро.
Как люблю я эту гордую породу!
А еще люблю я волю и свободу.
Песня — жанр трудный. Может быть, даже самый трудный. У Полетаевой песенность врожденная, вольная.
Подниму ко лбу ладонь:
В поле ходит белый конь.
Далеко у края леса
Ходит в поле белый конь.
<…>
Дождь ночной в окно впущу,
Дочку я перекрещу:
Ты, беда, ее не тронь —
У нее есть белый конь.
Некоторые ее стихи — колыбельные. Некоторые — баллады. Собственно, баллады выделены даже в отдельный раздел в книге: «Баллада о великом князе Дмитрии Донском», «Баллада о Рудольфо Фиораванти», «Баллада об основании Москвы», «Баллада о блаженном» и другие. Все они написаны простым разговорным языком, без натужной архаизации, но каким-то образом воспринимаются как истинные старинные народные песни, обращенные — как и все лучшее в искусстве — к дню сегодняшнему, к нам самим. В «Балладе об основании Москвы», сразу после рассказа о кровавой борьбе за престол, говорится: «„Так зачем же, — ты скажешь, — тебе этот край, / Что и Господу впору забыть?” / — А затем, что нетрудно любить тот твой рай, / А ты землю попробуй любить».
И правда: любить совершенное, в чем тут заслуга? Очень по-крестьянски и по-христиански звучит баллада. Даже шероховатость, стык многих «т» — «любить тот твой рай» — не раздражает, а напротив придает естественность, достоверность: так, наверное, и сочинил бы какой-нибудь калика перехожий с колесной лирой — узнаешь, веришь.
В ее поэзии слиты христианство и язычество. Слиты, перемешаны и создают мир то ли народного, то ли детского мифологического сознания. Отсюда и «бог фруктовый — яблочный Спас», и «райские птицы глядят мне вослед — радости птица и птица печали».
Полетаева не нанизывает метафоры, не утрирует звукопись, но что-то почти неуловимое волшебным образом остается после прочтения:
Когда затянутость видна
В теченье дня и чаепитья,
Простая эта тишина
Важнее всякого событья.
<…>
За изгородью шум шмеля.
А если выйдешь на дорогу,
Сухая теплая земля
Охладевает понемногу.
Что здесь? Почему так успокаивает и утешает этот обыкновенный мир? Чистый лиризм, так редко достигаемый. Красота без спецэффектов.
А какое острое, щемящее чувство в стихотворении «Дождь со снегом обещает диктор». И отчего, в сущности? Тут все — вроде бы просто: взгляд вслед уходящим, нет, не в бой, а по бытовой надобности — в магазин да, видать, еще и за чекушкой. Но точно ли они пропадают из виду ненадолго? Не навсегда ли?.. Из бытовой вроде бы зарисовки вырастает печаль вечного прощания.
Дождь со снегом обещает диктор.
Сторож Александр и дворник Виктор
Вышли погулять до магазина —
Для меня знакомая картина.
Погляжу им вслед без осужденья,
Улыбнусь, как после пробужденья, —
Отстоялась времени вода…
А они не оглянулись даже,
Снег растаял, под ногами — каша,
И уже не видно ни следа.
Тут приходят на память стихи Александра Сопровского о непреднамеренности, внезапности чувства праздника в человеческой жизни: радостно и празднично делается на душе вдруг, ни с того ни с сего, да хоть потому, что «нынче дворник Виктор так чисто мел, / как уже нечасто у нас метут». Перекличка двух поэтов, печальный праздник, а в душе читателя — свет.
Голос Полетаевой — женский голос. В нашей стране на протяжении долгого времени — да что уж там, и по сей день! — писать «женские стихи» страшный грех, ужасное несмываемое клеймо. Причем под женскими стихами, понималось, видимо, что-то вроде пародии Саши Черного на детскую поэтессу начала ХХ века: «Дама, усевшись на ветке, / Пикала: — Милые детки, / Солнышко чмокнуло кустик, / Птичка оправила бюстик, / И, обнимая ромашку, / Кушает манную кашку».
Почему в умах ученейшей публики на протяжение целого столетия — в котором женщины воевали на фронте и клали рельсы! — сохранялся именно этот стереотип перезрелой барышни-сочинительницы, ответить не берусь, но дело обстояло — и отчасти обстоит — именно так. Даже Анна Ахматова язвительно заметила: «Я научила женщин говорить… / Но, Боже, как их замолчать заставить!»
Татьяна Полетаева берет на себя смелость возразить великому поэту — ей в данном случае ближе греческая поэтесса Сапфо, потому что не гордилась, не возносилась, а с простодушным добросердечием «учила девушек искусству стиха и языку любви».
Полетаева говорит о Сапфо как о близкой знакомой: «Ах Сапфо, солнечная Сапфо, / Ты роскошь и цветы любила / (Какая женщина не любит / Того — не всякая напишет)».
