О РАССКАЗАХ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА

Горбушин Сергей Александрович родился в 1971 году в Москве. Окончил физический факультет МПГУ. Публиковался (в соавторстве с Евгением Обуховым) в журнале «Вопросы литературы». Автор (в соавторстве с Евгением Обуховым) книг «Удивить сторожа. Перечитывая Хармса» (М., 2012), «Перечень зверей. Перечитывая Хармса» (М., 2017). Живет в Москве.

  Обухов Евгений Яковлевич родился в 1989 году в Одессе. Окончил мехмат МГУ им. М. В. Ломоносова. Кандидат филологических наук. Публиковался (в соавторстве с Сергеем Горбушиным) в журнале «Вопросы литературы». Автор (в соавторстве с Сергеем Горбушиным) книг «Удивить сторожа. Перечитывая Хармса» (М., 2012), «Перечень зверей. Перечитывая Хармса» (М., 2017). Живет в Москве.

Сергей Горбушин, Евгений Обухов

_*

О РАССКАЗАХ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА

_{1. «Степфорд»}

_{Интрига}

Каждый внимательный читатель чувствует, что рассказы Василия Шукшина образуют единое пространство^[1]. Персонаж одного рассказа легко мог бы зайти в гости к персонажу другого рассказа, и вместе они могли бы обсудить уехавшего в город героя какого-нибудь третьего рассказа. Конечно, хочется уловить какой-то ключевой инвариант. Один из базисных элементов этого пространства. Ключевой конфликт, ключевую мысль. Хотя бы одну из нескольких.

Интересно, что знакомящийся с шукшинским творчеством, довольно быстро начинает отвечать на этот вопрос. Так, зрители фильма «Ваш сын и брат» в качестве главной оппозиции у Шукшина сразу выделили противостояние «город — деревня». В городе ложные ценности (карьера, успех, комфорт), в деревне истинные ценности (земля, семья, вечность). По большому счету возразить здесь сложно, потому что в рассказах, которые легли в основу сценария, эта оппозиция, безусловно, есть^[2]. Вспомним отравленного городом изрядно поглупевшего Игнаху и скромного, доброго и чуткого деревенского богатыря Ваську («Игнаха приехал»); Максиму приходится плакать и унижаться, чтобы достать лекарство для больной матери в высокомерном насмешливом городе («Змеиный яд»); в деревне же живет немая сестра Стёпки, всех бескорыстно любящая, да и брат ее, в общем-то, такой же («Стёпка»)^[3]. Но это (город плохой, деревня хорошая) на первый взгляд. На второй взгляд у Шукшина всё тоньше. И деревенские необязательно хороши (ужасен подлый провокатор Глеб Капустин в «Срезал»; ужасен разрушивший церковь бригадир Шурыгин — «Крепкий мужик»; ужасен вечно недовольный Яковлев из одноименного рассказа), и городские совсем необязательно плохи (хорош совестливый Костя в «Други игрищ и забав», хорош Саша в «Обиде», хорош молодой кандидат наук в «Привет Сивому!»). Главное — смотреть на конкретного человека. Это поняли все шукшиноведы.

Однако эти первые два взгляда все еще мало проясняют, в чем же здесь суть. Вот, например, о чем рассказы «Суд», «Мой зять украл машину дров», «Вянет, пропадает», «Ораторский прием» и т. д.? Здесь много странностей. Вдруг судья неожиданно рассудил вполне по-человечески, а потом человеком как будто бы быть перестал («Суд»). В «Мой зять украл машину дров» чрезвычайно странно поведение прокурора (именно в нем так хотел разобраться Веня, «ухая» в финале с моста). В «Вянет, пропадает» действительно непонятно, чего этот «Гусь-Хрустальный» к ней ходит? Почему Щиблетов («Ораторский прием») в суд не подал, хотя имел основания, а «подал директору… протокол собрания»? Многоточие в последней цитате — авторское (как и вполне авторский вопрос «Чего ходит?» в «Вянет, пропадает», вложенный Шукшиным в уста матери). Шукшин сам указывает, что здесь какая-то странность, загадка, которую требуется разгадать. Чтобы разобраться, нужен третий — медленный исследовательский взгляд. (Забегая вперед, он неожиданно вернет нас ближе к первому взгляду о плохом городе и хорошей деревне, нежели ко второму, где главное на конкретного человека смотреть.)

Во всех упомянутых к этому моменту рассказах угадывается нечто. Некая субстанция, которая манит людей, отравляет их, делает фальшивыми их чувства, речи. Можно было бы сказать, что в смысловом центре тут находится презираемая Шукшиным лживая советская идеология. В некотором роде это так, но все же это нечто шире идеологии и уж тем более шире условного «города» (противопоставленного условной «деревне»). Все это чрезвычайно ускользает и потому сложно определить объект, о котором идет речь.

Но мы постараемся.

_{Похититель душ}

Хочется преодолеть затруднения с поиском нужного образа, нужного слова. Поможет нам в этом вид искусства, в котором Шукшин тоже был мастером, — кино. В 1956 году вышел американский фильм «Вторжение похитителей тел» (будущий режиссер Шукшин учился тогда во ВГИКе). Фильм со временем стал культовым. Нам понадобится соответствующий образ. Герои фильма сталкивались с чем-то чрезвычайно странным. У жертв «вторжения» были такие же тела, такие же воспоминания. Пропадали лишь чувства. Менялось сознание. Корректнее было бы говорить не о «похитителях тел», а о «похитителях душ». Похожий образ будет воссоздан в еще более известном фильме — «Степфордские жены» (название даже стало нарицательным)^[4]. (Фильм вышел в 1975 году, через несколько месяцев после смерти Шукшина, поэтому повлиять на Шукшина-писателя не мог никак. Однако нас интересует вовсе не заимствование, влияние или диалог, а поиск нужного образа для интерпретации мира шукшинских рассказов.)

В мире Шукшина тоже был свой «Степфорд». Только это не какой-то «город», конечно. Если определять наиболее глобально, то шукшинский «Степфорд» — это охотник за душами. (Ниже мы подробнее проработаем это определение.)

В упомянутых фильмах главные герои чувствовали, что в окружающих что-то не так. И долго не могли понять, в чем же дело (подозревалось психическое расстройство, отравление водой). Разгадка же была в том, что просто это были — уже не люди… У них — не было душ.

С оговорками, конечно, но именно это наблюдается и в мире Шукшина. В этом — разгадка бесконечного недоумения живых людей (чаще всего деревенских). Недоумение — сквозной мотив многих шукшинских рассказов. Так, дико недоумевал Веня по поводу прокурора («Мой зять украл машину дров»); недоумевал Санька по поводу городской любовницы, «прыгающего по квартире буфета» («Версия»); изо всех сил пытался понять поведение Малафейкина Мишка («Генерал Малафейкин»); в «Обиде» «Сашка все изумлялся про себя, все не мог никак понять: что такое творится с людьми». Все они хотят вовсе не наказать своих обидчиков, а просто понять, как же можно такими быть… В чем же дело… (Даже Костя в «Други игрищ и забав» не отца ребенка хочет найти, а выяснить именно этот вопрос.) Ответ: это уже не люди. Их отравил «Степфорд».

На этом описание «Степфорда» не исчерпывается. Его также характеризует целый ряд аспектов, которые мы сейчас обозначим.

Многие обращаются к силе «Степфорда» для того, чтобы получить привилегии, удобства и комфорт. Некоторые в этом преуспевают (что не остается без последствий, они платят за это своей душой, о чем подробнее ниже). Выражается это в апелляциях к идеологии, пропаганде или же нахождении на соответствующей должности. Советская идеология, советские формальные порядки — одни из инструментов «Степфорда». (Есть подозрение, что и высшее руководство страны, которое эту идеологию сформировало, ни в коем случае не создало «Степфорд», а тоже лишь прибегло к помощи этой темной силы. Что наверняка не осталось без последствий и для них. Но они Шукшина, судя по рассказам, совершенно не интересуют. В фокусе его внимания обычные люди, до которых «Степфорд» либо дотягивается, либо нет. Наверное, именно здесь, по мнению Шукшина, разворачивается основная битва за человеческие души.)

