Памяти
Заболоцкого
Кончается сон шелкопряда,
но яви не явит земной
червя земляная отрада.
И некто приходит за мной:
взлетаю — и сердце, как птаха,
впервые разжались тиски
привычного смертного страха,
привычной смертельной тоски,
и вижу, как ввысь, по вселенной,
со всем не смирясь на земле,
душа автогонщика Сенны
летит на измятом крыле,
как, всхлипывая и смыкая
пространство под ужасом век,
бескрылая жизнь, возникая,
срывается в гибельный бег,
как молча уходят составы,
нагружены судьбами тел,
и в легких уставшей державы —
творенью меловый предел…
И тот, кто у кромки балкона
внимал неизвестной грозе,
отдаст свои муки покорно
паденья бесплотной стезе,
прости ему краткую муку
до срока впечататься в твердь,
и выдох, и слабую руку,
дрожащих молитв круговерть:
пусть тело пойдет по погостам,
присматривая, где прилечь
согласно кладбищенским ГОСТам —
и сбросить грядущее с плеч.
Новогоднее
…в полнеба? да какие тут полнеба! —
одна бравада
летишь и радуешься: ты — планета
Звезды Барнарда
коль в карусели той не поквитались
так уж не сетуй
ни разу — мертвые — не повидались
звезда с планетой
в руках давно исчахнувшего света
тьма изнывает
планета знает, что она — планета
звезда — не знает
не зря бессонный телескоп смыкает
слепые очи
планета безымянная стекает
слезою ночи
…звезда моя двоюродная мама
вглядись так что же —
фантом приблудный ежик из тумана
вдруг мы похожи
верни забытым языку и зренью
восторг и пламя
Сверхновая — я твоему горенью
мешать не вправе
а нет так отвернись чужая сроду:
лети мол с миром
ползком по галактическому своду
хоть к черным дырам!
Встреча
вслед за скорбной молвой
ни о чем не расспрашивая
темным ликом светлея в распаде годов
сокровенною поступью ксения некрасова
все минует заставы больших городов
мы встречали во тьме эти тени заснеженные
на изломах проспектов в просветах полей
их слепые глаза с отрешенною нежностью
провожали года как толпу журавлей
одинокое небо начертано начерно
звонкий возглас обломит сосульку — и звон
серебристой утратою час обозначивая
ксеня! — молча кричит перекресткам времен
сколько слов виноватых об этом ни сказано
виноватыми кажутся только — слова
среди горькой изночницы ксения некрасова
все читает рассветы светла и слаба
не услышанной — ей не ютиться над осенью
но продлится над осенью ласковый вздох
под родимой брусчаткой историей тесанной
оскорбленно-обугленный жив скоморох
серый ветер и дождь
а над ними всесильная
и вселюбящая — светит странствий звезда
и с усталой улыбкой некрасова ксения
видит солнечный сон уносясь в никуда
Ода пишмашинке
уродец века золотого
трескучий жертвенник души
железка акушерка слова
не выношенного в тиши
но все ж белеет парус топлесс
на черной буквенной канве
и холодеет в сердце доблесть
и всадник меркнет на коне
облагорожен обволошен
в чем мать известно родила
наедине с тобой волошин
переведет эредиа
и скольких лгуний ни кори я
и скольких тварей ни корми
таинственная киммерия
взойдет в торжественной перми
перу гусиному подспорье
стальная музыка стара
глаза закрой приснится море
неназванные острова
степь снова скифский топот конский
и прячет материнский дар
печальный старый антокольский
в футляр дрожа как антиквар
навек ты буквы разметала
коль Словом всё отозвалось
на черном лаке рейнметалла
частицей крови запеклось
все опечатки да ошибки
жизнь перекраивать решив
выстукиваю на машинке
судьбы испорченный мотив
Каинова печать
Камень с межзвёздных окраин замер в витринном окне.
Сторож ворчит ему: «Каин!» — эхо молчит в тишине.
