Иоанн
Креста
[Хуан
де
ла
Крус]
(1542 — 1591)
*
«ДУХОВНЫЙ ГИМН» И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Перевод с испанского и вступление Марии Игнатьевой
В «Духовном гимне» Иоанна Креста рассказывается о том, как Супруга ищет своего Возлюбленного и, хотя не находит, узнает его по приметам — красоте лесов и лугов и по свету в собственных влюбленных глазах. Так, незримо, проявляясь лишь через воздействие и отражение, Бог завоевывает человеческое сердце, и оно уже не узнает покоя, пока не найдет, «где сокрыт источник блага».
Стихи Иоанна Креста оказывают на читателя возвышающее воздействие: абсолютная чистота звучания, деликатное описание тонких сердечных движений, духовный подход к привычным образам и темам. Христианский монах, подвижник и духовник, он не воспринимал свои стихи ни как Божественное откровение, ни как художественное завоевание. Они просто приходили к нему, и он их оттачивал, дописывал, переделывал, а главное — комментировал для того, чтобы его духовные дочери, сестры ордена босоногих кармелитов, могли извлечь из них для себя пользу. Поэтому неудивительно, что несколько столетий стихи Иоанна Креста были исключительным достоянием переписывавших их кармелитов и других религиозно настроенных читателей. Лишь на рубеже XIX-го и ХХ веков его поэзия достигла светской и академической аудитории, быстро завоевав ее восхищенное внимание. Сейчас сочинения Иоанна Креста постоянно исследуются, переиздаются и переводятся на все языки.
К сожалению, поэту не везло с русским языком. Иоанн Креста был в первую очередь богослов и католический святой, славе которого в свободной от идеологических предрассудков России выпала очень короткая жизнь. Когда о поэте впервые услышали в нашей стране, в обиход сразу же вошло европейское обращение с его именем. Иоанн Креста — так называли его в своих сочинениях и переводах Вячеслав Иванов и Дмитрий Мережковский. Октябрьский переворот покончил и с ними, и с «Иоанном Креста». А когда в более позднюю советскую эпоху его начали переводить и упоминать, то стали транскрибировать даже слово «san» («святой»), придя к странной форме «Сан Хуан де ла Крус». Никто до сих пор не знает, как в таком виде склонять полностью его имя.
До сих пор не существует книги его стихотворений на русском, лишь в отечественных католических кругах бытуют переводы отдельных трактатов. Редкие профессиональные переводы — стихи Иоанна Креста переводили Анатолий Гелескул, Борис Дубин, Александра Косс — практически недоступны: они опубликованы лишь в малотиражных книгах.
Исследователи поэзии Иоанна Креста находят в ней, наряду с библейскими и богословскими источниками, отсылки и к светской лирике (прежде всего Гарсиласо и Боскана), и к народной поэзии. Сам Иоанн оказал влияние на всю испаноязычную поэзию и на поэтов XX века. Мигель де Унамуно посвятил ему стихи, а Дамасо Алонсо написал несколько блестящих фундаментальных исследований о его поэзии. Хорхе Гильен в эссе «Святой Иоанн Креста и неизреченный мистический опыт» писал, что в стихах Иоанна, смиренно исходящего из невыразимости богообщения, «через отважное утверждение тварных вещей достигается один из величайших триумфов человека над языком».
Говоря о поэтике Иоанна Креста, я хочу отметить здесь только одно ее свойство: способность стихов перевоплощаться в центральный образ. Если, скажем, взглянуть на стихотворение «Пламя Живой Любви» как на некое материальное тело, то можно увидеть, что оно как будто колышется под неровным дуновением ветра, то разгораясь, то затихая, само уподобляясь пламени. «Источник» льется, «Ночь» (не вошла в подборку) действительно наступает и уходит с рассветом. «Духовный гимн» (главное произведение Иоанна) уподобляется душе, ищущей Возлюбленного и вместе с ней успокаивающейся в конце этого поиска. Супруга находит Его по приметам, а читатель, шагая за Иоанном Креста — «за ожогом искры, за выдохом бальзама серебристым», — имеет шанс ощутить это горение и вдохнуть этот аромат, испытать радость от того, что неизреченное иногда оказывается доступным человеческому языку.
Пламя Живой Любви
Как нежно выжигаешь
ты рану в сердце хрупком,
божественной любви живое пламя.
Уже не убегаешь,
не ходишь полукругом.
Так попали завесу между нами!
О, сладкое увечье,
саднящая отрада,
о вы, столь вожделенные оковы!
Дыхание, предтеча
иного вертограда,
на пепелище — отблеск жизни новой.
Огни бесстрашной веры
не дали мне остаться
в слепорождённых подземельях чувства:
все тропы и пещеры
любовью Светодавца
озарены с невиданным искусством.
Как ласково и тонко,
дыханием, намёком,
ты тайные мне дверцы отворяешь
в божественных потёмках;
как будто ненароком
таинственно мне сердце изменяешь.
Я знаю, где сокрыт источник блага
Песнь души, услаждающейся богопознанием
В ущелье бьёт и плещется источник,
и ночью этой.