Уточним наше определение, для этого перечислим главные меты «Степфорда»:

— разговор штампами (беседа Клары со Славкой в «Беспалом»; реплики из фильмов и разговорный протокол милиционера в «Критиках»; разговорные письма в «Сельских жителях» и «Раскасе»; речь молодых городских в «В воскресенье мать-старушка…»; дяди Володи из «Вянет, пропадает»; Вали в «Жена мужа в Париж проважала»; учителя в «Забуксовал», Ивана во «Внутреннем содержании», Чередниченко в «Чередниченко и цирк»). Речь как будто бы взята прямо из газеты. Часто такие разговоры начисто лишены смысла. Зато полны характерной лексики и апломба. Мертвый язык. (Однако следует различать: есть те, кто «Степфорд» в себя впитал, — и они безнадежны. А есть иные. К примеру, автор «Раскаса». Он в первую очередь хочет обратиться к арбитру его жены — «Степфорду» — на его языке. Героев «Сельских жителей» «Степфорд» манит, но они пока, слава Богу, не в нем. Глухов в «Бессовестных» произносит свои ужасные, хвалящие власть речи преимущественно из-за привычки всего опасаться и подстраиваться под ситуацию.)

— характерный внешний вид, импозантность (отец Игоря в «Други игрищ и забав», прокурор в «Мой зять украл машину дров», Николай Иваныч в «Два письма»). Они красивы, в красивой одежде (костюм маскирует недостатки фигуры), представительны. Подобно «степфордским женам» из фильма, которые тоже всегда красивы. У Шукшина «степфордские» женщины худые, а «степфордские» мужчины толстые, с брюшком (квинтэссенция — рассказ «Петя», см. также «Змеиный яд», «Даешь сердце!», «Ванька Тепляшин»). Настоящая «степфордская жена» по Шукшину — это жена Константина Смородина («Пьедестал»).

— искушенность в жизненных удовольствиях. «Степфорд» сулит чувственные наслаждения (виски с содовой, шикарная квартира и сексуальное разнообразие в «Версии»; примерно то же самое в «Привет Сивому!»; можно вспомнить Сашку в «Хахале»; Витьку в «Материнском сердце»; биографию Вали в «Жена мужа в Париж провожала»; рассказ «Хмырь»). В «Степфорде» место любви заняла искушенность.

— следование антуражу, имитация (успешный «степфордец», например, не может быть одинок: см. «Вянет, пропадает», «Хмырь», «Хахаль»; в рассказе «Два письма» во втором письме Николай Иваныч хочет поехать уже не на родину, а в абы какую деревню, просто ради деревенского антуража). «Степфорд» предлагает симулякр. («И разыгрались же кони в поле»: в общежитии нет девушек, зато есть журнал с картинками; лучшего жеребца выбирают по обманчивым внешним параметрам; а вершина — Минька, который «учился в Москве на артиста», постигает имитацию профессионально. И в конце засыпает под радиолу. Все фальшивое, все искусственное, все — не то.)^[5]

— насмешка^[6], комичность несмешного, бестактность (насмешки над дедом в «Критиках», насмешки над Максимом в «Змеином яде», насмешки «ироничного доктора» в «Психопате», улыбочки кандидатов в «Срезал», см. тему смешного-несмешного в «Хахале», мерзкую веселость в «Хмыре», вызывающе бестактный разговор Чередниченко с циркачкой в «Чередниченко и цирк»).

— хамство («Обида», «Сапожки», «Ванька Тепляшин», «Мечты», «Случай в ресторане», «Дебил», «Кляуза»). Особенно выделяются продавщицы, официанты, вахтеры.

— бацилла исключительности. «Степфорд» отравляет душу человека идеей о том, что он исключительный («Сураза» в детстве учительница некстати сравнивала с Байроном, именно погоня за каноном исключительности в итоге привела его к суициду; Малышева в «Бессовестных»; художник в «Пьедестале»; Князев в «Штрихах к портрету»; Баев в «Беседах при ясной луне»; Тимофей Худяков в «Билетике на второй сеанс»; Макар в «Непротивленец Макар Жеребцов»; Солодовников в «Шире шаг, маэстро!»; Иван в «Профиль и анфас»; «Владимир Семенович из мягкой секции», «Гена Пройдисвет», ювелир в «Как Андрей Иванович Курников, ювелир, получил 15 суток»; уместно вспомнить фантазии Броньки Пупкова в «Миль пардон, мадам!» и Митьки в «Сильные идут дальше»; даже и хороших Моню Квасова из «Упорного» и Андрея Ерина из «Микроскопа» чуть не затянула эта ловушка).

— апелляция не к совести, а как бы к «здравому смыслу» (разговор отца Игоря с Костей в «Други игрищ и забав», разговор Клары с матерью Серёги в «Беспалом», речь Игоря Александровича в «Мастере», аргументы городских в отношении песен в рассказе «В воскресенье мать-старушка...»).

Перечислим каналы, по которым «Степфорд» осуществляет свою экспансию. В первую очередь это телевизор, газеты и радио. Во вторую — школа, эстрада, фильмы, деревенские клубы, официальное «искусство».

_{Картина мира}

Теперь перейдем к краткому тезисному исследованию «Степфорда».

«Степфорд» непроницаем.

Коммуникация между «степфордцем» и «не степфордцем» на самом деле невозможна, подобно тому как невозможна коммуникация между мертвыми и живыми (см., например, «Обиду», «Суд», «Мой зять украл машину дров», в «Психопате» Сергей так и называет доктора — «живой труп», «жить еще небось лет пятьдесят, а уж сосулька сосулькой», «душа уж дохлая»)^[7].

«Степфорд» непобедим.

Попытка победить «Степфорд» в схватке всегда обречена на провал. Это невозможно. Это может быть выражено как буквально: в драке^[8] («Степфорд» побеждает с помощью изощренных и запрещенных приемов, см. тему драк в «Други игрищ и забав», «Обиде», «Вечно недовольном Яковлеве», апофеоз — в «Танцующем Шиве»), в физическом поражении («Крепкий мужик» и менее лобовой вариант этой истории — «Мастер»), в потери денег («Ноль-ноль целых», «Материнское сердце», «Алёша Бесконвойный»). Так и тоньше. Как, например, поражение деда в «Критиках». О тотальной непобедимости «Степфорда» написан «Раскас». «Степфорд» приватизировал все, даже классиков (в частности, Гоголя — «Забуксовал»). «Степфорд» без шансов побеждает и физически сильного Андрея («Свояк Сергей Сергеевич»), соблазнив его мотором (чего Андрей даже и не понял). Немногочисленные примеры локальной победы: оплеуха Щиблетову в «Ораторском приеме» (правда, для этого пришлось уехать далеко в глушь); удалось сильно напугать прокурора в «Мой зять украл машину дров»; соседи по палате раскусили и ловко поиздевались над Баевым в «Беседах при ясной луне» (чего он, впрочем, так и не понял). Но все это полуисключения, не отменяющие правила.

Чтобы уберечься, нужно только игнорировать «Степфорд», не взаимодействовать с ним (быть «бесконвойным»), по-другому не проиграть ему — нельзя. Это соответствует традиции противостояния сатане: победить его невозможно. Не пострадать от него можно только одним способом: принципиально с ним не взаимодействовать. «Степфорд», несомненно, дьявольским оттенком обладает (Клара трансформируется в рыжую ведьму в «Беспалом»; в момент, когда в «Пьедестале» «на глазах хорошела» Зоя, на ней проявлялся отблеск дьявольского; похож на черта черный бригадир в «Танцующем Шиве»; и уже совсем как черт ведет себя Серьга Неверов в «Свояк Сергей Сергеевич»; дьявол не раз поминается в связи с бригадиром в «Крепком мужике»; дважды называют дьяволом Тимофея Худякова в «Билетике на второй сеанс»; в «Ночью в бойлерной» «жертвы Степфорда» собираются внизу, под землей, там бойлер, поджаривает — настоящее схождение во ад, преисподнюю).

«Степфорд» притягателен.

«Степфорд» манит^[9]. Он манит Саньку в «Версии», Сашку в «Хахале», Митьку в «Сильные идут дальше», Петю из одноименного рассказа, Зою в «Пьедестале», Витьку в «Материнском сердце», дебила со шляпой в «Дебиле», мужиков в «Срезал», да едва ли не всех! Манит всех сельских жителей в одноименном рассказе, даже бабку (и единственная надежда на то, что они туда таки не попадут!). Особенно приятно соблазненным недотепам делать вид, будто они тоже полноценная часть этой химеры, — «покорители Степфорда» (Санька в «Версии», Егор Лизунов в «Сельских жителях», Витька в «Материнском сердце», Иван во «Внутреннем содержании», совсем гротескные формы это принимает в «Генерале Малафейкине»). Серёгу в «Беспалом» «Степфорд» влечет, хотя в итоге поглотить не успевает, только физически калечит. Похожая ситуация с другим Серёгой из «Внутреннего содержания».

