САХАР

Кочергин Илья Николаевич родился в 1970 году в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Континент» и др. Автор книг «Помощник китайца» (М., 2003), «Я, внук твой» (М., 2009), которые также были переведены на французский и изданы во Франции, «Точка сборки» (М., 2018), «Ich Любэ Dich» (М., 2018) и др. Лауреат премий журналов «Новый мир», «Знамя», также премий «Эврика» и Правительства Москвы в области литературы и искусства. Живет в Москве и в деревне в Рязанской области.

Илья Кочергин

_*

САХАР

Рассказ

Я ждал брата на заправке «Лукойл». Купил кофе, хот-дог и читал книжку.

Жена с сыном по дороге с дачи высадили меня здесь и уехали в Москву. А я остался за столиком с книжкой ждать брата.

Он приезжает в Россию последнее время каждый год, иногда даже два раза в год в командировки, но от встреч с ним никакого толка, сплошная спешка и суета. Брат всегда с кем-то — со знакомыми, друзьями, американскими коллегами, российскими коллегами. Всегда второпях, проездом из Краснодара, Тамбова, каких-то других городов, где он бывает на сахарных заводах.

И сейчас мы договорились, что съездим вместе на один из заводов. Днем он будет работать, я — гулять по старинному городу, а вечером в гостинице можно спокойно, не спеша поболтать или даже помолчать. Уже сто лет так вместе не молчали.

Пустая заправка, книжка, ранняя темень в окнах и невидимый осенний пейзаж за ними располагали к тому, чтобы близкородственно помолчать с тем, по кому соскучился. Но когда брат появился, мне опять показалось, что вряд ли это удастся.

Он поздоровался с кассиршами, огляделся с доброй, может, чуть виноватой улыбкой, близоруко сощурясь под очками, увидел, сграбастал меня, потом оглядел, ласково назвал «старичком», как звал с самого детства, пошутил с вошедшим за ним Степой, который сегодня встретил его в Шереметьево и вез теперь на завод, пошутил с кассиршами, благосклонно принявшими его шутку, узнал у нас со Степой, не хотим ли мы пить, а то он может купить нам какой-нибудь воды или сока. Или, может быть, даже мы хотим перекусить?

— Старичок, ты точно ничего не хочешь? Степа? А то девушки нам могут что-нибудь приготовить (кассиршам понравилось, что он щедро назвал их девушками). Смотрите — датский хот-дог, французский хот-дог… Нет?

Едва мы уселись в машину, как брат начал рассказ о том, как замечательно они со Степой съездили в Армению, как много интересных мест Степа ему показал, как гостеприимны Степины родственники, как вкусен хоравац из сига на озере Севан. Армения — это одна из лучших стран на свете, это просто фантастически красивая страна с необыкновенно душевными людьми. Он даже попытался сразу научить меня нескольким фразам на армянском, которые обязательно пригодятся, если я вдруг вздумаю туда поехать (Степа мягко поправлял его произношение), а также показал на телефоне видео какого-то Степиного друга, поющего духовные псалмы в старинной церкви. Этот Степин друг — он помогал Степе показывать брату красоты Армении — совершенно замечательный человек, мне бы он очень понравился, и брат или Степа обязательно как-нибудь в будущем меня с ним должны познакомить.

— Потрясающе! Фантастика! Это надо, какой кретин! — восторженно произнес он, глядя вперед, когда Степа резко затормозил и просигналил какому-то гонщику, подрезавшему его. — Ребята, как вы здесь ездите — я все время поражаюсь. А что, камер нет? То есть это нормально, да? Ну ладно.

Потом Степа услышал, каким забавным я был ребенком, вежливо посмеялся над моими детскими словечками и проказами, потом брат рассказал мне вкратце Степину биографию, также я узнал о Степиной дочке (фантастически умная и красивая девчонка) и о сыне (серьезном и умном парне), узнал планы и устремления этих замечательных ребят. Потом мы со Степой узнали о жизни интересного человека — бывшего соседа брата, американца из города Твин Фоллз, который увлекается тем, что бродит по пустыне и собирает каменные наконечники индейских стрел, и который некоторое время содержал частную тюрьму, а государство ему за это платило. Но одному из преступников удалось сбежать, и у этого человека отобрали лицензию на содержание тюрьмы. Потом мы начали слушать о том, как дочка Андрюши Александрова, с которым брат вместе занимался в школьные годы греблей на байдарке и с которым они однажды так весело впроголодь ехали из Крыма в Краснодар… Кстати, Андрюша — потрясающий человек, тренер от бога, возится с ребятами почти бесплатно, вкладывает душу, вывозит их на сборы. Старичок, ты помнишь, как с нами возились Куртнев, Лишилин? Вот он со своими так же работает, берет и тех, кто по возрасту уже опоздал. Берет просто, чтобы ребята спортом занимались, а не груши околачивали. Так вот его дочка (потрясающая девчонка и большая умница) открыла в Москве замечательный цветочный магазин. Она может составить букет для какого-то определенного случая или для какого-нибудь определенного человека. Например, один покупатель поссорился со своей девушкой и хотел какой-то особенный букет. Андрюшина дочка узнала у него причину ссоры, попросила описание девушки…

Но тут закончилась наша поездка, три часа пролетели совершенно незаметно, Степа нас выгрузил у дверей самого хорошего отеля в городке, на окраине которого располагался завод, и уехал.

