ВРЕМЯ И ЖИВОТНЫЕ

Георгиевская Елена Николаевна родилась в 1980 году в Ярославской области. Училась на факультете философии СПбГУ, в 2006 г. окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Прозаик, драматург. Автор книг «Вода и ветер» (М., 2009), «Хаим Мендл» (USA, 2011), «Книга 0» (USA, 2012), «Сталелитейные осы» (М., 2017) и др. Печаталась в журналах «Новый мир», «Воздух», «TextOnly», «Дети Ра», «Футурум Арт», «Волга», «Волга — XXI век», «Нева», «Урал», «Сибирские огни» и др. Лауреат премии журнала «Футурум Арт» (2006), «Вольный стрелок». Живет в Калининграде и Москве.

Елена Георгиевская

*

ВРЕМЯ И ЖИВОТНЫЕ

INKTOBER_^[1]

Бессмыслица

Искал имя, как смысл, и нашел стену, исчерченную непонятными знаками. Надо было просто смотреть на них, а не подмечать сходство с эламским языком или видеть за очередным недоиероглифом незавершенную или спрятанную букву родного языка. Тогда бы стена не казалась ему бесконечной. Впрочем, что в этом толку? Стена обрывается вон там, асемия бесконечна. Придумай себе десять имен, попроси учителя об одиннадцатом — все равно имени здесь у тебя не будет.

Орнамент

Они подносят к небу оружие. Много оружия — издали оно выглядит орнаментом. Вокруг пустого пространства. На куске земли, обрамленной оружием, растет трава, мелькают стебли цветов, чьи головки то ли оторваны, то ли осыпались, но все это покрыто пустотой, как матовым стеклом, чтобы ярче выделялся орнамент вокруг пустой картины. Видите, здесь ничего нет, значит, можно стрелять.

Сокровище

Что спрятано в уме этого мертвого? Что осталось от девяноста томов наставлений Мачиг Лабдрон?^[2]

На краю черного круга, будто дурная сказка для детей, лежит книга с черными страницами.

Кольцо

Ночью в чужом городе транспортное кольцо сужается вокруг тебя.

Ты не спал больше полутора суток и уже забыл, какого цвета грузовик, который привез тебя сюда. Но не поэтому транспортное кольцо сужается вокруг тебя.

Обратишься приличным человеком, купишь машину, звенящую тишину (она бывает то от каменной ваты, то от стимуляторов). Когда-нибудь тебе напомнят, что любое время — ночь, любой город — чужой, и транспортное кольцо сужается вокруг тебя. Заговоришь с ним, будто с живым, и это станет твоей главной ошибкой.

Отброс

Если сломается ветка, дерево не умрет. Если сломаются мои отношения с текстом, музыка выйдет наружу и уничтожит меня, как уничтожают мир.

А пока меня доедает текст, я не могу быть миром — уничтожать тут нечего. Петли разве что развязать.

Когда же ты, музыка, выйдешь наружу. Когда мой голос съедет от гормонов в малую октаву? Когда в голове вырастет комната — своя, но не совсем?

Сейчас я не работаю комнатой, я работаю камнем. Береги, музыка, свое окно.

Заморозка

Сначала господь заморозит твои ноги, и ты не пойдешь на совет нечестивых. Потом господь заморозит твое сердце и даст тебе новое. Потом господь заморозит твои руки и даст тебе новое небо и новую землю. Потом господь заморозит твой язык, и ты станешь святой. Потом господь заморозит твои глаза, и ты станешь иконой.

Темнота потечет из них, а ведь холод такой светлый.

Приманка

Никогда не сможет собрать столько пустоты, сколько нужно для приманки.

Они не придут.

Повторял мантру, чтобы сделать голову пустой. Ушли все слова, кроме слов мантры. Он присмотрелся: почему они остаются — нет ли в них той самой настоящей пустоты? Слоги отступили на шаг и смешались между собой. Было невозможно определить, мантра ли это и стоит ли за ней пустота. Откуда взялся этот набор звуков изначально — точно ли из первой мантры? А вдруг это «первая» мантра из него родилась путем перестановки слогов, и ее постоянное повторение должно было лишь воскресить изначальную форму? Значит, учитель солгал собирателю, пообещав, что мантра быстрее создаст приманку, чем семь лет ретрита.