Есть и удивительный для Шукшина тип персонажей, которые в какой-то момент ведут себя как «покорители Степфорда», но при этом они совершенно им не затронуты. Он от них отскакивает. Возможно, в виду их невероятной природной чистоты. И все эти рассказы названы по имени таких героев: Петька Краснов, Стёпка и, конечно, Чудик^[10]. Наконец, кого-то «Степфорд» не влечет вовсе (таких, как Василий в «Игнаха приехал» или Колька Паратов в «Жена мужа в Париж провожала») и даже отчетливо раздражает (Егорка в «Версии», Ганя в «В воскресенье мать-старушка…»). Прекрасная иллюстрация — рассказ «Сапожки», один из самых трогательных у Шукшина: жизнь вне «Степфорда» — прекрасна, там и только там люди видят друг в друге людей, могут друг друга пожалеть, понять… Только там они могут друг друга любить.

«Степфорд» губителен.

Взаимодействие со «Степфордом» не остается без последствий. Нельзя быть частью «Степфорда» — и все же не быть им отравленным. Один из самых показательных примеров — рассказ «Суд». Судья вроде как хорош, он неожиданно «дельно все рассудил», по справедливости (сам-то суд у Шукшина всегда «степфордский», см. «Мой зять украл машину дров», «Стёпка», «Материнское сердце», «В профиль и анфас»^[11]). Но самое главное, что вел себя судья — как человек! На суде! И все-таки нет… В финале он демонстрирует то самое, «степфордское» поведение. Есть и другие примеры. «Операция Ефима Пьяных». Ефим — вполне хорош. Но когда видит очередь, тут же начинает входить в свою роль председателя колхоза («Степфорд») и уже не может из нее выйти. И хорошо, когда все просто ограничивается комичностью (как в этом рассказе), а не смертью души (от которой Ефима уберегла его живая, не «степфордская» жена). В «Срезал» наиболее чудовищен, конечно, Глеб Капустин. Но плохи и кандидаты (эпизод с такси, подарки, надменность, снисходительные улыбки по отношению к деревенским). «Степфорд»… В «Змеином яде» ценой унижений, выворачивая всякий раз душу, Максим может вымолить помощь у городских. Да, можно выдернуть человека из «Степфорда», как бы прижать его к стенке, и что-то человеческое промелькнет, но после — «степфордское» к ним вернется мгновенно. Уже мертв по большому счету и, в принципе, положительный Игорь Александрович из «Мастера» (хотя и молод). В рассказе «Как зайка летал на воздушных шариках», пока есть угроза смерти дочери, Фёдор ведет себя как человек. Как только смерть отступила — все. Возвращается неживое, фальшивое. «Степфорд»… Усталость судьи («Суд), «усталый собеседник» («Генерал Малафейкин»), болезни «залётного» («Залётный») — это единый ряд. Устали и пострадали они от одного — от «Степфорда». Нашедшие свое место в «Степфорде» и когда-то небезнадежные — наверняка будут «уставшими». Даже если об этом и не сказано впрямую: председатель в «Штрихах к портрету», заместитель директора в «Мой зять украл машину дров».

Еще одна прекрасная иллюстрация — рассказ «Два письма». Первое письмо свободно от «Степфорда» (а если он и появляется, то с иронией уничтожается самим же героем). Второе — это уже письмо отравленного «Степфордом» и из «степфордского» состоит. «Степфордец» так навсегда им и останется. Но бывшего деревенского что-то обязательно будет тяготить, «тоска обуяет». Он помнит лучше (чем городской), что когда-то был жив. (Близкие аналоги — Фёдор в «Как зайка летал на воздушных шариках» и городской старик в «Земляках».) Наверное, поэтому «степфордцы» часто такие злые (сноха из «Чудика», вахтеры, продавщицы): у них была душа, а они добровольно от нее отказались, уступив ее «Степфорду».

Теперь мы имеем возможность классифицировать шукшинских персонажей, избрав в качестве критериев именно характер их взаимоотношений со «Степфордом».

Со «Степфордом» нужно не взаимодействовать, и только так можно сохранить душу. Таких персонажей мало, но они есть (см. выше). Если же человек со «Степфордом» связался, то возможны два крайних варианта. Можно адекватно понимать, что его идеология — обман (Щиблетов в «Ораторском приеме» прекрасно понимает, что все его речи — это не более чем тот самый «ораторский прием», ложь на самом деле; пафосные речи прокурора на суде в «Мой зять украл машину дров» контрастируют с его шкурными разговорами про пальто; Малышева в «Бессовестных» апеллирует к «степфордскому» исключительно ради мести Глухову за то, что тот пришел свататься не к ней, да и всю жизнь она использовала «Степфорд» ради своей выгоды). И поняв, вполне цинично «Степфорд» использовать. А можно (о невероятная глупость!) поверить в идеалы «Степфорда» по-настоящему (Князев в «Штрихах к портрету», Козулин в «Даешь сердце!»). И тогда это будет «жертва Степфорда». Судьба «жертв» наиболее жалкая. Они будут перемолоты «Степфордом», а их остатки им выплюнуты. Ровно так произошло с ветфельдшером Козулиным в «Даешь сердце!». Однако необязательно было так уж рьяно верить в «степфордские» ценности, чтобы стать его жертвой. Уничтожен «Степфордом» художник Константин Смородин в «Пьедестале». Ошметки остались от «залётного» (в одноименном рассказе), тоже художника (и «залетел» он понятно откуда, из «Степфорда»). В отличие от Козулина «залётный» от «Степфорда» отказался сам. Но однажды ставший «степфордцем» уже «не степфордцем» быть не может. Потому «залётный» умрет. Другие жертвы «Степфорда»: учителя в «Суразе», Макар в «Непротивленец Макар Жеребцов», Ефим в «Заревом дожде», маленький старичок в рассказе «Случай в ресторане». Растоптан старик Наум Евстигнеич в рассказе «Космос, нервная система и шмат сала». Впрочем, обычных «степфордцев», которые не воплощают ни одного из двух крайних вариантов (определенных выше), и к раздавленным жертвам их не отнести (по крайней мере пока), у Шукшина больше (Эллочка из «Стёпкиной любви»; Кэт и Серж из «Привет Сивому!»; тесть в «Волках»; лысый читатель, телеграфистка, сноха из «Чудика»; Баев в «Беседы при ясной луне» и его ближайшие аналоги: Дерябин в «Мужик Дерябин» и Николай Кузовников в «Выбираю деревню на жительство»; Ильичиха из «Письма»; жена писателя в «Мастере»; снабженец в «Капроновой елочке»; «степфордские» персонажи из уже упомянутых рассказов и многие-многие другие). Некоторые получают с помощью «Степфорда» различные блага, некоторые нет (в верхушку «Степфорда», хоть какую-нибудь, их не принимают), но результат, в сущности, один — смерть души.

У Шукшина есть еще один важный тип персонажей — бесы^[12]. Это бригадир в «Танцующем Шиве», бригадир в «Крепком мужике», Яковлев в «Вечно недовольном Яковлеве», Глеб Капустин в «Срезал», Серьга Неверов в «Свояк Сергей Сергеевич», Тимофей Худяков в «Билетик на второй сеанс», парень в «Охоте жить», в общем-то теща в «Мой зять украл машину дров» и Павел в «Капроновой елочке». Довольно каноничные бесы^[13], которым нет покоя. Бесы злые. Бесы — провокаторы. «Степфордцы» отличаются тем, что они не живые, фальшивые, притворяются (как «притворяшка Солодовников» из «Шире шаг, маэстро!»; для этого же нужны указания на вставные челюсти, крашеные губы и проч.). «Степфордцы» — это куклы^[14]. Нет, перечисленные только что персонажи — живые и не фальшивые. Но они бесы. Бесы не «степфордцы», но они тоже «Степфордом» всегда успешно в своих целях воспользуются. (У Шукшина ни о каком деревенском рае и речи быть не может — во многом именно благодаря обитающим там бесам.)

Итак, максимально упрощая и схематизируя, можно сказать, что шукшинский мир населяют «степфордцы», бесы, праведники и непрерывно искушаемые «Степфордом» колеблющиеся.