За ужином в ресторане отеля брат показал мне специальное приложение в телефоне, позволяющее вести учет съеденным калориям. После операции, которую он недавно перенес, приходится тщательно следить за весом. И с помощью элементарного учета калорий брат сбросил уже десять килограмм.

Приложение было чудесное. То есть просто заносишь в телефон то, что съел, и оно показывает тебе, сколько еще можно съесть до нормы.

— Впрочем, тебе, старичок, такое приложение не нужно. — И брат опять окинул меня ласковым и, может, чуть виноватым взглядом. — Тебе бы какое-нибудь наоборот.

Было здорово вот так сидеть вдвоем поздним вечером в пустом зале ресторана и никуда не спешить. И брату, по-моему, нравилось, хотя видно было, что он устал после перелета с другого бока нашей Земли. Веки у него нависли над глазами, и голова клонилась вниз, как только он умолкал.

Ужин, кстати, был вполне съедобный, очень даже съедобный, сразу видно, что люди нормальные работают в этом отеле. Не сидят впустую на заднице, а шевелятся, стараются, что-то делают, чего-то добиваются, чего-то хотят. А это самое главное! И эта девушка, которая обслуживала нас, оказалась такой милой, внимательной. Вообще, у всех в этом отеле были нормальные человеческие лица. Просто нормальные человеческие лица, что вообще-то не так уж часто встречается.

— Да, старичок? Я прав? Тебе как кажется? Мне кажется, что можно много сказать о человеке просто поглядев на его лицо.

Только вот совершенно замечательные блинчики оказались лишними. Лежали на тарелке, дразнили, но ничего не поделаешь. Приложение показывало, что норма по калориям чуть даже превышена.

— Ты все? — спросил брат. — Наелся? Точно ничего больше не хочешь? Может быть, все-таки съешь их? Я бы их с огромным удовольствием, но… Девушка, рассчитаете нас? Да, все было замечательно, нам понравилось, спасибо. Извините еще раз, что так поздно. Половина двенадцатого, а вы из-за нас тут... Вы знаете, я не трогал эти блинчики. Наверняка они очень вкусные, но свою норму по калориям уже превысил. Так что можно их отдать кому-то. Я к ним даже не прикасался. Просто как-то жалко выбрасывать еду…

Перед тем как мы поднялись, брат все-таки предложил съесть их пополам. Жалко выбрасывать, а они обязательно выбросят. Он первым попробовал, отметил, насколько неплох был блин, уже стоя зачерпнул этим блином еще сметаны.

И едва дойдя до кровати, брат вырубился.

— Старичок, ты ложишься? — спросил он, и через секунду послышался его храп.

Следующий день я ходил по историческому центру, посетил два музея и пообедал в маленьком кафе. В кафе крутили французскую эстраду из семидесятых.

Музыка никак не накладывалась на картинку из окна, на мокрую улицу Свердлова, по которой шли местные жители. Глядишь в окно, пьешь кофе, слушаешь Франсуазу Арди, Сержа Гензбура и можешь легко, любовно, по-родственному возненавидеть этот приятный (в историческом центре) город, как будто в нем родился и томился всю жизнь.

Мне сейчас для правильного восприятия окружающего ландшафта не хватало брата, каких-нибудь позитивных утверждений об этом городе и вообще.

В девяностом мы с ним разъехались в разные стороны из нашей Москвы. Он на запад, я — на восток. Он осваивал Штаты, я — Сибирь. Потом, когда я вернулся, а он так и не вернулся, мне показалось, что в Москве многое изменилось не в лучшую сторону — лица на улицах, да и вообще все перестало быть чудесным, замечательным, фантастическим. Без брата столица много потеряла.

Пьер Башле меня совсем расстроил, я вернулся в отель и стал ждать брата в полусумерках с книжкой на кровати. Со стен и потолков слепо таращилась лепнина и позолота новорусского барокко. Книжка не читалась, я уснул.

Вечером долго ужинали в ресторане отеля уже со Степой.

Степа рассказывал о своем участии в армяно-азербайджанском конфликте, о том, как мучает его стоматит, который привязался и ничем не лечится, о вреде прививок, потом каким-то образом перешел к рассказу о зелотах и осаде Масады. О том, что нужно отвечать на сложные вызовы и делать невообразимые, новые и удивительные вещи. А не старые и проверенные. Евреи, например, в свое время сделали невообразимую и новую вещь — изобрели христианство. А если бы не сделали, то их постигла бы судьба ушедших в небытие шумеров или хазар.

Вот прямо сейчас — взять и сотворить что-то новое, непредставимое! Только так и нужно. А не толочься в старом.