Шрамы вселенских окалин, зла обожжённая плоть.
Камня по имени Каин запросто — не расколоть.
Хаоса старый подранок, щерится: вы — это мы! —
царственный братский подарок братоубийственной тьмы.
Не покорён, неприкаян, памятный пламень и лёд,
камень по имени Каин,
Взрыва Большого оплот.
А на стекле, как над бездной, — рюмки, бутылка и хлеб,
некий пунктир бестелесный, дорог, мгновенен, нелеп:
нас уже завтра не будет — призрачен радостный кров,
горсть лихорадочных судеб и муравьиных миров.
Неугасимая сила, непререкаемость зла
свергла тебя, уронила, нас ли к тебе вознесла? —
выпей, воробышек, с нами, вечности бедная тварь! —
мы постигаем и сами муки вселенской букварь,
неощутимое бремя, бесчеловечную высь
там, где пространство и время в схватке смертельной слились.
Смертная доля благая повелевает молчать,
молча на нас налагая каинову печать.
* * *
В Париже, в несусветном марте,
короткий коротая век,
считает звезды на Монмартре
беспутный граф Тулуз-Лотрек.
Он трость купил у антиквара
с бутылью хитрою внутри —
смеется, пробку открывая:
— Я пьян задолго до зари!..
Прямей луча пути кривые,
светил таинственная связь.
Поместья бросив родовые,
он жив, в борделе поселясь,
амбре конюшни и прогресса,
как он, не ведает никто,
лишь грешный ангел, клоунесса
под куполами шапито.
Душа ужасного Лотрека,
как некий джинн, заключена
внутри житейской лотереи —
в сосуде красного вина.
Над ним небесный облак вышит,
от коего пророк зачах,
геенна огненная дышит
в его улыбчивых очах.
На желтом зареве Лотрека,
уроненные на холсты,
мне молча видятся от века
его погибшие черты.
Жизнь провожая, точно гостью,
что слишком заждалась такси,
и я взмахну вот так же тростью,
впотьмах веселья и тоски.
Кончается сон шелкопряда,
но яви не явит земной
червя земляная отрада.
И некто приходит за мной:
взлетаю — и сердце, как птаха,
впервые разжались тиски
привычного смертного страха,
привычной смертельной тоски,
и вижу, как ввысь, по вселенной,
со всем не смирясь на земле,
душа автогонщика Сенны
летит на измятом крыле,
как, всхлипывая и смыкая
пространство под ужасом век,
бескрылая жизнь, возникая,
срывается в гибельный бег,
как молча уходят составы,
нагружены судьбами тел,
и в легких уставшей державы —
творенью меловый предел…
И тот, кто у кромки балкона
внимал неизвестной грозе,
отдаст свои муки покорно
паденья бесплотной стезе,
прости ему краткую муку
до срока впечататься в твердь,
и выдох, и слабую руку,
дрожащих молитв круговерть:
пусть тело пойдет по погостам,
присматривая, где прилечь
согласно кладбищенским ГОСТам —
и сбросить грядущее с плеч.
Новогоднее
…в полнеба? да какие тут полнеба! —
одна бравада
летишь и радуешься: ты — планета
Звезды Барнарда
коль в карусели той не поквитались
так уж не сетуй
ни разу — мертвые — не повидались
звезда с планетой
в руках давно исчахнувшего света
тьма изнывает
планета знает, что она — планета
звезда — не знает
не зря бессонный телескоп смыкает
слепые очи
планета безымянная стекает
слезою ночи
…звезда моя двоюродная мама
вглядись так что же —
фантом приблудный ежик из тумана
вдруг мы похожи
верни забытым языку и зренью
восторг и пламя
Сверхновая — я твоему горенью
мешать не вправе
а нет так отвернись чужая сроду:
лети мол с миром
ползком по галактическому своду
хоть к черным дырам!