Шукшин не скрывает «Степфорд». Однажды поняв его, не узнать его невозможно. Он опознается мгновенно. Приведем несколько из множества примеров, как это проявляется на уровне языка. Типичный «степфордский» диалог, глупый, бессмысленный, состоящий из плохо связанных между собой штампов, но с апломбом и пафосом: «— Хорошо, хорошо, — говорил Славка, улавливая ухом, что все его слушают, — мы — технократия, народ… сухой, как о нас говорят и пишут… Я бы тут только уточнил: конкретный, а не сухой, ибо во главе угла для нас — господин Факт. — Да, но за фактом подчас стоят не менее конкретные живые люди, — возразила на это Клара, тоже улавливая ухом, что все их слушают. — Кто же спорит! — сдержанно, через улыбочку, пульнул технократ Славка. — Но если все время думать о том, что за фактом стоят живые люди и делать на это бесконечные сноски, то наука и техника будут топтаться на месте. Мы же не сдвинемся с мертвой точки! Клара, сверкая стеклом, медью и золотом, сказала на это так: — Значит, медицина должна в основном подбирать за вами трупы? — Это она сильно выразилась; за столом стало совсем тихо. Славка на какой-то миг растерялся, но взял себя в руки и брякнул: — Если хотите — да! — сказал он. — Только такой ценой человечество овладеет всеми богатствами природы» («Беспалый»). А вот пример апелляции деревенского к «Степфорду» с попыткой изъясняться на его языке: «У ей между прочим брат тоже офицер старший лейтенант, но об ем слышно только одно хорошее. Он отличник боевой и политической подготовки. Откуда же у ей это пустозвонство в голове? Я сам удивляюсь. Я все для ей делал. У меня сердце к ей приросло. Каждый рас еду из рейса и у меня душа радуется: скоро увижу. И пожалуйста: мне надстраивают такие рога!» («Раскас»). Эта эклектика («надстраивают такие рога» соседствует с «отличник боевой и политической подготовки») выглядит глупо и беспомощно. Но Иван Петин, явно хороший и простодушный, уже отравлен газетными передовицами и радио. И мысль о том, что ее брат — хороший человек, выражает именно таким уродливым и несуразным способом. Более гладкая апелляция к «Степфорду»: «Товарищ Валиков отрицает, что навоз может самовозгореться. У него в практике этого не было… Ну и что? <…> Нельзя же на этом основании вообще отрицать этот факт. Вы же понимаете, что надо же считаться с научными данными тоже... <…> Я понимаю, что товарищу Валикову нанесен материальный ущерб, но объективно я тут ни при чем. <…> Она хорошо подготовилась, Алла Кузьминична. „Надо было ордена надеть”, — подумал Ефим» («Суд»). Самое тягостное впечатление оставляет именно эта мысль Ефима (с Аллой Кузьминичной все понятно, она уже «не живая»), «степфордской» тираде он хочет противопоставить «степфордские» же аргументы. И после будет хвастаться жене, приукрашивая, именно в «степфордском» ключе (подчеркивая не то, что он прав по сути, а свою инвалидность, потерянную ногу, «отданную за Родину», которую можно использовать как аргумент в «Степфорде»): «Ох, судья попался!.. От башка! Сразу ей хвост прищемил. Как, говорит, вам не стыдно! Какое самозагорание? Подожгла, значит надо платить <…> Вы же, говорит, видите: человек на одной ноге… <…> Да он, говорит, вот возьмет счас, напишет куда надо, и тебе зальют сала под кожу. У него, грит, нога-то где? Под Москвой нога, вот где, а ты с им — судиться! Да он только слово скажет, и ты станешь худая…» Как видим, «Степфорд» отравил даже хороших деревенских (которые, впрочем, всё еще далеко не безнадежны, в отличие от подлинных «степфордцев»). Крайне эффективно для своей цели использует «Степфорд» ужасная Малашиха: «Какой же вы пример подаете молодым! Вы об этом подумали? Вы свою ответственность перед народом понимаете? — Малышиха постучала сухими костяшками пальцев по столу. — Задумались вы над этим? Нет, не задумались. Эгоисты. Народ сил своих не жалеет — трудится, а вы — со свадьбой затеетесь… на выпивку людей соблазнять и на легкие отношения. Бессовестные. — Да какая свадьба?! — воскликнул Глухов. Отавиха, та слова не могла вымолвить. — Сошлись бы потихоньку, и все. Какая свадьба? — Совсем, как… подзаборники. Тьфу! Животныи» («Бессовестные»). И, что самое грустное, подействовало…

_{Искушение «Степфордом»}

Наконец (после тезисного исследования «Степфорда») можно легко ответить на поставленные в самом начале частные вопросы.

Судья («Суд»), как мы уже говорили, хоть и хорош, но при этом — часть «Степфорда». Без последствий это остаться не может. Именно этим объясняется его «нечеловеческое» поведение, которого не ожидал Ефим. Прокурор в «Мой зять украл машину дров» — просто типичный «степфордец». Он без души, и потому единственная подлинная эмоция, на которую он способен, — это испуг за свое существование. «Гусь-Хрустальный» из «Вянет, пропадает» — никто, не человек. Его интересует не жизнь, а антураж жизни. Вот и «ходит» (с точки зрения живых, непонятно зачем). Женщина для него — часть антуража, не более (как тут не вспомнить гоголевскую «Женитьбу»!). Щиблетову из «Ораторского приема» совершенно не нужно подавать в суд. Он — кукла, и никакого достоинства у него нет. Ему надо только оправдаться перед директором, что он все делал правильно, «по-степфордски», что его не зря назначили старшим.

Также понятно, что «Степфорд» концентрируется в городах. Именно города — благодатная среда для его прорастания^[15], не деревня (где слишком много настоящего просто из-за близости к земле и малого числа жителей). Поэтому первый взгляд читателя, будто главная оппозиция у Шукшина — «город — деревня», не так далек и от выводов, которые можно сделать при намного более внимательном и тотальном анализе. Для понимания генезиса этой оппозиции достаточно всего лишь ознакомиться с циклом «Из детских лет Ивана Попова». «Первое знакомство с городом» — говорящее название первого же текста. Город развращает сразу: едва попав туда, автобиографический герой тут же предает сестру (эпизод с самолетом^[16]). Наверняка неслучайно другой текст о городе называется «Самолет» (о городе — первый и последний тексты цикла, в середине — три зарисовки о деревне). «Самолет» — едва ли не самая короткая опубликованная шукшинская зарисовка, видимо, ему хотелось максимально компактно показать, как формировалась его ненависть к (некоторым) городским. Мало того, что эти городские — шпана. Шукшин делает главный акцент на том, что они — «притворяшки» (и они, кстати, тут же заразили этой заразой деревенских). Эту ключевую сущность «степфордцев» Шукшин уловил еще в юности. Но и ни о каком деревенском рае тоже не может быть и речи, об этом — история про убийство коровы Райки (отметим игру слов, на этот раз, вероятно, случайную): убили чуть ли не члена семьи, убили, как изверги, бесчеловечно.

Как видим, едва ли не самый драматичный мотив шукшинских рассказов — это искушение «Степфордом». Невозможно не задаться вытекающим отсюда вопросом: искушался ли сам Шукшин? Устоял ли?

Искушался. И хотя бы частично — преодолел.

Такие выводы можно сделать, даже не обращаясь к биографии, а лишь анализируя ранние рассказы Шукшина (которые, на наш взгляд, не следует включать в тот самый «единый шукшинский мир»). У зрелого Шукшина нет других типов персонажей, кроме тех, что мы выделили. Но в ранних рассказах есть еще один тип — энтузиасты-победители. Не скомпрометированные энтузиасты. Это люди, которые сделали ставку не на частную жизнь^[17], а на идеалы. С этими идеалами (в ранних рассказах) можно и победить «Степфорд», пробудив в людях все лучшее («Маяковского на вас нет!» и все в таком духе^[18])! То, что истинные «степфордцы» не верят советской власти, этим идеалам, Шукшин понял сразу. Но вначале он думал (о ужас), что сами эти идеалы — хороши. (И только потом осознал, что идеалы такого рода — важная составляющая не чего-нибудь, а «Степфорда»^[19].) Шукшин сам был таким энтузиастом. Однако недолго. После «Критиков» — ни одного сбоя. В этом смысле «Штрихи к портрету» — это отчасти автобиографическая карикатура^[20]. Вспомним, что молодой Шукшин сам и говорил, и писал штампами^[21]. В конце концов, он уехал из деревни, да не куда-нибудь, а в столицу. «Степфорду» есть чем соблазнить: успехом, славой, ощущением собственной исключительности, удовольствиями. Прошло ли очарование «Степфордом»? Вернее, так: прошла ли тяга к нему? С одной стороны, Шукшин вроде как все про него понял (о чем свидетельствует наше исследование «Степфорда»). С другой… Трудно сказать, ведь Шукшин так и не покинул Москвы^[22]. Возможно, проживи Шукшин дольше, мы могли бы точнее ответить на этот вопрос. А то, что имеется в нашем распоряжении (шукшинские рассказы, фильмы, статьи, интервью, письма, биографические факты), вряд ли когда-то даст основания продвинуться в направлении более конкретного ответа.

