НЕНОРМАТИВНАЯ ПОЭТИКА

*

НЕНОРМАТИВНАЯ ПОЭТИКА

Владимир Строчков. Времени больше нет. М., «ЭКСМО», 2018, 496 стр.

По историческим меркам буквально вчера появилась девятая по счету книга Владимира Строчкова — и третья крупная из выходивших у него в столице. В нее включены стихи 2005 — 2018 годов, без малого три сотни текстов. Предыдущими двумя из своего рода опорных точек для понимания эволюции автора были «Глаголы несовершенного времени. Избранные стихотворения 1981 — 1992 годов» (1994) и «Наречия и обстоятельства. 1993 — 2004» (2006).

Сколь-нибудь заметного отклика в печати на это событие не было. И неудивительно. Книгу, как энигматически указано, «созданную при технической поддержке ООО „Издательство ‘Эксмо’”» и выпущенную в количестве 1000 экземпляров, трудно найти, что само по себе символично при обсуждении положения Строчкова в современном поэтическом контексте: автор давно и прочно есть, но ажиотажа вокруг него никогда не наблюдалось — медийный шум идет-гудет мимо этих стихов.

Аудитория Строчкова, насколько можно судить по редким откликам в печати, похоже, не сильно выросла за тридцать лет и состоит скорее из поэтов и филологов, нежели из обычных читателей и критиков. Остается лишь пожалеть тех, кому он мало известен: мы имеем дело с одним из наиболее оригинальных современных русских поэтов, чьи голос и стиль мгновенно узнаваемы.

Заметим, что сам по себе такой критерий поэтической состоятельности, как обладание индивидуальным стилем, не стоит переоценивать. Немало авторов, имеющих характерную манеру, помимо узнаваемости не могут похвастаться более ничем: читаешь — и видишь одно безмысленное словесное марево. И если, скажем, для музыканта (особенно джазмена) обретение индивидуального стиля — веское основание считать его зрелым художником, то в поэтическом искусстве этого недостаточно. Но как раз к поэту Строчкову сказанное отнести никак нельзя — недостатка смысла в его стихах нет.

Восприятие Строчкова исключительно как поэта заведомо неполно. То, что он делал и делает в русской литературе, раздвигает границы представлений о поэтическом/непоэтическом. Его текстовой космос включает в себя далеко не только «поэзию». Подчас строчковские сочинения вообще трудно классифицировать. Что это? Лингвопластика — по давнему самоопределению? Конструктивная стихия игры? Игровой конструктивизм стиха? Стиховая игра конструкций?.. В любом случае, Строчков сам себе жанр, метод и необычайно широкое культурное поле.

«Времени больше нет» устроено концептуально, с подчеркнутой структурностью, и состоит из шести разделов, поименованных сколь величаво-классицистично, столь же и пародийно: «Мифы», «Хронос, Гипнос, Танатос», «Люди, твари и поэты», «Мудрофилия», «Буколики», «Эрос, или Остов любви». Уже по заглавиям частей видна тематическая всеохватность и амбициозность замысла: кажется, автор решил прийти на помощь читателю, которому в жизни может попасться одна-единственная книга. В таком случае в ней должно быть все. Жизнь и судьба, война и мир, любовь и смерть, преступление и наказание, человек и зверь, цивилизация и варварство, культура и попса, дух и материя, Бог и ничто. Язык и немота, наконец.

Как всегда, Строчков формально совершенен, технически изобретателен, культурно питателен — вплоть до энциклопедического педантизма сносок и ссылок (собрание пестрит постраничными разъяснениями иноязычных цитат, имен и лексики).

Как всегда, ровный пессимизм мирно уживается здесь с буйной стихией комического, поэтому автор ждет читателя, способного порадоваться интеллектуальному юмору, в том числе чисто языковому — в качестве самодостаточной ценности.

Как всегда, смех органически связан у него с витальностью, неутраченным вкусом к жизни, пусть даже над человеческим бытием дамокловым мечом нависло предощущение конца всего.