Я знаю, где сокрыт источник блага
и льётся в мир живительная влага,
и ночью этой.
Как ключ возник? Что скалы раскачало?
Начала нет, он сам всему начало,
и ночью этой.
Из родниковых вод дыханьем каждым
земля и небо утоляют жажду,
и ночью этой.
Мне ведомо, что непреодолима
бездонная подводная долина,
и ночью этой.
Там, отражаясь в водах бесконечных,
сияет свет отчётливо и вечно,
и ночью этой.
Знать, орошают всё теченья эти:
и ад, и рай, и нас на этом свете,
и ночью этой.
Озарена потоком этим дивным
вселенная под животворным ливнем,
и ночью этой.
Происходя от вечных двух, он всё же
не меньше их и даже не моложе,
и ночью этой.
Так омывает разум омрачённый
источник жизни, в Чаше заключённый,
и ночью этой.
По ключевой воде томясь до гроба,
вздыхают сердце и сухое нёбо,
и ночью этой.
Бьёт ключ, из тайных недр проистекая,
и я их в хлебе жизни постигаю,
и ночью этой.
Духовный гимн
Песни души и её Супруга
Супруга
Куда, быстрее лани,
сорвав с души, как кожу, покрывало,
умчался мой Желанный?
Я с самого начала
пустилась вслед ему — но опоздала.
Пастух, в долине мирной
проходишь ты с отарою овечек.
Вдруг промелькнёт мой милый
средь хижин человечьих —
пусть поспешит он раненой навстречу.
Разыскивая друга,
я ни остановлюсь, ни оробею.
Что мне красоты луга,
что мне лесные змеи?
Я горы и границы одолею.
Дремучий бор и зелень,
вся в красочных эмалевых соцветьях,
вы дышите весельем —
печаль мою развейте.
Где тот, кто насадил вас, — мне ответьте!
Сияя благодатью
своих шагов летуче-торопливых,
он наряжает в платья
гранаты и оливы,
едва взглянув — и тем преобразив их.
Явись мне сам. Вне тёплых,
любезных обнадёживаний лести,
что расточают толпы
говорунов без чести
и вестников без совести и вести.
О, сколько ртов — кто проще,
кто посложней мне о тебе вещали.
Но чем сильней и громче,
тем горше убивали:
я без тебя одна в моей печали.
Да, я живу, но с болью,
где каждое дыханье — задыханье.
Любимый мой, любовью
сразив на поле брани,
моею раной стал и умираньем.
Зачем ты это сердце
так уязвил и сам не успокоил?
И, отворяя дверцы
в заветные покои,
ты не берёшь того, что сам присвоил?
Возьми мои терзанья,
избавь меня от бесконечной смерти.
И поглядев в глаза мне,
в их вековечном свете
узнай себя по собственной примете.
Яви свой образ дивный
и дай мне умереть от умиленья.
От скорби неизбывной
твоей я стала тенью,
но нет тебя — и нет мне исцеленья.
Серебряные струи
так брезжат на поверхности хрустальной,
что и родник рисует
живые очертанья,
у сердца взяв твой отпечаток тайный.
Сражённой отраженьем,
лететь мне страшно.
Супруг
Воротись, родная!
Израненным оленем
над пропастью, у края,
я слышу твой полёт и оживаю.
Супруга
Возлюбленный, все горы,
во мгле уединённые долины,
ручьёв переговоры,
и островок пустынный,
и ветра лёгкий посвист над тесниной,
и полночь, затихая,
и ветер, овевая изголовье,
и музыка немая,
и гулкое безмолвье,
на трапезе, пронизанной любовью…
Ловите лис, охотниц
до наших лоз душистых. Пусть сильнее
от вороха из сотни
цветущих роз пьянеют,
пока в безлюдном поле вечереет.
Не дуй, студёный, жуткий, —
пусть южный ветерок едва колышет
мой вертоград и чуткий
Возлюбленный в затишье
любой жасмин и лилию услышит.
О, нимфы Иудеи,
не к вам наш мирт цветёт, благоухая,
ступайте прочь, виденья,
впредь не пересекая
границ оберегаемого края.
Любимый мой, далече
от гор твоих, на острове туманном,
ждала невеста встречи.
Так насладись приданым,
ей собранным в уединенье тайном.
Супруг
Олени, львы и вепри,
под птичий щебет скачущие лани,
ручьи, лесные дебри,
эфир, вода и пламя,
и страх ночной — за тёмными углами.
Я лирой сладкогласной
заговорю и пением сирены
все страхи и соблазны —
и тем упрочу стены,
хранящие твой сон благословенный.
В саду моём супруга
теряется в цветочном аромате.
И на груди у друга,
томима благодатью,
беспечно дремлет в ласковых объятьях.
Под яблоневым древом
со мной ты обручаешься как с равным.
Ты исцелилась, дева,
от материнской раны
на том же самом месте первозданном.