Брат ел и получал огромное удовольствие оттого, что я имею возможность послушать умного и замечательного Степу. В свою очередь он сам рассказал о том, как потрясающие профессионалы, врачи с золотыми руками (не хуже братова одноклассника Коли Баяндина, у которого тоже золотые руки) делали ему операцию; об идиотском обычае современных подростков общаться путем переписки в чатах; о бане офуро, в которой он побывал в Японии и где он видел человека с татуировками — возможно, якудзу, но, возможно, и не якудзу; о своем замечательном приятеле Джиме, который коллекционирует бутылки синего стекла и по выходным стреляет из старинных револьверов на специально оборудованном в стиле Дикого Запада стрельбище. Потом брат вспомнил, какую историю он хочет услышать от Степы еще раз и обрадовался.

— Степа-джан, расскажи о том, как ты начал заниматься сахаром. Я обещал, что ты расскажешь. Брат, слушай, тебе понравится. Это история выше некуда, я ее очень люблю. Такая череда квестов «пойди туда, не знаю, куда…»

И Степа рассказал, как в самом начале девяностых друг занял у него деньги для спасения своей жизни (Степе самому пришлось влезть для этого в долги), а отдал (когда опасности уже начала подвергаться Степина жизнь) сахаром. Отдал даже больше, чем брал, но сахаром. И Степе, который занимался наукой в своем родном Питере, пришлось срочно овладевать наукой сбыта сахара. Вагон разошелся удивительно быстро, это понравилось, захотелось еще. Но завод-поставщик был согласен отгрузить, только если Степа добудет для него белую конвейерную ленту — на черной сахар пачкается. Белую конвейерную ленту уже не выпускали, но для Степы согласились изготовить за какие-то особенные кислотные аккумуляторы, аккумуляторы получалось достать только в обмен на стеклянный дрот. За стеклянный дрот хотели еще что-то такое же особенное и не имеющее отношения к обычной жизни.

Степина цепочка была длинной и красивой, она вилась, вилась, пестрила наименованиями невиданных промышленных изделий и разного сырья, потом замкнулась, сказочным образом реализовалась, и стал Степа жить-поживать. И вскоре даже нажил сахарный завод. Потом история как-то резко ускорилась и завершилась потерей сахарного завода без особых подробностей. Но осталось главное — красивая история, а также остался в целости и сохранности сам Степа, который до сих пор занимается сахаром.

И еще они оба — и брат, и Степа — говорили о сахаре и обо всем, что с ним связано, — о мелассе, о кристаллизации, о вакуум-аппаратах для кристаллизации, об очистке и сепарации, о бетаиновой фракции, о людях, которые хорошо разбираются в сахаре, о людях, которые ни черта не понимают в сахаре, но при этом тужатся изобразить, как будто что-то понимают, даже пишут какие-то учебники. Впрочем, время от времени они спохватывались и откладывали тему сахара из вежливости, заботясь, чтобы застольная беседа была интересна и мне тоже. Зря они откладывали эту тему, по-моему, именно сахар делал их позитивными и бодрыми.

В этот вечер перед сном мы даже пять минут поболтали с братом вдвоем, повспоминали папу. Он постоял со мной на балконе, пока я курил.

На следующий день брат со Степой провели для меня небольшую экскурсию по заводу. Потому что болтаться без толку по уже исхоженному маленькому городку в то время, когда у тебя под боком целое сахарное производство, — это, старичок, по меньшей мере странно.

Я был рад, что мы вот так вместе проводим время. И город, в общем-то, приятным кажется, я в жизни бы сюда не выбрался, если бы не брат. И сахарный завод посмотрю. И два музея посетил. И даже стоять курить на балконе с утра приятно, курить и глядеть, как туман окутывает собор, который упоминался у различных известных писателей. А прохожие поднимают головы и осматривают тебя — что там за постоялец их самого крутого в городе отеля?

Степа для начала проехал вдоль очереди из грузовиков с сахарной свеклой и подрулил к кагатам — длинным кучам, в которые она была сложена. Из кагатов торчали серебристые трубы вентиляции. Свекла спала, ждала переработки, потихоньку дышала, чуть теряла сахар. Некоторые свеклы раскатились по асфальту и напоминали грызунов с хвостиками, отбившихся от стаи. Плотненькие такие, начиненные энергией, хотелось что-нибудь делать с ними — пробовать их на зубок, грызть, бросаться, перерабатывать или сортировать каким-нибудь образом. В крайнем случае просто залезть на эти кучи и прыгать. Такие детские желания привычны, наверное, для людей, посвятивших себя производству свекольного сахара. А для меня эти желания были внове.

На заводе было на удивление мало народа. Свекла сама садилась на транспортерные ленты, ехала на помывку, потом измельчалась. В других помещениях стояла жара, сок здесь сам собой выпаривался, очищался, кристаллизовался. Брат со Степой наблюдали за всем этим с огромным интересом. В тысячный раз, наверное, но с огромным интересом. Говорить и слушать было трудно из-за шума различных механизмов, иногда Степа кричал мне, объясняя смысл процесса или показывая работу центрифуг.

Потом мы сели с главным технологом в его маленьком кабинете. Я с книжкой у окна, они втроем за столом с ручками и листами бумаги.