Приманку для кого?

А зачем это знать?

Призрак

Что мы видим, когда сворачиваем в сторону Талдома? Прикрепленные к черным деревьям таблички: «Мед», «Рыба», «Сало», «Грибы». Справа табличка прямоугольная, слева — стреловидная. Она указывает на дома, но у домов никого нет, идет дождь, деревня заканчивается новой выставкой табличек. Теперь «Рыба» указывает в другую сторону, рыба водится в лесу. Призраки еды, едва различимые под дождем. Культура приучает нас к предсказуемой картине постапокалипсиса — киборгам среди высотных зданий. Но там будут призраки еды.

Легенда

Я не был тем, о ком ходят эти легенды. Я никогда бы не сделал ничего подобного. Даже в юности считал такое поведение тошнотворным, как стирка чужого белья в деревянном корыте, брызги из которого летят тебе в лицо.

А легенды о том, что я застал такие корыта в восьмидесятых, почему-то не ходят. Каким же благополучным существа видят меня — не только убогим, но и благополучным. Вот в чем соль. Вот в чем грязь.

Снег

Один человек не любил зиму и иногда вспоминал о страхе высоты. Однажды страх вернулся, как снег. Человек пошел по мосту над озером, чтобы убить страх. Перила заржавели, под ногами зияли дыры — такую дорогу местные чиновники оставили для пешеходов, а машины неслись по проезжей части моста, накрытые от дождя самым прочным стеклом власти. Человек нарочно смотрел вниз, не церемонясь со страхом. Это же был его страх.

Наконец у него закружилась голова, и он стал читать про себя мантру Белой Тары, чтобы собраться с силами. На секунду закрыл глаза, а когда открыл, снежинки медленно падали перед ним, белые, как крошечные зонты Тары, и каждая из них могла укрыть его.

Полюбил он зиму после этого? Разумеется, нет.

Пепел

Завершенная форма наших тел: не цепляется, не ограничивает, не ощущает. С детства я любил смотреть на пепел больше, чем на огонь. Потом на меня посыпалась болтовня о невзрачном сером цвете. Они боятся завершенности. Их собственная завершенная форма — фантазия, но нет ничего мягче прикосновения пепла и гнуснее чужих фантазий, совсем, казалось бы, неосязаемых.

Древность

Сырая глина — это человек или его жизнь? Что было раньше — человек, пытающийся слепить из глины других людей, дом и оружие, или куски глины, которые судорожно пытаются собраться в человека, но расползаются под дождем? Вчерашний твой спутник взобрался на холм, чтобы оттуда разглядеть древность, но холм начал проседать. Смотрящий поздно спохватился — он уже был в сырой глине по щиколотки.

Заросший участок

Живешь, словно должен очистить заросший деревьями участок без топора и пилы, а если не успеешь, сам превратишься в дерево. Подсознательно ждешь, когда уже превратишься, но точного времени тебе не сказали. Ты ждешь, когда его назовут ветер, земля и другие деревья, потому что инструменты здесь все равно не найти.

Пальто

Примерял ли человек, называвший себя подменышем, старое пальто Петра Одменца Власта^[3]?

Петр Одменец Власт тоже входил в «Клуб-27»: после 1927 года то ли не написал ни строчки, то ли все его тексты уничтожены добрыми родственниками. Домочадцы удивлялись, почему он называет себя мужчиной, но во всем остальном сохраняет здравый рассудок. Как назвался мужчиной — так и сохранил. Когда Петр считался женщиной, его носил ветер и донес до человека с пистолетом. Если ты «женщина», тебя рано или поздно бросит к такому человеку, но с большой вероятностью сам ты останешься безоружным. Если же ты «женщина» только в представлении других, пуля расскажет тебе, кто ты, или подтвердит твои догадки.

Билли Мартин отказался от литературы после перехода. Точнее, она сама сошла на нет. Власту, возможно, оказалось достаточно переодеться.