Супруга
Красуясь лепестками,
нам ложе в львином логовище свито
из пурпуровой ткани,
и тишиной расшито,
и блеском золотых щитов омыто.
Так за тобой с весельем
стремятся шагом юношески быстрым
влюблённые — за хмелем
и за ожогом искры,
за выдохом бальзама серебристым.
Он отворил мне погреб,
и этих вин нечаянная малость,
мои рассеяв скорби,
во мне гореть осталась,
а стадо без присмотра разбежалось.
Поил меня он грудью
и дивной напитал меня наукой,
там стал моей он сутью,
и смыслом, и порукой.
Там поклялась я быть его супругой.
Душа моя — служанка
хозяина иного вертограда.
И стада мне не жалко,
и бедности я рада,
любить Его — мне большего не надо.
Умчалась без оглядки,
оставив позади родные тени.
И не видать беглянки
ни в поле, ни в селенье:
потеря — всем. Ему — приобретенье.
Все изумруды утра,
покрытые серебряною пылью,
сапфир и перламутры
в цветочном изобилье
тончайшим волоском меня обвили.
Один лишь этот волос
на шее моей вившийся… И око
мгновенно укололось
о взгляд твой, ненароком
излившийся из дальнего истока.
Ты поглядел — и свет твой
в мои глаза впечатался печатью,
чтоб нежностью ответной
тебя могла познать я,
твоею озаряясь благодатью.
Очей не поражая —
смугла от солнца и черна от дыма —
я радостно дерзаю:
любуйся мной, любимый,
во мне — своей красой непостижимой.
Супруг
Голубкой белоснежной,
вернувшейся в ковчег обетованья,
что в зелени прибрежной,
в оливковом тумане,
услышала родное воркованье.
Из прежних одиночеств
свила гнездо с заботливостью птичьей,
и одинокой ночью
вдруг выпало постичь ей
моей любви ранимое величье.
Супруга
Взойдём же, мой Любимый,
вдоль чистого ручья по горной круче,
пойдём, путеводимы
твоей красой, влекущей
в блаженные неведомые кущи.
Вверху, в конце дороги,
среди пещер упрятана палата,
там, в каменном чертоге,
в наплывах аромата —
налит для нас напиток из граната.
Той чашей утоляя
моей души единственную жажду
и душу наполняя
прикосновеньем каждым,
ты дашь мне то, что дал уже однажды.
Дыхание прохлады,
трель соловья, вечернее приволье,
познание услады
и новость этой доли —
горение без горечи и боли.
Ни снов Аминадаба,
ни яви разделявших средостений.
Мерцает заводь слабо
среди ночных растений
и всадников рассеивает тени.
Я шёл в темноте наощупь
Строфы о высшем созерцании
Я шёл в темноте наощупь,
и сумрачным ранним утром,
незрячий, я стал премудрым.
Я шёл во тьме наудачу
по незнакомому граду.
Но, видя себя незрячим,
увидел незримую правду
и благословил утрату:
так сумрачным ранним утром
невежда вдруг стал премудрым.
Смирения и покоя
божественная порука,
сквозь темень — стезёй прямою,
стрелой, летящей из лука, —
столь тайная эта наука,
что даже в моём бормотанье
сквозило высшее знанье.
Я вышел в такие дали
забвенья и неучастья,
что чувства мои перестали
чуять и ощущаться,
но дух мой смог обучаться
небесным вещам важнейшим.
Невежда, я стал мудрейшим.
Душа в темноте дремала,
но вдруг обновился разум:
всё то, что тут понимал он, —
как будто умолкло сразу
и стало ничтожно малым,
а новое непониманье
затмило прежнее знанье.
Чем выше, тем всё темнее
увиденное воочью —
что там за облако тени
в зазоре светлеющей ночи?
Едва ли душа захочет
в обмен на это незнанье
доступного пониманья.
С неведением высоким
не сладит разум двужильный
учёных мужей наскоком
пытливости их бессильной:
напрасна, хотя и обильна,
учёность — и хочет постигнуть,
но выше себя ей не прыгнуть.
Такого небесного свойства
высокое это ученье —
не хватит наук и геройства
уму для его постиженья.
Но если принять пораженье
в ристалище с собственным знаньем,
невежды, мудрейшими станем.
О чём это дивное знанье,
что так ни на что не похоже?
О сумерках узнаванья
таинственной сущности Божьей.
Любого познанья дороже,
внезапно в потёмках явилась
неведенья высшая милость.
Мария Юльевна
Игнатьева (Оганисьян) — поэт, эссеист,
филолог. Родилась в Москве. Закончила
журфак и аспирантуру филфака МГУ,
кандидат филологических наук, работала
в ИМЛИ. Публиковалась в отечественной
и зарубежной периодике. Автор учебников
по русскому языку для испаноговорящих
студентов. Переводчик испанской и
каталонской поэзии. Автор поэтических
книг «Побег» (М., 1997), «На кириллице» (М.,
2004) и «Памятник Колумбу» (М., 2010). С 1990
года живет в Барселоне, где преподает
русский язык. В «Новом мире» с переводами
выступает впервые.