И, как всегда, Строчков бесконечно разнообразно играет на упоминательной клавиатуре мировой и русской поэзии. Особенно интересна и показательна ситуация с количеством и качеством сигналов, посылаемых современникам. Оммажи коллегам у поэта встречались и прежде (особенно важны многочисленные приветы ближайшему другу-стихотворцу Александру Левину), но во «Времени больше нет» их критически много и они настолько специфичны, что возникает вопрос — как прикажете это понимать?

А специфика их вот в чем: многие стихи-отсылки подчас не определить как «выполненные в манере НН», нет, они словно бы и написаны НН, только почему-то оказались в книге Строчкова. Например, «Лежа между сном и бытом…» — чистейший Игорь Иртеньев, «Я сижу на пеньке в недорощице…» — пронзительный Денис Новиков, «Хайдар и его коммандос» — полузабытый, но все еще узнаваемый Александр Еременко, «мне не естся и не пьется…» — несомненный Алексей Цветков, а «Мультура культуры (попурри заклинаний заклинивания)» — образцовый Михаил Сухотин (с долей Виктора Коваля).

Дальше — больше. Обращениями к поэзии новой волны и преимущественно своей генерации дело вовсе не ограничивается. В поле зрения Строчкова попадают и поэты иных поколений. Так, в макабрическом стихотворении «Тут, там и везде» он вдруг перебросил полемический мост к «…и дверь впотьмах привычную толкнул…» Олега Чухонцева:

Мне снился сон: я умер наконец.

Преставился. И там, куда я умер,

пошел разведать, как там мать, отец,

как поживают, то есть, в смысле… Умник

есть слово: пребывают. И они

там пребывали. Были там. Одни.

Ср.: «А рядом шум, и гости за столом. / И подошел отец, сказал: — Пойдем. / Сюда, куда пришел, не опоздаешь. / Здесь все свои. — И место указал. / — Но ты же умер! — я ему сказал. / А он: — Не говори, чего не знаешь».

В другом месте Строчков играючи воскресил социальную сатиру Галича с ее виртуозными дактилически-комическими созвучиями:

Вышел в пятницу в парк прогуляться я,

в наш районный, культуры и отдыха,

после смены. Хоть кризис, инфляция,

все же хочется свежего воздуха.

Вот бреду в рассуждении делать что,

водки взять или пол-пива ящика,

глядь, сидит симпатичная девушка,

с вот такущей косой настоящею.

В современной авторской песне галичевские нотки нет-нет да и прорежутся у Юлия Кима («Баллада о вертикали»), но в новейшей поэзии столь явное обращение к стихотворному сказу парижского изгнанника едва ли отыщешь.

Есть в книге и опусы еще более откровенные. Так, похоронно-карнавальная «Постмодерниана (стансы-шмансы)» живо вызывает в памяти «Уездный город N» Майка Науменко (1983) и «Представление» Иосифа Бродского (1985). На нобелиата фантасмагория главным образом и ориентирована, но это отнюдь не подражание. Рискнем утверждать, что сочинение Строчкова забористей и бесшабашней. Впрочем, в противном случае не стоило и ввязываться в состязание с предшественниками — надо же двигаться вперед. В «Уездном городе N» всех культурных и антикультурных персонажей уравнивает едкая ирония, в «Представлении» правит бал мрачный сарказм, а здесь, несмотря на то, что затронутые материи печальны или пугающи, — буйствует языковое веселье. И это дико смешно. Дико и смешно:

Шел трамвай десятый номер мимо кабака,

в том трамвае кто-то помер, дуба дал слегка:

Пушкин, Лермонтов, Жуковский, Блок и Мандельштам,

Слуцкий, Бродский, Заболоцкий — все усопли там.

Автор помер, вот так номер! Кличут докторов.

— Ай, и ладно, умер-шмумер, лишь бы был здоров!

Автор ножками подрыгал, дернулся и стих.

Цепнем ленточным из трупа выполз бодный стих,

вялый, бледный, подколодный и живой, как труп,

и такой международный, как зеленый рупь,

и блядущий интересы рыночных структур.