Не слишком ли просторно для тебя пальто Власта, очередной подменыш? Цепляешься за свои слова? А они точно твои? Смотри, они спускаются в какую-то грязную сонную лощину, пес знает, к кому, ни к кому.

Походка

Походка королевы — это походка шарнирной куклы. Искусственному существу не больно от каблуков, его не оскорбляет твой взгляд.

Твои братья подозревают, чем это может закончиться. Они сочинили тысячи томов об искусственных существах, желающих править людьми.

Если этот кусок мяса выйдет из человеческого круга окончательно, ему станет безразлично, нравится ли тебе его походка. Безразличие — это власть. Безразличные легко женят на себе мужчин, радующихся, что им не выносят мозг.

А тебе его вынесут. Буквально. Потому что ей не больно еще и смотреть тебе в глаза.

Ехать

Ехать в пустом автобусе по маршруту, которого не знаешь, который никуда не ведет, и не волноваться из-за этого — преодоление двойственности. Но за рулем сидит твой двойник.

ВРЕМЯ И ЖИВОТНЫЕ

1

Лучше быть сильным, чем слабым, однако, если нет другого выхода, можно довести слабость до безумия и выйти из нее другим человеком. Но если ты не мужчина от рождения, что ты все это время будешь есть? Кто приготовит за тебя, уберет? Ты не выйдешь. Для выхода недостаточно двери, нужна еда.

От слабости мир кружится, и ты падаешь. Когда мир придвигается вплотную и мешает твоим глазам, ты или очень силен, или очень слаб, поэтому ощущаешь себя центром мира. Из центра скоро ничего толком не удастся разглядеть.

Ты неправильно проиграл, надо было иначе. Говорить на последнем воздухе. Ты сел за стол, покрытый лоскутной смертью. Ни яств, ни гроба — скатерть.

Смерть и есть еда, говорили они, и ты попытался оторвать лоскут. Он не поддался. Как же ты идешь к смерти без ножа? Смерть не женщина, чтобы являться к ней без разрушительной вещи.

2

Перед чтением стихов он просит подарить ему глупость, как просил мудрости перед чтением священных текстов. Твоя голова должна быть глуповата, а не поэзия.

3

Ходи по земле, воображающий, что умеешь ходить по небу, а здесь тебе мешают крылья или крысы. Неба здесь нет, да и ходить по нему ты не научишься.

4

Рождение животным будет дурной участью, пока жив человек.

Когда мы оставим землю животным, лотосы обовьют руины зданий, словно хмель, и им не понадобится вода. Смерть-животное, черный, как лучшая дорога, лотос.

Этот путь между сугробами был из легкого клубящегося тумана, такой темный, что окружающая ночь показалась днем. Я не чувствовал его, снег не налипал на подошвы, но мне хотелось умереть в другое время, и я обернулся.

Я бы хотел стать временем — у него нет сознания. Время и животные остановят нас.

5

Так и остался мертвым, хотя его могли оживить. Пришли, предложили, вернулись. Раньше он видел трупы врагов, плывущие по воде, а теперь — кровь воды. Цену, которую набивают, как иглой. Серый песок на ноге девушки, идущей мимо, издали напоминал полусведенную татуировку. Так с него полусвелась сама жизнь, ама-жизнь, ама-лилит. По ту сторону сансары ваше счастье — серый песок, протяни руку, стряхни его, но он тяжелый и уже просачивается сквозь кожу.

6

«Кем ты был раньше, тертон?» — спросил чужака человек, видевший вещи пустыми изнутри. Он намекал, что тертон — перерождение того самого отшельника. Вопрошающий когда-то надеялся найти в каждой травинке мир или войну, но растения разломились, и внутри оказалось ничто. Оно поразило вопрошающего так, что он решил, будто теперь видит еще и прошлое чужих атомов. Он ждал, что тертон ответит: «Отшельником N», — или: «Разве сам не понимаешь?» — но тот сказал: «Все мы кем-то были раньше — что с того?» Тертон хотел, чтобы его голова стала пустой, как разломанное растение, но вопрошающий подумал, что он хочет резиденцию, будет забавно бороться за нее и не получить.