— Я полагаю, что оставшиеся сорок пять процентов — это не сахароза, а какие-то несахара… Я от количества, от тоннажа не сахарозы зеленой второй… — говорил технолог.

— Да, несахара, — отвечал брат. — Там есть катионы, там есть аминокислоты, там есть вся эта ерунда… По идее — если смотреть на профиль — у нас сначала двигаются соли, сахар мы пихаем к солям в первом контуре, а на хвосте у нас остаются все маленькие — сахар и то, что меньше сахара по размеру. Вперед у нас уходят ионы, которые не взаимодействуют со смолой, высокомолекулярные соединения, которые не взаимодействуют со смолой, и сахар, который мы специально пихаем вперед, чтобы просто не забирать его. Вот как работает первый контур. Значит, у нас остается бетаин и аминокислоты, а дальше, на втором контуре у нас уже есть высокомолекулярные, плюс соли, плюс сахар, и мы разделяем как бы две фракции…

Иногда брат поворачивал ко мне голову, смотрел на меня, но как будто не узнавал, не мог понять — кто там сидит с книжкой у окна. Он думал о смолах и катионах.

Приятно смотреть, как люди работают, это любому известно. Но тут еще коллективная работа была, они втроем склонились над столом и рисовали на бумаге схемы, писали цифры. Совсем как в американских фильмах для подростков, когда действует команда и каждый из них ярок и узнаваем.

Вот Степа — ясный и неторопливый, подтянутый, интеллигентный. Говорит тихо, но отчетливо, выговор питерский, нос — армянский.

Вот главный технолог — с типично рязанскими чертами, плотный, чуть суетливый и запаренный. В качестве затравки в аппараты для кристаллизации сыпет простой сахарный песок. Когда брат поразился этому (ведь всем сахарникам известно, что для этого нужно использовать исключительно сахарную пудру, это как дважды два), технолог уперся и сказал, что не любит этого. Все понимает, знает, что нужно именно так, но не любит. А он вообще в курсе, что с таким же успехом можно и вовсе ничего не добавлять? Да, он, главный технолог, знает об этом, он в курсе. Но не любит он эту пудру и все такое. И не стоит об этом дальше говорить. Лицо у него становится красным, чуть обиженным. Видимо, тут в работу, в тонкий технологический процесс добавлено много личных чувств, загадочной рязанской души и страсти. Может быть, у него через эту пудру что-то неприятное произошло в любви или в детстве?

Вот мой брат — вице-президент крупной компании, начавший карьеру сахарника в тридцать лет с нуля в Америке. Он занимает много места, говорит не то чтобы громко, но свободно, в полный голос, ручка в его толстых пальцах кажется крохотной. Он выше меня и на треть тяжелее, здоровый шкаф, но подтянутый, мастер спорта по гребле. «Старший умный был детина…» Детина — это определение к нему подходит.

Среднего брата, который в сказках бывает «и так, и сяк», у нас не было, родители через десять лет после старшего сразу перешли к младшему, ко мне.

Теперь, когда брат говорил о смолах и катионах, у него был чуть презрительный вид, как бывает всегда в случае, когда он говорит о том, в чем уверен, в чем чувствует себя профессионалом. Он расслабился наконец и отбросил свою восторженность. Он радовался работе, ходу мысли и формулированию. Получал удовольствие от того, как они улучшали, оптимизировали процесс. Подбирались к тому, чтобы помимо сахара получать некую внутреннюю соль под названием бетаин.

Это красиво звучит — внутренняя соль. В этом словосочетании слышится одновременно и что-то библейское, и что-то пелевинское.

Через часик Степа начал подводить итоги:

— Значит, коллеги, я резюмирую. Нам надо иметь рафинад с минимальной доброкачественностью, нам надо иметь возможность второго прогона. Если мы имеем второй прогон, тогда получается, что мы заинтересованы уронить добротность экстракта до девяносто трех, за это мы получаем десятипроцентный рафинад и всего десять процентов добро сбрасываем на канаву с рафинадом, с несахарами. Да, это ухудшает нам несколько вари, но увеличивает количество экстракта мелассы.

Потом примерно о том же самом говорилось на совещании у директора за огромным столом. Директор ходил вокруг стола в теплой домашней кофте.

И вот наконец брат завершил все свои дела, запланированные на этот приезд.

— Сегодня поедешь? — спросил директор.

— Да, сейчас со старичком перекусим где-нибудь и отчалим.

— Смотри, я сейчас могу просигналить Петровичу, заедете к нему. Там и перекусите, и отдохнете. И оленей посмотрите. А с утра отчалите. Один хрен он ничем там не занимается, оленей своих пинает и груши, как говорится, околачивает. Ты знаком с ним?

— Нет, не знаком. Гена, слушай, олени — это замечательно, но давай оленей в следующий раз. Я что-то устал, — говорил брат.

— Так, все. Не суетись. Там отдохнешь. В баньку, как говорится, сходите. Я звоню.

По-моему, брат согласился ехать к оленям только из-за меня, посчитал, что мне скучно, что олени меня развлекут.