Мчатся бесы, вьются бесы над культур-мультур.

Из-за беса выезжает круглое зеро.

Деррида Фукович Бартер пробует перо.

Солнце Прозы и Поэзы взлазит из-за тын,

строит рожи, кажет позы, пляшет, как мартын.

Плясовой, залихватский, словно бы пьяноватый хорей, формально семистопный, но по сути — «небрежно» замаскированный Х4343 жмжм. Гремучая смесь фольклорной удали с постмодернистской рефлексией. И безумный драйв, нарастающий по мере развития всего опуса. Куда же несешься ты?..

Неуместно по отношению к такому мастеру, как Строчков, говорить о подражании. Вряд ли во всех приведенных случаях ошеломляюще талантливой игры по чужим правилам побудительным мотивом было «смотрите, я тоже так могу». Но все-таки что же такое перед нами? Вероятнее всего — признания в любви к собратьям по перу.

В самом деле, ну как еще выказать любовь и уважение к близко родственным (то по духу, то по букве) поэтикам, признать их жизнеспособность и обаяние, если не создать нечто свое внутри них? Автор словно устраивает парад-алле современной русской поэтической культуры. Полюбуйся, читатель, как мы богаты! И в ситуации, когда в молодой поэзии днем с огнем не сыскать живого интереса к деятельности коллег, такой поэтический симфонизм в исполнении представителя старой гвардии дорогого стоит.

Помимо заметно возросшего по сравнению с предыдущими книгами числа цитатных экспериментов во «Времени больше нет» много более привычных для автора обращений к так называемому наивному письму. Устойчивая связь строчковской поэтики со свойствами инфантильной речи и детского сознания отмечалась не раз: игровое начало, интерес к «дилетантскому», а на деле изощренному словотворчеству, недоверие к грамматическим нормам, постоянное желание попробовать их на прочность, умение мгновенно переключаться с точки зрения усталого многомудрого взрослого на мировосприятие ребенка… Но, кажется, еще не говорилось о том, что одна из творческих возможностей, которую Строчков мог бы полноценно развить, однако сознательно не пошел до конца по этому пути — возможность стать детским поэтом. Исключительно хорошим детским поэтом, сравнимым с Даниилом Хармсом или Олегом Григорьевым. Доказательством тому служит вовсе не «Страшная детская сказка», короткое и действительно жутковатое стихотворение, почти хоррор, а идущее сразу за ним «Кто (из дачного детства)»:

Кто в ночи шуршит, как счетчик,

гулко капает в ведро,

кто, то глухо, то почетче

так тук-тукает в ребро,

кто вчера во тьме бродило,

кто сегодня вновь пришло,

ночь под окнами пробдило,

я не знаю ни за что.

^<…>

только знать-то мне откуда,

если я не видел кто,

если голову укутал

в одеяло и пальто

и считал баранов, маясь,

а потом считал до ста.

Никому я не признаюсь,

как боюсь я ночью кта.

По сходству языковой игры с местоимениями здесь явная перекличка с Борисом Заходером: «Кто на обоях рисовал? / Кто разорвал пальто? / Кто в папин стол свой нос совал? / НИКТО, НИКТО, НИКТО!». По игре с семантическим ореолом метра все, конечно, сложнее и взрослее, в диапазоне от Гавриила Державина («Кто из туч бегущий пламень / Гасит над моей главой? / Чья рука за твердый камень / Малый чолн заводит мой?») до Арсения Тарковского («Кто, еще прозрачный школьник, / Учит Музу чепухе / И торчит, как треугольник, / На шатучем лопухе?»).

С одной стороны, можно пожалеть об отсутствии в русской литературе детского поэта Строчкова. А с другой, не бывает «детской» и «взрослой» поэзии. Она либо поэзия, либо нечто иное. Те же Хармс с Григорьевым подобной оппозиции не принимали. Так что пусть вчерашние дети открывают для себя «Времени больше нет».