Впрочем, можно назвать рассказы с элементами автобиографического, в которых Шукшин пытается подвести какие-то итоги в связи с собой и «Степфордом», посмотреть на себя со стороны. (При этом скажем сразу, что вопросов он поставил намного больше, чем дал ответов.) Это далеко не только цикл «Из детских лет Ивана Попова». Горькая исповедальность есть в рассказе «И разыгрались же кони в поле» и в позднем рассказе «Страдания молодого Ваганова». Шукшин практически начинает взаимодействовать со своими персонажами: в «Постскриптуме» признается в любви к столь часто изображаемому им деревенскому. Это простой русский человек. Не интеллектуальный отнюдь, даже глупый, пожалуй. Но — умный душой (от природы тактичный, где надо чувствующий фальшь). Чистый — «Степфорд» к нему не липнет. Автор (наверняка, это Шукшин) даже готов тоже начать искать эти глупые жалюзи, лишь бы попытаться слиться со своим — столь любимым — героем. Тот же авторский голос звучит и в «Трех грациях». Этот рассказ — убийственный ответ самому себе на «Постскриптум». Не может он без «Степфорда». Он должен слушать этих граций, ему нужна эта ненависть. Он их раб. Прилепился он к «Степфорду», как к наркотику, без него ужасная тоска, не может он без него жить. Не отлепиться. В этом смысле выбивающаяся (неудавшаяся, на наш взгляд) повесть «Там, вдали…» — жалкая попытка рассказать историю успеха: про то, как главному герою от «Степфорда» отлипнуть удалось. Герой смог в конце концов увидеть «даль». А «там, вдали» — жизнь без «Степфорда». Фальшивая идиллическая фантазия об излечении от зависимости. Фальшивая потому, что так не бывает (и Шукшин первый это понимает, судя по его рассказам; если уж бывает, то как в «Беспалом»). В рассказах «В профиль и анфас», «Дядя Ермолай» (финал), «Жил человек…» Шукшин показывает два пути. Один (путь дедов) — отказаться от своей исключительности, отказаться от «Я» (отсутствует даже имя) и просто жить как жить, работать, детей рожать. Другой путь — ближе к тому, который выбрал сам Шукшин. Индивидуалистический путь. Но там не избежать взаимодействия со «Степфордом». Что лучше — непонятно^[23]. На самом деле и то, и то — так себе. Просто в профиль и анфас…

В упомянутых фильмах («Вторжение похитителей тел», «Степфордские жены» и их многочисленные ремейки) всегда находились герои, которые догадывались, что происходит. И отчаянно пытались предупредить остальных («Город захватили какие-то темные силы», «Это не люди!», «Смотрите, идиоты, нам грозит опасность! Они охотятся за всеми вами!»). Так и Шукшин. Он разгадал «Степфорд». И в своих рассказах предостерегает: не надо туда стремиться! Обманут, предадут, ничего не получите (а если и получите, то это будет как побрякушки для мертвеца, без толку)! Будете либо жалкими и убогими, либо успешными, но безнадежно тоскующими. И в любом случае — не живыми. Рецепт один. Никогда, ни при каких обстоятельствах — не взаимодействовать! А если вдруг соприкоснешься, то спасти тебя — чудом — сможет разве что невероятная внутренняя чистота. «Надо человеком быть», — говорит не только Ванька Тепляшин, но и Шукшин. «Он требует»… «Ты потребуй, чтоб тебе прожить человеком» («Психопат»). Шукшин хочет сказать ровно то же, что «психопат». Но при этом старается, чтобы его все-таки услышали^[24]. Поскольку болит у него душа за деревенских, которых совращает «Степфорд». Все время — болит.

Отметим, что «Степфордом» конфликт в прозе Шукшина не ограничивается. Не менее (а скорее, даже более) важную роль играет пресловутый шукшинский разлад. Этот разрыв еще глубже, еще непреодолимей.

Но этому должно быть посвящено отдельное исследование.

_{2. «Чудики»}

_{Общее место}

«Чудики» Шукшина — общее место. Про «чудиков» пишут (примерно одно и то же) в учебниках для школьников и студентов, в литературоведческих статьях и диссертациях. Такой популярности «чудиков», их нарицательности, проникновению в школьную программу и чуть ли не в фольклор Шукшин, вероятно, был бы рад^[25]. Но мало что так искажает понимание Шукшина, как причисление едва ли не всех подряд странных персонажей шукшинского мира к одной моногенной группе — «чудиков»^[26]. Когда через запятую перечисляются Чудик Василий Князев («Чудик») и Бронька Пупков («Миль пардон, мадам!»), Петька Краснов («Петька Краснов рассказывает») и Митька Ермаков («Сильные идут дальше»), Ванька Тепляшин (одноименный рассказ) и ветфельдшер Козулин («Даешь сердце!»). (Это совершенно разные типы персонажей, что мы обоснуем ниже.)

То есть, с одной стороны, хорошо, что при рассуждениях об искусстве достаточно употребить слово «чудик» и это тут же отошлет к яркому и самобытному типажу шукшинских персонажей. С другой стороны, если серьезно думать именно о мире Шукшина, то крайне плохо одинаково истолковывать совершенно разные авторские высказывания; смешивать то, что перемешивать ни в коем случае нельзя.

Наша цель — показать принципиальное различие между персонажами, которых принято называть «чудиками». Для этого как раз понадобятся наработки из первой части статьи. Дело в том, что если хотя бы в общих чертах понять про «Степфорд», то тут же станет очевидной нелепость: называть (в одном ряду) «чудиками» и Василия Князева, и Броньку Пупкова; или главных героев «Психопата», «Дебила» и «Даешь сердце!». Для этого достаточно посмотреть, в каких отношениях тот или иной герой состоит со «Степфордом»^[27].

_Случаи

Начать лучше не со сложных случаев («Чудик», «Миль пардон, мадам!»), а с более простых. Митька Ермаков («Сильные идут дальше») — безусловно, «странный человек», «ходячий анекдот». Но также безусловно, что он отравлен «Степфордом». Он не просто безобидный «мечтатель». О чем он мечтает? Вылечить от рака. Но не абы как, а так, чтобы никто, кроме него, рак больше лечить не мог. Чтобы он сам выбирал, кого и когда лечить. А перед ним бы на колени вставали. В его мечтах женщины до тридцати «лечатся» вне очереди. «И живет он с женщинами, вылеченными от рака, не таясь, открыто. И пусть только мужья заикнутся, что… Раза два было: мужья возмутились. Благодарные женщины чуть не выцарапали им глаза. Ученые и президенты ползают на коленях перед Митькой». Когда Митьке нравится женщина, он непременно хочет «вылечить ее от рака» (об этом сказано в трех разных местах!). Заканчиваются его мечты уже совсем незамысловато — банальным печатаньем денег (в Митькином лечении от рака был хотя бы оттенок благородства). Как видим, у Митьки отравлена душа. Кроме того, он, очень мягко говоря, небольшого ума. Верх его полета: «...огромный двухэтажный дом, причем весь второй этаж спальня. Там у него гигантские фикусы, ковры на полу, ковры на стенах, туалетные столики, столики для газет и журналов, ширмы…» Вот так выглядит — в его представлении — дом мечты. Везде ковры, везде столики. Поскольку с фантазией у Митьки не очень (даром, что он «мечтатель»), то просто чем ковров и столиков больше, тем шикарнее. Еще ширмы… Последний писк, в общем. Как тут не вспомнить Хлестакова, у которого «арбуз — в семьсот рублей арбуз». Цветов, кроме фикусов, Митька, видимо, не знает. Но зато уж фикусы-то, фикусы… будут «ГИГАНТСКИМИ»!

Шукшин здесь полумистическим образом (непреднамеренно) вступает в заочный диалог с будущими критиками, рассуждающими о «чудиках». Предъявлен «чудик», «чудак-человек», никто его не понимает. «Вот это вот только и знают люди — бред, глупости» (нетрезвый Митька кричит, что никому не раскроет секрет; естественно, «никто не понимает — о чем он», потому что ничего, кроме «...вы по ней ходите. Ногами ее топчете, а дотумкать — вот!.. <…> Не дано», Митька не говорит; никому и в голову не может прийти, что это секрет лечения от рака). В общем, это с виду только «бред, глупости». А на самом деле… Внутри-то он… Там бездна, где есть и цель, и смысл. Такими видят «чудиков» критики: загадочными, глубокими, непонятыми. Шукшин показывает, что на самом деле внутри у Митьки Ермакова. И вполне исчерпывающе объясняет, почему он так себя ведет. И какая (якобы) душевная глубина здесь открывается (см. выше)… Получается такой ироничный диалог Шукшина с критиками, которые поэтизируют «чудиков». Авторскую позицию подчеркивает еще одна деталь: наказание (впрочем, не жестокое). В некотором роде высшее. Как Гоголь (по словам автора «Идиота») высек поручика Пирогова, так Шукшин унижает Митьку, выставив его в непотребном виде: без трусов, Митьку рвет, все это перед девушкой. Но наказывает Митьку автор как бы не своими руками. Наказывает «сердитый» Байкал, судьба, жизнь.