СМЕРТЬ ПОД МИКРОСКОПОМ

Выросла от случая до человека, а ведь, казалось бы, отдельный человек слабее случая. Наверно, этим микроскопом орехи кололи. Посмотрел, нет ли рядом еще парочки, но понял, что по-прежнему смотрю в тот же микроскоп. Смерть выросла от случая до меня, увеличительное стекло оказалось зеркальным. Так я и стою здесь, размышляя, что бы им расколоть, чтобы наверняка, и ни шагу не могу сделать.

КАМЕННАЯ КОЖА

Мертвое тело тяжелеет, так и твои слова, заменив тебе тело, проломят ненавистную крышу, когда умрешь.

А пока тебе нет места на поле систем, и за тобой — очередь, все они легкие, как воробьи, скоро они взлетят — на другой дом — и зачирикают: смотри, вот уже трещина в черепице, как — не видишь?

Как же достали.

Портят удачу осознания, что не всем заменяют тело и не все знают о возможности такой замены или думают, что им она светит, но другая, получше.

Не ты, а твое слово посмотрит на них сквозь каменную кожу и попытается объяснить. Бесполезно.

ТВАРЬ

Тварь ужится вокруг меня — прикидываясь неядовитой, рассказывая о любви и красоте. Я такая же тварь, как ты, и как ни ужиться, а тебе со мной не ужиться.

Ты еще спасибо мне скажешь потом: мы бы побыли вместе, а потом бы я сбросил кожу.

Я давно готовлюсь, я собираю камни, чтобы греться на них, когда новую кожу, слишком тонкую, заморозит ваша природа, лезущая отовсюду.

Заморочит, но не меня.

РАНА И НОЖ

Я и рана, и нож, но не хочу быть ни раной, ни ножом.

Я и рана, и нож, а ты, как бог в стихотворении Иоланты Стефко^[4], следишь, чтобы рана не заживала.

А я не прошу тебя следить.

А ты говоришь: — Стань смертью — следить не буду. Смерть как трещины на памятнике — не заживает.

БОГ — ЭТО ТРУПЫ

Солнце дождется.

Твое имя ушло под землю.

Бог — имя, ушедшее под землю?

Нет, бог — это трупы.

Благосклонная земля не вернет имя.

Вывернет его и бросит опоздавшим, и они его не узнают.

Солнце расселяется по домам, где замки забиты землей/забыты землей.

Бог — это земля? Нет, бог — это трупы.

Когда ты забыл все слова, паутина стала создавать пауков.

Люди приблизились, как вода. Как они приближались раньше?

Это называлось словом, вывернутым и брошенным.

Бог похож на трупы. А оттуда, издалека, напоминал озеро. Темные тела, сбившиеся в последнем молчании, словно вода.

В каком-то кино сказали: даже озеро, которое нас излечило, станет нашей могилой.

Отложенная речь станет нашей могилой. Хорошо, что не нашим богом.

НОЧЬ ПРОПАЛА

Как выуживают ночь из социологически важного света? Голова набьется — увидишь.

Профессор здесь как Pinhead, с гвоздями в черепе. С головой-сетью не походишь. Ученики бояться перестанут.

Так я покинул это здание. Ночь пропала. Она мелькает то здесь, то там черной точкой Жерара де Нерваля, о которой я уже тысячу раз говорил.

ЦВЕТ ХЛЕБА

В моем сне девушка с Дальнего Востока отправлялась в Москву с парнем, который не был дальнобойщиком — скорее напоминал чистенького историка или филолога, — но водил фуру. Почему-то я был убежден, что у него нет прав, но ему никто не помешает, а удивляло меня другое: путешествие этих людей должно было начинаться в Москве, недальневосточность (мог написать «недальновидность») девушки бросалась в глаза. Как героиня здесь оказалась? Я попробовал заглянуть ей в голову и нашел провал. Одна область недальновидно светилась и могла выдать героиню ублюдкам, и тут я понял, что она в бардо. Я не мог не то что обернуться ублюдком, но и рассмотреть ее смерть под микроскопом. Когда она освободится — когда вспомнит обстоятельства гибели? Это было бы слишком предсказуемо.