Выезжали из городка по мосту через реку, и брат, рассеянно глядя в окно, сообщил водителю, что городок совершенно чудесный. Удивительный городок! Так просто сообщил, для затравки, чтобы начать разговор. Водитель, местный уроженец, был совершенно с тем не согласен, и тогда брат задремал — смена часовых поясов давала себя знать. Проснулся и спросил, можно ли сегодня уехать в Москву. Посмотреть оленей пару часов и поехать. Водитель ответил, что, мол, легко — как скомандуете, так и поедем. И брат опять стал клевать носом.

Ехать вдоль полей — черных или покрытых яркой зеленью озимых, разрезанных березовыми посадками, — всего ничего, не больше получаса, потом вдоль дороги начала тянуться железная сетка на столбах, потом миновали что-то вроде КПП со шлагбаумом, и за сеткой-рабицей возникли пасущиеся парами и поодиночке олени.

Насыпная дорога прошла вдоль оврага, затем нырнула в него, тогда нам открылась усадьба Сергея Петровича, спрятанная в маленькой долинке. Или скорее в ложбинке, где протекает ручей.

Сергей Петрович сидел во главе щедрого стола в просторном павильоне, перед ним — здоровенная бутыль с напитком коньячного цвета и этикеткой, на которой написано «Петрович». Еще на этикетке был изображен сам Сергей Петрович — такой же улыбающийся, как и сейчас, немного растрепанный, такой же рубаха-парень, такой же позитивный, небритый и как будто простой. Наверняка подарок ему на какой-нибудь праздник от близких или приближенных.

Мы с братом были усажены непосредственно возле него самого, остальные — молодые и пожилые, бородатые и безбородые, большинство в армейских свитерах, ботинках и берцах — вежливо ели и тихо переговаривались дальше от хозяина. Когда Сергей Петрович (можно — просто Сергей) говорил, все внимательно слушали, что он говорит. А он разговаривал с нами — расспрашивал, шутил. Видно было, что он выпил, но не пьян, а вроде как весел. Гостеприимен, готов развлечь гостей.

Сергей чуть моложе брата, полегче килограмм на пятнадцать-двадцать, подтянутый и бодрый, глаза горят очень даже естественным блеском.

Что можно было понять, просто поглядев ему в лицо? Не знаю. Я же не мой брат, который говорит, что можно много понять о человеке, просто посмотрев этому человеку в лицо.

Но даже если ты не физиогномист, то все равно любопытно же взглянуть в лицо Сергея, много и эффективно мутившего в легендарные девяностые, бывшего правой рукой правой руки одного из бессмертных. Многим владевшего и что-то, видно, сохранившего, по крайней мере — завод, на котором я знакомился с тонкостями производства. Человека, который тоже крепко связал свою жизнь с сахаром, только чуть по-другому, чем мой брат.

— Вот вы знаете, что это за форель? Да, вот эта. Знаете, откуда она? — спрашивал Сергей, кивая на большое блюдо. — Я вам скажу. Она из этой речки. Вон в запруде под окнами живая плавает. И вы обязательно должны ее оценить. Потом мы съездим посмотрим оленей. Потом мы отправимся в баню. А потом посидим еще столько, сколько захотим.

Брату подливали и из огромной бутылки с портретом, и из разных других бутылок.

— Форель просто чудесная, — говорил брат, отправляя в рот большой навильник плова. — Сергей, спасибо за приглашение, но только мы, наверное, поедем скоро, а в баню в следующий…

— А как вы можете так говорить, если вы еще не попробовали форель? Откуда вы знаете, что она чудесная?

— Нет, но видно же сразу, что чудесная! Достаточно просто посмотреть на нее. Помнишь, брат, какую ты поймал форель на Кольском? Я расскажу. Мы были в походе, старичку было сколько — десять лет? Да, старичок, десять? И он вытащил на спиннинг прекраснейшую…

— Нет, эта форель местная. Эта форель живет и ловится живьем прямо вот здесь, в этом ручье. И вот эта оленина, попробуйте, она живет тоже здесь. У вас в Америке, между прочим, такой нет. У вас там генно-модифицированные олени.

И брат был вынужден согласиться с тем, что и местная форель, и местная оленина — потрясающие. Он легко, не кривя душой, согласился, когда попробовал. И приналег и на то, и на другое. Брал тонкий ломтик оленины, заворачивал в него зелень и, задрав голову, опускал в рот. Отламывал хлеб, подхватывал вилкой форелевую брюшинку.

Некоторые блюда придвигались к нам поближе и начинали нетерпеливо ждать своей очереди, некоторые — попроще, типа всяких нарезок и закусок — стояли дальше, но ведь можно было попросить передать то, что тебе приглянулось.

Приятно было смотреть, как он ест, я бы тоже хотел уметь кушать с таким удовольствием, но так и не научился. И хозяин оленьего парка, и главный лесничий, сидящий напротив нас, и я — мы все почти с завистью смотрели, как вкусно ест и пьет мой брат.