На этом фоне намного проще заметить, насколько отличается от Митьки — Петька Краснов («Петька Краснов рассказывает»). На первый взгляд Петька тоже очень глуп: неудачно использует сложное слово (типичный шукшинский прием) «фикция», вообще рассказывает очень плохо, путано. Петька как будто бы тоже отравлен «Степфордом»: «Атомный век, мля, — должна быть скорость»; «Море!.. Пароходы… И, главное, на каждом пароходе своя музыка». Да, «своя музыка» — это, конечно, «главное»… Почти что «гигантские фикусы». Но! Классический шукшинский случай: герой, глупый интеллектуально, умен душой. Петьке удалось разгадать «Степфорд». Он понял, что за всей этой благообразной ширмой — банальный промискуитет. Он понял, что на курорт ездят — именно за этим. Но он не просто догадался (догадался бы любой, у кого есть ум; для Петьки это достижение только потому, что с умом у него как раз не очень), главное — он остался чист сам (возможно, не зря в рассказе зачем-то появляется Чехов, известный своим интеллектом и отсутствием, в сравнении с другими русскими классиками XIX века, явной нравственной проповеди). «Степфорд» до Петьки не дотянулся, тот вернулся домой не отравленный. И Шукшин этим любуется: «Ночь. Поскрипывает и поскрипывает ставенка — все время она так поскрипывает. Шелестят листвой березки. То замолчат — тихо, а то вдруг залопочут-залопочут, неразборчиво, торопливо… Опять замолчат. Знакомо все, и почему-то волнует. Петьке хорошо» (финал рассказа).

Теперь можно перейти к более тонким случаям: героям рассказов «Микроскоп», «Упорный», «Миль пардон, мадам!». В этих персонажах, конечно, очень много от русского космизма. Русская программа, цель: когда мы воскресим мертвых и на земле закончится место, мы заселим людьми остальные планеты… Вот это — наше! Русский человек всегда «спасает мир». Андрей Ерин («Микроскоп») решил бороться с микробами. И если уж их истребить, то обязательно всех! В том числе во всех лужах. Сын советует отцу начать с того, чтобы вытирать ноги. Но Андрею этого мало! Потому что он, может, ноги и вытрет, а вот Сенька Маров, так тот уж непременно куда-нибудь вляпается. Никаких полумер! Если уж открытие, то непременно вечный двигатель («Упорный»)! Если уж подвиг за Родину, то непременно убийство Гитлера («Миль пардон, мадам!»)! Вот он — подлинный русский размах!

На первый взгляд, «Степфорд» здесь в общем-то не при чем. Просто русская особенность, пресловутая «широта». Но если присмотреться внимательнее, тут не все так безобидно. Не зря и в «Сильные идут дальше», и в «Микроскопе» появляется образ «золотого памятника». Да, Митька Ермаков сам мечтает о золотом памятнике, а Андрею Ерину про золотой памятник говорит подвыпивший приятель; безусловно, Андрей лучше Митьки, но глобально это об одном и том же. Именно Андрей говорит: «— Ты с ученым спала когда-нибудь? <…> Будешь. <…> Будешь, дорогуша, с ученым спать». А вот как ведет себя Моня Квасов («Упорный») в минуту триумфа: «Он походил по горнице в трусах, глубоко гордый и спокойный, сел на подоконник, закурил. <…> Моня мысленно вообразил вдруг огромнейший простор своей родины, России, — как бесконечную равнину, и увидел себя на той равнине — идет спокойно по дороге, руки в карманах, поглядывает вокруг… И в этой ходьбе — ничего больше, идет, и все — почудилось Моне некое собственное величие. Вот так вот пройдет человек по земле — без крика, без возгласов, — поглядит на все тут — и уйдет. А потом хватятся: кто был-то! Кто был… Кто был… Моня еще походил по горнице… Если бы он был не в трусах, а в брюках, то уже теперь сунул бы руки в карманы и так походил бы — хотелось. Но лень было надевать брюки, не лень, а совестно суетиться». Шукшину это все отчетливо неприятно. «Моня закурил, откинулся на спинку стула и стал ковырять спичкой в зубах — просто так, нарочно, чтобы ничтожным этим действием подчеркнуть огромность того, что случилось ночью и что лежало теперь на столе в виде маленьких рисунков. И Моня испытал удовольствие: на столе лежит чертеж вечного двигателя, а он ковыряется в зубах. Вот так вот, дорогие товарищи!.. Вольно вам в жарких перинах трудиться на заре с женами, вольно сопеть и блаженствовать — кургузые. Еще и с довольным видом будут ходить потом днем, будут делать какие-нибудь маленькие дела и при этом морщить лоб — как если бы они думали… Ой-ля-ля! Даже и думать умеете?! Гляди-ка. Впрочем, что же: выдумали же, например, рукомойник. Ведь это же какую голову надо иметь, чтобы… Ах, люди, люди. Моня усмехнулся и пошел к человеческому изобретению — к рукомойнику, умываться». А вот какую идеальную «житуху» описывает своим слушателям Бронька Пупков («Миль пардон, мадам!»). Про алкоголь для привилегированных слоев (вино, виски, коньяк) он, видимо, не знает. Знает про спирт. Но зато когда ему поручили важнейшее задание, от которого зависит судьба Родины, вот тогда спирт он «разбавляет КАК ХОЧЕТ»… Во-от такие фикусы… Гигантские!.. Что Бронька выдает Гитлеру? Передовицу газеты: «За слезы наших жен и матерей!» (хотя несколько реплик назад говорил, что женат тогда не был). Все это, разумеется, безумно дискредитирует наших героев.

Но необходимо сказать несколько слов в защиту этой троицы. Для Шукшина русский народ — творец. Получается что-то, не получается — это не важно. Важно, что ты этим творцом себя считаешь. Это меняет, пробуждает душу. Андрей Ерин на эти несколько недель — стал творцом. Не потому, что он что-то сделал, а уже только потому, что он себя этим творцом ощущал (и не зря «в последнее время Андрею было не до выпивок, и он с удивлением обнаружил, что брезгует пьяными»). Восторг творчества… Это хорошо. А вот остальное — плохо. Мечты о собственном величии, исключительности — в первую очередь.

Русский человек стремится к святости. Не ум его, а его душа — хочет быть святой. Недаром такое имя — Бронислав Пупков. Имя устремлено «вверх», фамилия «вниз». Но русский народ (по Шукшину) — в массе своей неинтеллектуален. И потому склонен к ужасной подмене: за святость принять «Степфорд». И вот они же, душой стремясь к святости (такие, как Бронька Пупков), обожествляют «Степфорд». Вот и бабка в «Сельских жителях» никак не верила, что в Кремль всех пускают. Потому что не могут же — в такое место — прямо всех пускать… Бронька хочет погибнуть за Родину. Наверняка жалеет, что не погиб (и даже пальцы он не на фронте потерял). Спасибо за это все — радио, спасибо газетам. Броньку всегда тянуло к возвышенному, а не к земному (оттого потеря пальцев его совсем не расстроила). Это предчувствие чего-то высокого… Но… Про «высокое» ему объяснили из передовицы и по радио. И на этом месте у него теперь — «Степфорд». Мало того, Бронька, будучи очень хорошим стрелком, готов согласиться с тем, что промахнулся, лишь бы попытаться свести концы своей исключительной истории (о его меткости в повествовании сказано не раз и она подчеркнута даже самим автором в сильнейшей позиции последнего предложения: «А стрелок он был правда редкий»). Бронька променял все лучшее, что у него есть, на химеру, на «Степфорд». Трагические это все фигуры.

В общем, многие, кого называют шукшинскими «чудиками», вовсе не так безобидны. Они обожествляют «Степфорд». (Мы не имеем здесь возможности подробно останавливаться на интерпретации конкретного рассказа, обсуждать весьма сложные нюансы образов Мони Квасова и Андрея Ерина, поэтому ограничиваемся лишь нужными для нынешней цели аспектами.)

Ранее мы говорили про чистого душой Петьку Краснова (это очень важный случай, и к нему мы еще вернемся). А сейчас обратимся к другим хорошим персонажам, которых «Степфорд» не затронул и которых тоже называют «чудиками».