Встреча
вслед за скорбной молвой
ни о чем не расспрашивая
темным ликом светлея в распаде годов
сокровенною поступью ксения некрасова
все минует заставы больших городов
мы встречали во тьме эти тени заснеженные
на изломах проспектов в просветах полей
их слепые глаза с отрешенною нежностью
провожали года как толпу журавлей
одинокое небо начертано начерно
звонкий возглас обломит сосульку — и звон
серебристой утратою час обозначивая
ксеня! — молча кричит перекресткам времен
сколько слов виноватых об этом ни сказано
виноватыми кажутся только — слова
среди горькой изночницы ксения некрасова
все читает рассветы светла и слаба
не услышанной — ей не ютиться над осенью
но продлится над осенью ласковый вздох
под родимой брусчаткой историей тесанной
оскорбленно-обугленный жив скоморох
серый ветер и дождь
а над ними всесильная
и вселюбящая — светит странствий звезда
и с усталой улыбкой некрасова ксения
видит солнечный сон уносясь в никуда
Ода пишмашинке
уродец века золотого
трескучий жертвенник души
железка акушерка слова
не выношенного в тиши
но все ж белеет парус топлесс
на черной буквенной канве
и холодеет в сердце доблесть
и всадник меркнет на коне
облагорожен обволошен
в чем мать известно родила
наедине с тобой волошин
переведет эредиа
и скольких лгуний ни кори я
и скольких тварей ни корми
таинственная киммерия
взойдет в торжественной перми
перу гусиному подспорье
стальная музыка стара
глаза закрой приснится море
неназванные острова
степь снова скифский топот конский
и прячет материнский дар
печальный старый антокольский
в футляр дрожа как антиквар
навек ты буквы разметала
коль Словом всё отозвалось
на черном лаке рейнметалла
частицей крови запеклось
все опечатки да ошибки
жизнь перекраивать решив
выстукиваю на машинке
судьбы испорченный мотив
Каинова печать
Камень с межзвёздных окраин замер в витринном окне.
Сторож ворчит ему: «Каин!» — эхо молчит в тишине.
Шрамы вселенских окалин, зла обожжённая плоть.
Камня по имени Каин запросто — не расколоть.
Хаоса старый подранок, щерится: вы — это мы! —
царственный братский подарок братоубийственной тьмы.
Не покорён, неприкаян, памятный пламень и лёд,
камень по имени Каин,
Взрыва Большого оплот.
А на стекле, как над бездной, — рюмки, бутылка и хлеб,
некий пунктир бестелесный, дорог, мгновенен, нелеп:
нас уже завтра не будет — призрачен радостный кров,
горсть лихорадочных судеб и муравьиных миров.
Неугасимая сила, непререкаемость зла
свергла тебя, уронила, нас ли к тебе вознесла? —
выпей, воробышек, с нами, вечности бедная тварь! —
мы постигаем и сами муки вселенской букварь,
неощутимое бремя, бесчеловечную высь
там, где пространство и время в схватке смертельной слились.
Смертная доля благая повелевает молчать,
молча на нас налагая каинову печать.
* * *
В Париже, в несусветном марте,
короткий коротая век,
считает звезды на Монмартре
беспутный граф Тулуз-Лотрек.
Он трость купил у антиквара
с бутылью хитрою внутри —
смеется, пробку открывая:
— Я пьян задолго до зари!..
Прямей луча пути кривые,
светил таинственная связь.
Поместья бросив родовые,
он жив, в борделе поселясь,
амбре конюшни и прогресса,
как он, не ведает никто,
лишь грешный ангел, клоунесса
под куполами шапито.
Душа ужасного Лотрека,
как некий джинн, заключена
внутри житейской лотереи —
в сосуде красного вина.
Над ним небесный облак вышит,
от коего пророк зачах,
геенна огненная дышит
в его улыбчивых очах.
На желтом зареве Лотрека,
уроненные на холсты,
мне молча видятся от века
его погибшие черты.
Жизнь провожая, точно гостью,
что слишком заждалась такси,
и я взмахну вот так же тростью,
впотьмах веселья и тоски.