Уже только в наступающих сумерках мы погрузились в «рэнджровер» и поднялись из долинки наверх. Нет, не сразу наверх. Сначала оглядели вольеры с черными баргузинскими соболями, с фазанами и дикими индейками.

— Брат, слушай, это просто фантастика! Я никогда не видел, чтобы соболя вот так бегали! Нет, старичок, только посмотри!

— Это Сергею Петровичу с самого Байкала привезли. Они, правда, друг друга едят иногда. Троих уже съели, — вставил лесничий. Он тоже лучился восторгом. Они с братом как будто соревновались, кто из них сильнее рад.

— Едят друг друга? Удивительно!

Брат как-то по-детски наблюдал за зверьками, и его восхищение, удивление и радость от увиденного были очень естественны. Поестественней, чем у лесничего. А Сергей всему этому весело и чуть насмешливо улыбался. Да и как немножечко не насмешничать и не подтрунивать над этим всем — над соболями в вольерах, глуповатыми фазанами и совсем уж бестолковыми индейками? Это же просто забава. Нет в этом во всем настоящего драйва, настоящего адреналина, чтобы радость стала серьезной. Трудной и сладкой, как сахар.

Мы с братом, опершись о колени, согнувшись, смотрели, как мягко, беззвучно, складываясь пополам словно гусеницы, скачут соболюшки, принюхиваются к чему-то на земле. Исчезают в искусственных убежищах и снова оттуда выскакивают. Есть на свете вещи, в которых вроде и нет особенного драйва, а смотреть — приятно.

Потом мы продолжили экскурсию.

Брат перестал каждую минуту торопиться в Москву. Он громоздко сидел в машине, смотрел в окошко, иногда под очками чуть оттягивал пальцем уголок глаза, чтобы четче разглядеть детали, чтобы лучше различить оленей.

Главный лесничий лихо вел джип, Сергей выскакивал и весело открывал-закрывал ворота в оградах, разделяющих территорию парка. Он был в кубанке, яловых сапогах и армейском свитере.

Мы побывали возле прекрасных (по словам брата и главного лесничего) засидок, удивительных подкормочных площадок, увидели замечательных ланей, изумительных изюбрей и муфлонов. Они нас тоже видели и отбегали от машины, но трусцой, лениво и без возбуждения. Когда стемнело, мы еще долго колесили в поисках необыкновенного табуна красавиц-лошадей вятской породы.

Затем, вернувшись назад, мы осмотрели баню, юрту с народными костюмами северных народов («Сергей Петрович у нас очень любит всякие северные народы», — объяснил лесничий), памятник ямщику, фотоальбомы, волчьи шкуры, печи разных конструкций для приготовления блюд разных национальных кухонь.

Потом мы опять сели на прежние места в огромном павильоне и заморили червячка перед баней. Про отъезд в Москву и приложение на телефоне брат уже не вспоминал.

На стенах и вдоль стен расположились чучела охотничьих трофеев — от птиц и мелких куньих до моржовых голов и стоящих на дыбках гигантских камчатских медведей. На огромном экране телевизора Сергей со своими друзьями пробирался на вездеходе через тундру, целился из карабина в медведя, яркое солнце, отраженное от снежных просторов, освещало счастливые небритые лица.

— Я считаю, то, что ты делаешь, — это очень нужная вещь, это просто чудесно, — говорил брат, подхватывая для закуски пару ломтиков сырокопченой оленины и заворачивая в них оливки. — Вот эти лошади… да, вятской породы, они бы исчезли, ты говоришь. И эти вот утренники с юртой для детей-инвалидов… Понимаешь, Сереж, это называется — неравнодушие. Можно ведь так сказать — неравнодушие? По-моему, можно. Этого мало в мире, но это очень нужная штука. У меня друг, Андрюша Александров, тоже человек, которому не наплевать. Он — тренер, тренер от бога. Понимаешь, по-настоящему занимается с пацанами — гребля на байдарке. Не для результатов, не для того, чтобы бабки заработать, а чтобы они выросли нормальными людьми.

Сергей, наклонив набок голову, с интересом смотрел на нас.

— Нет, все-таки, это фантастика! — подытожил брат. — Понимаешь, Сереж, некоторые же нагребут денег, нагребут — и сидят на них. А тут — лошади вятские, олени, сохранение природы… Хорошо!

Во время этих вторых посиделок вопрос с баней и ночевкой разрешился сам собой, и нашего водителя, который дремал в машине, накормили и отвели спать.

Баня, как объяснил нам прибывший (или вызванный?) печник Эдуард, держит пар неимоверно долго. Печь сделана специальная, в ней только одного чугуна полторы тонны. А если подойти к печи со стороны топки и приглядеться, то видно подобие буквы «П» в человеческий рост. Это он, Эдуард, специально так сделал, поскольку буква «П» — первая в слове «Петрович».

Баня была и правда хороша, хотя топили ее аж третьего дня по словам печника Эдуарда и самого Сергея. Когда плескали из ковшика, пар вылетал плотной мутно-белой струей, и немного перехватывало дыхание. На глаза тек пот.