Последний раздел тома, состоящий из тридцати семи произведений, — книга в книге, авторская «Песнь песней». В отличие от предыдущих пяти частей читать эти несколько десятков страниц порой неловко. И вовсе не из-за спорности художественных достоинств: они-то несомненны, просто при знакомстве с большинством стихов не покидает ощущение, что читатель тут — третий лишний. Кажется, будто подглядываешь в замочную скважину. Однако откровенность, если не сказать обнаженность, иногда оборачивается элегантностью, и тогда в книге мелькает еще одна классическая тень, совсем уже, казалось бы, мимолетная: Михаил Кузмин с его небрежно занавешенными картинками:

Лисья бухта. Теплый мех.

Быстрый шорох. Тихий смех.

Жаркий шепот. Хриплый вскрик.

Узкий медленный язык.

Вдох сквозь зубы. Низкий стон.

Лисья бухта…

Давний сон.

Заключает «Эрос…» сочинение такого же интимного характера, но совсем в ином смысле: опыт описания первого в жизни сильного любовного чувства. Поначалу платонического, а под конец, как бы сказать поточнее… практически плотоядного.

Что это стихотворение тоже о любви, причем о любви с первого взгляда, подлинной и сильной, становится понятно не сразу. Неровный пятистопный анапест, имитирующий пентаметр и оттого вызывающий смутно-античные ассоциации, обилие подробностей из канувшей в Лету эпохи, интонация с подвохом: то ли издевка, то ли все всерьез…

Помню, в детстве была у меня шоколадная лошадь,

здоровенная, сантиметров под тридцать, наверное, в холке,

весом с древний утюг, хотя, как потом оказалось,

совершенно пустая была. Пустотелая, в смысле.

Тетка в третий мой день рожденья ее подарила:

в Минвнешторге работала, там и купила в буфете.

Лошадь я полюбил всей душой, и ревниво, и страстно,

есть не смел и другим не давал даже думать об этом.

В общем, добрых полгода прожила у меня моя лошадь,

вся заветрилась, бедная, серой обклеилась пылью.

А потом ее кошка с подоконника как-то спихнула —

полагаю, нарочно, ревнива была наша Мурка.

Мы собрали останки, омыли и быстро умяли.

Я рыдал безутешно, но ел ее вместе со всеми…

Все же странная это штука — любовь.

Странная штука.

По логике «детских» литературных ассоциаций стихотворение, возможно, восходит к иронической басне «Кот и птица» Жака Превера, где наполовину сожравший единственную в деревне птичку котяра утешает на похоронах плачущую девочку: «…Если б только я знал, — говорит, — / Что смерть этой птахи доставит тебе такую печаль, / Я проглотил бы ее целиком, / А потом / Сказал бы тебе, что птичка на юг улетела…» (перевод Михаила Яснова). Но «шоколадная лошадь» Строчкова — не о жестокости мира внешнего, а о парадоксальности устройства мира внутреннего. Он тоже — штука странная.

В финальном стихотворении вольно или невольно читатель прозревает все лейтмотивы «Времени больше нет». Здесь и Эрос, и Танатос, и легкомысленная игривость, и полная гибель всерьез, и детские травмы, и взрослые радости, и современность, и глубокая архаика — ведь что есть пустотелая лошадь советских времен, как не родства не помнящий потомок троянского коня? Выходит, маленький мальчик, со слезами поглощающий сладость утраты, сам того не понимая, жадно вбирает в себя всю культуру, дабы многие годы спустя переосмыслить и пересоздать ее в своей книге.

Аннотация предупреждает: «Книга содержит ненормативную лексику». То же предостережение вынесено и на обложку — берегись, читатель, блюди себя, читательница, здесь 18+!.. Есть подозрение, что во внешне стандартно-нейтральной формуле таится глубокая ирония.

Как это снайперски точно. Да уж, такую ненормативную лексику содержит «Времени больше нет», что и не снилась нашим словарям.

Если бы только лексику. Поэтика Владимира Строчкова вообще ненормативна. Чем и удивительна.

Артем СКВОРЦОВ

^Казань