Я увидел ее глазами, как она покупает хлеб и возвращается в кабину. Они с водителем обсуждали какие-то книги. Не то что он был мне симпатичен, но он проводник, понял я, и она прекрасно это знает. Тогда же до меня дошло, что я тоже проводник, раз мне удалось забраться в ее голову, и, наверно, я скоро проснусь, а когда проснется он? Когда грузовик перевернется и сознание девушки нефтью утечет под землю? Когда прибудет на место, оказавшееся не Москвой? Вдали ломали таможню, и стены, будто картонные, рвались под режущей кромкой ковша. Я давно не проводил кого-то настолько же легкого по таким разбитым дорогам, сказал я и до сих пор не знаю, услышала она или нет. Антуан Володин написал бы об этом роман.

Моим проводникам не повезет. Я так посмотрю им в глаза, что до моей головы досмотрится не каждый. Часто меняясь, они наконец сольются в одно лицо, которым, как я полагал, были изначально, только на самом деле не были. Единственное, в чем я уверен, — цвет хлеба. Белый, но не совсем.

ВИСЯЧИЕ ГРОБЫ

Не переживай, что не увидишь висячих садов Шаммурмат — ты увидишь филиппинские висячие гробы, тебе есть куда ехать умирать.

Внутренние Филиппины есть везде. На островах покойника бальзамируют и копят деньги на похороны. Пока денег нет, его сажают за стол, разговаривают с ним и делают вид, что он жив. Я на острове, невидимая вода мешает мне вернуться. Меня сажают за стол, разговаривают со мной и делают вид, что я жив, но это какая-то другая форма существования.

Деревянный ящик на скальном уступе, куда не доберутся животные, ждет меня слишком долго.

Шуршат и уничтожают. «Ты приближаешься», — радостно говорит женщина подонку, а не смерти. Смерть, я не схватывался с тобой. Где твое жало, где твоя победа? Прижизненная смерть на скале, далеко от животных, с телом без органов.

СТРАХ

— Чего ты боишься?

— Почти одного: когда с меня снимут кожу, внутри увидят камень, а не андрогина, и надо мной будет не солнце, а время — роящиеся пчелы.

— Будут две истории: 1) не слышит, идет пчела; 2) [камень] не слышит, как идет пчела, не пользуясь крыльями, не исправляя крыльев. Камень больше, чем человек, больше, чем андрогин, даже если на нем не высечено ни слова.

СТИХОПЛЕТЧИЦЫ И СТИХОЛЕТЧИЦЫ

Есть стихоплетчицы, а есть стихолетчицы.

Среди стихоплетчиц полно женщин обычной внешности, считающих себя неземными красавицами. Некоторые из них и правда были красивы лет до тридцати, сейчас им пятьдесят, они визжат об «уродах на пляже» так, будто чем-то от них отличаются. «Не надевай больше оранжевые штаны и купи бритвенный станок!»

Да что за дело кому до этой красоты — она, как говорил Эмерсон, расплывается и тает, и вот уже послевоенный идеал крепко сбитой работницы замазан иконотворцем, и вместо него — героиновый шик, точнее, подгнившее на дешевых амфетаминах тело, которое легко отшвырнуть в сторону. Но я не знаю канонов, в которые полностью вписывалась бы А. Раньше мне казалось, что ее воспитывали как принцессу. Оказалось, что нет: ее мать жила в общежитии. Тогда я понял, почему А. называет себя состоятельной — она все еще приосанивается перед детьми, чьи матери не успели покинуть общагу. И красавицей себе кажется на их фоне. Ей уже тридцать два, но вокруг нее — вечное общежитие, где для выживания нужна хлестаковщина, если больше у тебя ничего нет.

Однако и эта версия оказалась ошибочной. Пишущий мужчина видит в стихоплетчице публику, А. же и другие хотят выступать, но рано или поздно осознают свое косноязычие. Зато я красивая, смотрите на меня. Ни глубоких морщин, ни переломов лицевых костей, но твоя мордочка все равно непропорциональна, думает мужчина. Ладно, ты же стараешься для меня. Скажу то, что ты хочешь услышать, а остальное услышат собаки у забора. Они — мои лучшие друзья.