После первого захода посидели за столом, еще раз обсудили печь, ее устройство, скрытый смысл, заложенный в оформлении фронтона, и выразили свое восхищение печнику Эдуарду. Эдуард в очередной раз рассказал, как пришлось поднимать потолок бани чуть повыше по мере строительства печи. Пригляделись и увидели, что раньше потолок и правда был ниже.

Потом слегка коснулись операции, которую недавно сделали брату.

— Пружинки такие вставили в коронарные сосуды у сердца. Один сосуд совсем забит был, другой наполовину.

— Называется — стентирование, — уточнил Сергей.

— И главное, говорят — в области грудины должно болеть. У меня вообще нигде не болело. Я говорю — чуть в плече ныло, как будто мышцу потянул.

— Если слева болит — это все чепуха, хондроз. А если справа — срочно неотложку.

— Про то, что справа, не слышал, говорю, что мне врач сказал…

Затем речь зашла о пчелах, поскольку Сергей сменил направление беседы. Он вообще часто так делал. Ему как будто скучно становилось терпеть одну тему в разговоре, и он вдруг сворачивал в совершенно неожиданную сторону. Вот и теперь он сказал брату:

— У вас же там в вашей Америке есть сторожевые пчелы.

— Нет, не слышал. Сторожевыми бывают гуси, насколько я знаю.

— Какие гуси? Я вам про пчел говорю. Если чужой на участке появится, они нападают и изжалят всего.

— Да ну, чепуха какая-то.

— Не чепуха. Я сейчас найду. — Сергей стал гуглить, набирать одним пальцем «американские сторожевые пчелы», но Гугл ничего такого не выдал.

Опять стали париться. Сергей с братом сходили окунуться в запруженную речку. Окунулись и вылезли. Постояли, исходя паром на улице. Сергей сказал, что нужно погружаться дважды, и брат с удовольствием погрузился второй раз. Вода была градусов десять.

Они были почти ровесники, брат чуть старше, чуть крупнее, попьянее как будто.

Потом выпили еще крохотку и парились уже по-серьезному, и в конце концов в парилке остался один брат. Долго сидели за столом молча, слушали, как из парной раздаются удары веником по телу, покрехтывание, вздохи.

— Здоров ваш брат, — сказал Сергей, и все с готовностью согласились с этим. Я тоже согласился, возразить тут было нечему.

Наконец он вышел.

— О-о, хорошо! У нас там такого нет, это правда. Ни сторожевых пчел, ни нормальной бани. Сережа, пойдем окунаться, — сказал брат, блестящий от пота и облепленный березовыми листьями. Без очков его лицо было проще, он счастливо улыбался и щурился на нас.

— Нет, я все, — ответил Сергей. А когда брат ушел, спросил, не стоит ли присмотреть за ним. Все-таки операцию недавно человеку делали на сердце.

Я вышел, спустился к воде и протянул брату руку, помог вылезти на мостки.

— Ф-фу, кайф! — сказал брат. Утер ладонью лицо, разглядел меня. — Старичок, как ты?

Он стоял, как в исторических фильмах стоят рыцари после тяжелого удачного боя, покачиваясь. Ему не хватало меча, чтобы опереться на него. Нет, скорее он смахивал на древнего грека, они же вроде голыми сражались. Так что вместо меча придется опираться ему на сияющий щит круговидный.

Он оперся на декоративную бочку, свернул ее с места, устоял на ногах и рассмеялся. Потом развернулся, прыгнул и, расставив руки и ноги в стороны, опять обрушился плашмя в черную воду.

— Второй раз и правда слаще, — подтвердил он, выбираясь на сушу.

После этого пошли долгие, неторопливые рассказы. Эдуард наконец полностью, детально рассказал, как он клал эту печь, которая держит хороший жар три дня после протопки. Как рассчитал размер, как начинил эту печь полутора тоннами чугунных шаров. Когда топишь, то шары раскаляются добела. Как он сейчас бьется над печами народов мира в павильоне и скоро полностью их закончит. За время рассказа все успели омыться в душе, завернуться в простыни и рассесться за столом.

Брат рассказал, как десять лет назад по дороге из Солт-Лейк-Сити он уснул за рулем на скорости семьдесят миль в час и их с женой и ребятишками доставали из машины. Все обошлось, хотя это чудо, конечно.

Потом рассказал вкратце историю, как его дочка Ирочка познакомилась со своим мужем — пожарным из Рочестера по имени Джо. Вскоре после знакомства Джо поехал на вызов, а пожар, оказывается, устроил маньяк, убивший молотком свою бабушку, отсидевший за это полный срок и вышедший на свободу.

— О-хо-хох, сколько же у вас там маньяков, в Америке! — вздохнул Сергей.

В этот раз маньяк сам поджег свой дом, засел в кустах с винтовкой, дождался пожарных и открыл по ним стрельбу. Одного убил насмерть, а Джо тяжело ранил. И Джо, раненый, пополз дорогу перекрывать, машины останавливать, чтобы никого больше не подстрелили. Потому что чудесный парень попался, неравнодушный, герой. Ирочка потом с ним в больнице сидела, выхаживала. И Обама медаль вручил. А засевшую в костях пулю доставать не стали, побоялись. Джо так с ней и ходит. И у них с дочкой уже двое замечательных малышей.