Еще бы! Конечно, не всякая! Женщина-то — поэт, ей, стало быть, хочешь не хочешь, надо быть настоящим мужчиной. Я это к тому, что поэт Татьяна Полетаева женщиной быть не боится: терпеливой, любящей, отважной, быстро приходящей на помощь. «Два достоинства у женщины есть, / Два утешения: петь и терпеть». И еще: «Обольстительны свойства души: / Простота, веселость и щедрость. / Ни красота и ни ум / соперничать с ними не могут».
Это уже не только к женщинам — это ко всем. Ведь все просто, надо только «жить и не навредить никому». Твердые нравственные основы бытия, в которых, нет, не скука, а, напротив, молодая веселость, даже озорство.
Помню, какое впечатление на всех нас в студенческие годы произвела маленькая поэма Полетаевой «О принцессе и первом поцелуе» — вещь легкая, остроумная, очаровательная. Таким же юмором полно стихотворение «В защиту поэта». Вроде бы — почти шутка, дружеское послание коллеге, а в глубине-то все серьезно:
Поэта надо всем любить,
С ним повнимательнее быть —
Он до утра порой над строчкою сидит.
Он кофе пьет или вино,
Глядит задумчиво в окно,
И этим точно никому не навредит.
<…>
Но даже если он злодей,
Любитель пыточных затей,
Любовь к писаниям его остудит пыл,
Писатель Грозный — вне похвал,
Когда он к Курбскому писал,
И в те минуты никого он не сгубил.
Вот он, важный — и незаметно данный — посыл: «не навредить», «не сгубить». Литература спасает от злодейства, очищает; в слове тайно, подспудно заключено: «не убий», «не укради». Поэт пока пишет — любит: вот и спасение! Мир не отвернется от нас, пока мы не отвернулись. Другими словами, пока любим: «Мир нуждается в тебе, / доколе он тебе почему-то нужен». Кричать о любви вовсе не обязательно. В стихотворении «Дом построила, дочь родила» — есть замечательные в своем целомудрии строки: «А умела ли я любить, / Знали те, кого я любила». Где же: «Я любил / Офелию, и сорок тысяч братьев / И вся любовь их — не чета моей»? Да вот нет этого. Слово, чувство равны себе, не преувеличены. В такой манере писать трудно, а выходит легко, достоверно.
А до чего доверительно признание: «Поэту неудобно быть старым». Это не литература, а жизнь, жалоба другу.
Лишены всякой рисовки и стихи об уходе, о смерти: «Мой друг, когда придется умирать, / Я предпочла бы крышу и кровать / Сырой земле, канаве иль дороге, / Чтоб было время вспомнить мне о Боге…» За таким — неэффектным, непоэтическим, будничным расставанием с миром — стоит гармонически-христианское понимание жизни, где христианство без учительства, без проповедничества, в самом факте человеческого существования.
Очень показательно стихотворение «Кусты, промерзшая дорога». Унылый ноябрьский пейзаж. Горожане на дряхлом автобусе приехали забрать остатки картошки и, должно быть, не от богатой и сытой жизни тащат на себе неподъемные мешки. Детали даны точно и скупо — черная цепочка людей в холодном поле: «Ползем сквозь снежную равнину / В безумном рвении своем, / Испортив Господа картину — / Пейзаж с замерзшим ковылем». Так это была задуманная картина? И тут из подмосковной сценки рождается панорама Брейгеля. И читатель понимает: Брейгель создается из людей! Не было их — и этой полноты пейзажа, этой вечности тоже не было!
Мир Татьяны Полетаевой густо населен, даже тогда, когда поэт совсем один. Ведь можно говорить и с ушедшими, и даже слышать их голоса.
Я разложила ввечеру
И на столе, и на полу
С полсотни пожелтевших писем
И вот по одному беру.
<…>
На письма старые гляжу,
Почти во всех в конце: «Прошу —
Пиши, ты мне совсем не пишешь…»
Вот видишь — я тебе пишу.
Как напоминает тютчевское: «Она сидела на полу и груду писем разбирала», но это о другом. У Тютчева — конец любви, расставание, здесь — продолжение, вопреки смерти.
Есть поэты, проклинающие мир, а есть — благословляющие его вопреки всему. Татьяна Полетаева принадлежит к тем, кто благословляет и благодарит. Книга «Белая тетрадь» самым естественным образом заканчивается «Рождественской балладой». В ней, как в простой записке о здравии, перечисляются имена всех, кто поэту дорог. Прочла и благодарна.
Отдельно хотелось бы отметить тонкое, деликатное оформление книги — карандашные рисунки-заставки Екатерины Полетаевой-Сопровской полны лиризма и прекрасно гармонируют со стихами.
Наталья ВАНХАНЕН