«Сапожки» — одна из самых трогательных историй у Шукшина. Отравления «Степфордом» может избежать едва ли не только тот, кто в нем не заинтересован. Как мы уже отмечали, только вне «Степфорда» люди видят друг друга, могут друг друга пожалеть, любить. Он пожалел ее. И ровно в этот момент — вернулась любовь («В сердце Сергея опять толкнулась непрошеная боль… Жалость. Любовь, слегка забытая»). А она ответила тем же. Как и рассказ «Петька Краснов рассказывает», повествование заканчивается словом «хорошо»: «Улыбнулся сам себе, качнул головой… Но не подумал так: „Купил сапожки, она ласковая сделалась”. Нет, не в сапожках дело, конечно. Не в сапожках. Дело в том, что… Ничего. Хорошо». Кроме того, Сергей Духанин — первый пример в нашем рассмотрении, которого к «чудикам» относят, но той самой «чудаковатости» у него (по меркам мира Шукшина) немного. И это далеко не единичный случай. Так, например, Сашка Ермолаев из «Обиды» — в общем-то, и не «чудак» вовсе. Сашка живой, у него понятные реакции. Он злится по делу (на хамство в магазине; на ужасный, такой же, в сущности, хамский конформизм людей в очереди), плачет. Проблема (непреодолимая) в том, что со «Степфордом» нормально поговорить нельзя, это невозможно. И понять его, прочувствовать, живому человеку тоже не удастся. Именно в этом Сашкина трагедия, а вовсе не в том, что он якобы «чудак» (кстати, прямых намеков на «чудачество», в том числе и самого этого слова, в «Обиде» нет). Точно так же «Степфордом» шокирован Веня Зяблицкий («Мой зять украл машину дров»): в финале (бросив рулить) он хочет проверить, живой ли это вообще человек — «степфордский» прокурор. Все такие герои не понимают, как же так можно! Как можно «человеком не быть»! И Иван в рассказе «Волки», и Ванька Тепляшин (одноименный рассказ). «Странного» в этом ничего нет. Ничего странного нет и в чувствах Кости («Други игрищ и забав»): его трясет от цинизма и бесчеловечности «Степфорда». Костя поступает по совести, по правде. Но выглядит это как хулиганство. Костя обречен. Нельзя спасти честь сестры, которая от своей чести отказалась сама (финал). Он, как и Сашка Ермолаев, плачет от бессилия.

Совершенно не «странен» и Михаил Александрович Егоров, «кандидат наук, длинный, сосредоточенный очкарик» («Привет Сивому!»). Его реакции абсолютно понятны (ревность и оторопь перед невероятным отсутствием совестливости, «скотство какое-то»). Ему, как и многим (в том числе и Шукшину), не повезло поддаться обворожительной притягательности «Степфорда», в данном случае воплощенной в Кэт, которая «знает в совершенстве искусство нежности, ласки». Только это не те нежность и ласка, что в «Сапожках». Другие. Нет ничего «странного» в желании героя («Мастер») отремонтировать красивую талицкую церковь. Конечно, он пьет: потому что советский праведник, видимо, уже трезвым быть не может («остолбенело все на свете», ведь «Степфорд» поглотил уже практически все), тошно на все это смотреть. Пьет от бессилия и от стыда за это бессилие.

Это было перечисление тех, кто «хороши». Теперь очередь тех, кто «плохи» (или «очень плохи»). Суть главных героев рассказа «Бессовестные» вовсе не в какой-то (в их случае мифической) «странности». Старику Глухову уже давно было пора понять (в такие лета и после потери трех сыновей), что уж кому-кому, а ему-то глупо испытывать пиетет перед «Степфордом» («Ведь вот какая… аккуратная власть! <…> Вот они, комиссары-то, тогда… они понимали. Они жизни свои клали — за светлое будущее. Я советую, Ольга Сергеевна, стать и почтить ихную память»). Старику Глухову и старушке Отавихе уже можно было бы иметь свои мысли насчет того, можно ли им жениться или нет. Но куда там! Им нужно одобрение, благословение «Степфорда». Они не в силах понять, как глупо себя ведут. «А Отавиха в город ездила, в церковь, — грех замаливать». Зачем? Какой грех? Но если Малышева говорит, что грех, значит грех. Малышева же вовсе не «странная», а, напротив, как мы уже отмечали в первой части статьи, умеет весьма эффективно пользоваться «Степфордом» в своих целях. Никакого «чудачества» нет и в Шурыгине, уничтожившем церковь («Крепкий мужик»), — обычный бес, Герострат. Образ Глеба Капустина («Срезал») сложнее, но это тоже не какой-то там «чудак», а бес, умеющий виртуозно провоцировать, играть на слабостях и глупости городских, а также глупости и стремлении к «Степфорду» мужиков.

Перейдем к тем персонажам, в которых «чудаковатости» немного больше (или существенно больше). Мы увидим, что и эти персонажи тоже заметно отличаются друг от друга: кто-то сильно лучше, кто-то сильно хуже. Очень странен на первый взгляд Иван Петин («Раскас»). Однако при более внимательном рассмотрении становится понятно, что дело не в его «чудачествах», а в полном отсутствии интеллектуальности и сопутствующих ей навыков («Ну не дура! Она вобчем то не дура, но малость чокнутая нащет своей физиономии. Да мало ли красивых — все бы бегали из дому! Я же знаю, он ей сказал: „Как вы здорово похожи на одну артистку!” Она конешно вся засветилась… Эх, учили вас учили гусударство деньги на вас тратила, а вы теперь сяли на шею обчеству и радешеньки! А гусударство в убытке» — потрясающее владение родной речью и логикой). Но, как это часто у Шукшина (мы об этом недавно говорили в связи с Петькой Красновым), глупый интеллектуально оказывается очень умен душой. Иван очень тактичен, от природы (разговор с редактором). Ивану очень горько, вот он и решил обратиться к сбежавшей жене через ее арбитра («Степфорд»), поэтому и письмо в газету, и штампы соответствующие (как он их воспринял: «Я читал, так пишут»). Бесполезно это, конечно. Но умом-то Иван слаб. Хотя в конце рассказа и он, возможно, все понял: «Лучше напишите письмо. Давайте вместе напишем? Иван взял тетрадку и пошел из редакции». Иван — по Шукшину, — несомненно, хорош: «Он шел и молча плакал. Встречные люди удивленно смотрели на него… А он шел и плакал. И ему было не стыдно. Он устал» (финал). Впрочем, на интерпретациях конкретных рассказов мы, как уже говорили, подробно останавливаться не можем. Очень сложен рассказ «Психопат», но его анализ увел бы слишком далеко от нашей темы. Скажем только, что в «Психопате» Шукшин, в числе прочего, описал одного из своих праведников (с особенными иконами, для Психопата это — книги; ему не надо их читать, он их спасает).

Особую игру ведет «Некто Кузовников Николай Григорьевич» («Выбираю деревню на жительство»): на вокзале делает вид, будто выбирает, в какую деревню уехать, участвует в горячих обсуждениях (разумеется, со случайными людьми на вокзале) и, не собираясь никуда ехать, возвращается к своей работе на складе. Странно ли это? Немного. Но не настолько, как кажется с первого взгляда. Тосковал он, уехавший в город, по деревне, всю жизнь. Однако его забава вовсе не невинна. Николаю Кузовникову очень нравилось ощущать себя в центре внимания. Быть арбитром, работодателем. Выбирать. Он так самоутверждается («Странно, он становился здесь неким хозяином — на манер какого-нибудь вербовщика-работодателя в толпе ищущих»). Очередной отравленный «Степфордом», испорченный им бесповоротно. Близок к Кузовникову старик Баев («Беседы при ясной луне»). Глупый Баев самодовольно решил, что он умен, оттого производит совсем жалкое впечатление, до брезгливости. Довольно беспросветный рассказ, тотальная глупость и пустота (последнее предложение — «И висит на веревке луна», словно повесилась). Разве что Баев все-таки был наказан (как Митька Ермаков Байкалом). Хоть Баев и не понял, в сколь унизительную ситуацию попал (речь о случае в больнице, где его, симулянта, разоблачили соседи по палате и заставили, якобы для анализа, собирать подмышкой пузырек пота, лежа под одеялами и двумя матрацами). Очередной важный случай — Анатолий Яковлев из рассказа «Дебил». Важен он тем, что этот персонаж — действительно дебил и глубины (которую всегда видят в «чудиках») в нем нет. Впрочем, с похожим мы уже встречались. Анатолий Яковлев очень глуп. Он покупает шляпу (знак «Степфорда»), и это событие называет «сенсацией». Он не понимает, почему над ним все смеются. Его реплики — глупые штампы. В сильной позиции финала Яковлев путает слова известной песни: «Блестяща мысль моя и путалась и рвалась…» (вместо «тревожно мысль моя и путалась, и рвалась»), полностью нарушая смысл. Возможно, он не понимал грамматической конструкции и воспринимал эти слова как «тревожна(я) мысль». В общем, настоящий дебил. Еще и злобный («В гробу я вас всех видел. В белых тапочках»).