Сергей тоже хотел рассказать что-то, но ему позвонила жена, и он поговорил с ней при нас по громкой связи. Было немного неловко. Помолчали.

— Сереж, может, перезвонишь ей? — спросил брат.

Но Сергей вместо этого рассказал, как заработал первые десять тысяч долларов. И как потратил их сразу там же, где и получил. Купил любимой в подарок украшение с бриллиантами. Это случилось как раз в тот год, когда брат уехал в Америку. Это было здорово — первые десять тысяч! Хотя, конечно, ничто не может сравниться с первым миллионом.

Дальше речь свернула на тему бетаина, волшебной внутренней соли, к производству которой на заводе Сергея Петровича подбирались брат со Степой, а я вышел в очередной раз покурить.

Я был единственным курящим. Накидывал куртку, выходил, усаживался на скамейку и смотрел в темноту. Время от времени в темноте над нашей долинкой или ложбинкой тоненько и тоскливо кричали олени. Они, огороженные от мира металлической сеткой, может, тоже ели потихоньку друг друга, как соболя?

Я старательно перебирал преимущества своей жизни по сравнению с жизнью этих занимавшихся сахаром мужиков и находил совсем немного. Один, который представился мне опирающимся на круговидный щит, смело плыл налегке за море и строил с нуля себе новую Итаку, растил там себе детей и внуков. Другой, который сидел сейчас в простыне, как в белой тоге, за столом, беспощадной рукой созидал личные империи и терял их. Свершения, что ни говори. Степа тоже может рассказать красивую историю и похвастать, что хапанул полным ртом сахарку. А мимо меня бурные 90-е прошли стороной, не оставили никакого послевкусия — ни горечи, ни сладости. Ни приобретений, ни поражений.

Иногда на последней затяжке возникало унылое желание дружить с Сергеем Петровичем. Тихо, корыстно дружить. Я вздрагивал, ежился от осенней сырости и без большой охоты шел обратно в компанию.

Потом мы снова переместились к чучелам и столу, на котором уже стояли чистые приборы и полные бутылки. Но чувствовалось, что посиделки подходят к своему завершению.

— Вот это красавец! — восхитился брат, остановившись под головой марала с огромными рогами, на каждом было по девять отростков.

— Это из Тувы марал, — пояснил Сергей, и мы вместе пошли по павильону, справа и слева на нас глядели немигающие глаза животных. — А вот изюбрь. Глухарь. Тетерев. Вон там еще глухарь. Косуля. Вот это сибирская косуля, она покрупнее, а это наш европейский подвид. Сибирский козерог. Это тундровый волк. Беркут.

Я задержался у головы (или у бюста — как говорят, когда речь идет об охотничьих трофеях?) одного из моржей. Ему не повезло то ли еще при жизни, то ли уже после смерти — с головой было что-то не так, казалось, что чучело испытывает сильную боль в затылке. Пластиковые глаза смотрели спокойно, но по позе животного всегда можно сказать, что оно страдает.

— Это таксидермист не справился, — объяснил Сергей.

Он прошел мимо меня, остановился около брата и с интересом посмотрел на него. Обвел глазами чучела зверей, добытых в далеких экспедициях, оглядел павильон. Возможно, даже мысленно заглянул за пределы павильона.

— А может, фигня это все? Сколько времени и денег даром потрачено, а? Вон, слышал, шведская девочка Грета на саммите ООН сказала, что я украл ее детство?

Но брат у меня крепкий. Глянул в ответ на Сергея, протянул руку, пощупал шерсть у стоящего на двух лапах светлого медведя и сказал:

— Нет, чудесно, чудесно! Просто фантастика! Да, старичок? В такую завернулся и — спи всю зиму. Правильно я говорю? Потрясающе! Не, Сереж, класс, класс! Жалко, конечно, мы вятских лошадей так и не увидели.

Сергей ухмыльнулся.

Брат разбудил нас с водителем в четыре утра — бодрый такой, хочет ехать уже. Вечером самолет, а ему еще охота в Москве с Андрюшей Александровым свидеться, может даже подъехать к нему на канал и выйти на воду, полчасика погрести.

В машине я дремал и к полудню был дома.

Жена встретила довольная, видно было, что носит внутри какую-то новость. Пару раз взглянула на меня изучающе, чтобы понять, как эта ее новость подействует на меня. Время ли ее сообщать, чтобы я правильно отреагировал?

— В общем, я тут подумала… ну статьи всякие почитала, с девчонками поговорила — с Маришей, Олькой. Короче, я буду отказываться от сахара. Белая очищенная мука и сахар — это яд.

Она, наверное, удивилась, насколько правильно, насколько чутко, даже чересчур чутко я отреагировал на эту новость. Обнял, расцеловал в глаза, похвалил. Сказал, что, возможно, составлю ей компанию.

Пристально посмотрела в глаза.

— Чем это вы там занимались? Хулиганили?