Но А. старается для себя. Она хочет быть субъектом. Субъект может ползать, а не летать, но это не превращает его в предмет, на который можно спроецировать что угодно. Если твой язык плохо ворочается, сходи к мастеру — он разрежет его и обошьет нитками края. Сначала мясо будет ворочаться еще хуже, а потом его половины превратятся в крылья, прорвут щеки, и ты взлетишь.

ХЛЕБ — ЭТО ВОДА

Луна, успокой меня, мне нужен твой хлеб.

Хлеб государства — это вода, им не наешься.

Приходят чужие с государством на белом лбу: «Вскипяти воду, умри достойно, сноси все по-царски».

Завитки хвостов макары^[5] проступают сквозь нашу кожу. В лучшем случае наша жизнь будет завитками хвостов макары. Здесь китайствуют вместо витийствуют. Вместо нас.

Я снесу по-царски верхушки их черепов, когда у меня будет твой хлеб. Листва принимала воду на их земле и насквозь промерзла. Теперь ее можно ломать. Я иду, как ломаюсь. Человек — это сломанное ребро. Отсюда выносится очень много гордого хруста костей в мятых мешках. И луна отвечает:

«Я не дам тебе хлеба, потому что не стану костью».

СЕСТРИЦА-ЖИЗНЬ

Сестрица-жизнь, умышленный раскол.

Перед тобой поле небитых. Тебе нужно продать много людей.

Что ты собираешься сделать с моей семьей?

Сестрица-жизнь, ты пройдешь по этой улице, как смерть, а по той — как большая сестра. Я уменьшу тебя ворованными словами. Словами небитых, хотел сократить до метафоры, сократил до мяса. Кому ты продашь мое содранное лицо?

Ты научила соседа превращать воду в лодку, он превратил. Лодка оказалась величиной с дом, но жить в ней невозможно. А вода исчезла. Пришел другой сосед наловить рыбы, а там человек. Есть его нельзя, только бить. Из кого ты сделаешь щипцы для колки орехов смерти?

Сестрица-жизнь, у тебя шесть рук и столько голов, что на их месте я ничего не вижу. Лучше бы я увидел фонтан крови, льющийся из перерубленной шеи в капалу, разорванный ветром шелковый флаг.

ВОСЕМНАДЦАТИВИДНЫЙ БИЛЕТ

Нужно срочно покинуть несуществующий город.

Темно. Фонари тут горят черным на фоне серого неба, превращая все, на что падает их свет, в черные пятна смутных очертаний. Светлее только на вокзале, рядом с поездом, на который ты купил билет, — и тут ты начинаешь сомневаться, тот ли это поезд: он черный, на вагонах появляются цифры, но, стоит попытаться их разглядеть, исчезают, и ты мгновенно забываешь их. На перроне почти пусто. «Он давно здесь, надо торопиться», — говорит человек и превращается в черное пятно.

Никто не выходит, окна затемнены, ты идешь к первому вагону в надежде найти проводника или машиниста и замечаешь тянущуюся вдоль вагона металлическую полку. Черную, как чугун, но вместо «чугун» ты слышишь «дигуг». Он давно здесь, надо торопиться.

Из второго вагона кто-то начинает выходить. Ты кладешь на полку сумку и рюкзак — видимо, чтоб быстрее добежать до этого человека, торопишься, но двери второго вагона снова закрыты и внутри него темно. Поезд трогается, а ты падаешь, словно тебя толкнули. В сумке остались документы, а у тебя остался билет. Бежишь, но не догоняешь.

Идешь к междугородним кассам, возвращаешь билет, просишь вернуть деньги. Полная немолодая женщина спрашивает твой паспорт и, узнав, что случилось, распечатывает с компьютера четвертушку листа:

— Ваш восемнадцативидный билет будет выдан вам еще в шестнадцати формах в разных учреждениях страны.

Четвертушка двустранична, как обыкновенный билет с копией для отрыва. Информация на ней такая:

«Десять заповедей твоей смерти:

1. Не говори.

2. Не говори.

...10. Не говори».