Вот, кто действительно полноценный «чудак», так это «Н. Н. Князев, человек и гражданин» («Штрихи к портрету»). Князев тоже думает, что умен. Но он глуп (интеллектуальные рассуждения ему не даются катастрофически) и, кроме того, в отличие от умных душой (некоторых) деревенских, удивительно плохо чувствует жизненный контекст. У незнакомого человека Князев просит буквально каких-то полтора часа его времени, чтобы вкратце рассказать ему свои мысли о государстве. Так выглядит тот, кто искренне поверил в «Степфорд» (здесь Шукшин это описал весьма подробно, рассказ в четырех частях). «Я с грустью и удивлением стал понимать, что мы живем каждый всяк по себе — никому нет дела до интересов государства, а если кто кричит об интересах, тот притворяется». Князев даже разгадал, что апелляцию к «Степфорду», как правило, используют в корыстных интересах. Но ему это, увы, не помогло. Он не понял, что «Степфорд» насквозь порочен сам по себе и, более того, в действительности это ширма, за которой мертвая пустота. «В чем всеобщий смысл жизни? <…> Во всеобщей же государственности. Процветает государство — процветаем и мы <…> В чем лежат ваши главные интересы? С чем они совпадают? <…> С государственными интересами». По Шукшину, искренне поверить в идеалы, которые подсовывает «Степфорд», пожертвовать ради них частной жизнью — ужасно. Допустим, откажемся от частной жизни, и что тогда? Заасфальтируем «весь земной шар», «построим лестницу до луны»? Правда, нельзя не обратить внимания на это навязчивое желание Князева все время писать, «работать» (как он это называет). Творить, в общем-то. То есть и к Князеву отчасти применимы наши замечания, сделанные в связи с рассказами «Миль пардон, мадам!», «Микроскоп», «Упорный».

Как мы уже отмечали, «жертвы Степфорда» им перемолоты, а их остатки «Степфордом» выплюнуты. «Чудиков» видят и в них. В случае Сани Неверова («Залетный») это неудивительно, он сам о себе говорит: «Ну мало ли на свете чудаков, странных людей». Саня понимает, что его уничтожил именно «Степфорд» («залетел» он именно из него): «Много суетился. Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так интересно. Но художником не был». Он пьет, его болезни («весь больной, весь изрезанный», «и плеврит, и прободная язва желудка, и печень, и колит…») — это болезни алкоголика (плюс снижение: геморрой, единственное, что можно в «Степфорде» заполучить). Но он многое понял, а еще «был неподдельно добрый человек». Но если образ Сани Неверова достаточно сложный и многомерный, то образ другой «жертвы Степфорда» — ветфельдшера Козулина («Даешь сердце!») — в этом плане без глубины (поэтому до «чудака» Козулин не дотягивает). Козулин (как и «человек и гражданин» Н. Н. Князев), очевидно, купился на «ценности» «Степфорда». И тот его, разумеется, растоптал. Козулин — очередной шукшинский «притворяшка»: разыгрывая пафос своей принадлежности к «большой победе науки», он делает два торжественных выстрела в воздух. Но при этом — он смертельно напуган. Напуган до предела, вплоть до унизительной симуляции шизофрении.

В рассказе «Версия» мы встречаемся с важным феноменом в мире Шукшина: «покорителем Степфорда». Таким «покорителем» себя описывает Санька Журавлев. «…Мы едем с ней в ее трехкомнатную квартиру и гужуемся. Три дня! Я просыпаюсь, от так от шарю возле кровати, нахожу бутылку шампанского... <…> Как во сне жил. Она на работу вечером сходит, я пока один в квартире. Ванну принимаю, в туалете сижу… Ванна отделана голубым кафелем, туалет — желтым. Все блестит, мебель вся лакирована. <…> Чего только моя левая нога захочет, я то немедленно получаю». Неудивительно, что деревенские никак не могли поверить в Санькину историю. Вероятно, их смущало не столько то, что Санька стал любовником директора ресторана (хотя и это тоже), сколько его рассказы про «покорение». А разгадка тут интересная. И в то же время простая. Все, что описывал Санька, действительно было. Но и «Степфорд», конечно же, он не покорил — в этом деревенские не ошибались. Городская просто им воспользовалась, словно вещью, и вышвырнула. Как только деревенские это поняли, они «в Санькину историю полностью поверили». Неудивительно, ведь никак не могли поверить они именно в это самое «покорение». Глупый Санька этих нюансов, разумеется, не понял, поэтому и «долго еще ходил по деревне героем».

С другим «покорителем Степфорда» (на словах, конечно же) мы на самом деле встречались относительно недавно. Это Петька Краснов: «Заходис вечером в ресторан, берес саслык, а тут наяривают, мля, тут наяривают!.. Он поет, а тут танцуют. Ну, танцуют, я те скажу!.. Сердце заходится, сто только выделывают! <…> Атомный век, мля, — должна быть скорость. Нет, красиво. <…> Море!.. Пароходы… И, главное, на каждом пароходе своя музыка. Такое оссюсение: все море поет, мля. Спускаемся — опять в ресторан…»; очки он темные купил, чтобы не было заметно, куда смотришь. Только Санька (из «Версии») плох, манит его «Степфорд», ради него он готов продаться («Кто-нибудь спал из вас в спальне из карельской березы? Мы же фраера! Мы думаем, что спать на панцирной сетке — это мечта жизни. Счас я себе делаю кровать из простой березы… город давно уже перешел на деревянные кровати. Если ты каждый день получаешь гигантский стресс, то выспаться-то ты должен!»). А вот Петька Краснов — хорош… Он, конечно, все эти слова произносит… Но на самом деле «Степфорд» его не задел, Петьке он не нужен. Вот так и Стёпка (из одноименного рассказа). Там это «покорение Степфорда» уже совсем комично, потому что речь идет о жизни в тюрьме; деревенские же завидуют (немного) даже этому (то есть полный абсурд): «Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там — в неделю два раза. А хошь — иди в красный уголок, там тебе лекцию прочитают: „О чести и совести советского человека” или „О положении рабочего класса в странах капитала”. <…> Людей интересных много, — продолжал Степан. — Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было… <…> К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало… А один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой…» Но при этом Стёпка — чистый. «Сроду никакой гадости не таскал с собой»… Никакой он не преступник. Наверняка «степфордский» суд, как всегда, осудил его неправедно. «Степфордцу» (милиционеру, который прямо заходится счастьем от того, что Стёпка сядет еще на два года: «Растопырил два пальца и торжествующе потряс ими. — Два года еще!») никогда не понять, как можно было не дотерпеть три месяца и сбежать. Стёпка бы весну пропустил, а он уже не мог этого выносить. У него душа поэта. В деревне живет немая сестра Стёпки. Ничего ни от кого не хочет, всех любит бескорыстно («Любит всех, как дура», «Ну как живешь-то? <…> Сестра показала руками — „хорошо”. — У ей всегда хорошо,— сказал отец»). Она — праведница. А Стёпка… Он не злится на «Степфорд» («— Так ведь три месяца осталось! — почти закричал участковый. — А теперь еще пару лет накинут. — Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили — каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?»). Такой вот — по Шукшину — русский народ. Стёпка такой же, как его сестра…

_Чудик

Наконец мы добрались до главного рассказа нашей темы — «Чудик». Василий Князев, Чудик (без кавычек!) — единственный в своем роде. Он такой один. Больше, именно таких, у Шукшина нет. Чудик, прежде всего, феноменально глуп. Он, пожалуй, глупее всех остальных глупых шукшинских персонажей. Поэтому-то он «то и дело влипал в какие-нибудь истории — мелкие, впрочем, но досадные», ведь понять он не может ничего. По той же причине он «совсем не умел острить», хотя «ему ужасно хотелось». Мало того, Чудик уважает «Степфорд»: «Чудик уважал городских людей». Он хочет вести себя как «степфордец» (очередной «покоритель Степфорда»), его реплики полны штампов и почти всегда не к месту: «На Урал! Надо прошвырнуться»; «Хорошо живете, граждане!» (в эпизоде с потерянной купюрой); «не поймет ведь она, не поймет народного творчества» (так он охарактеризовал эпизод с разрисованной коляской); «Представляете, каким надо быть грубым, бестактным…» (эти слова он в точности повторяет за городской женщиной: «Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! У него склероз, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагал ему уходить на пенсию»; но их смысл Чудик, очевидно, не понимает: «Схватил головешку — и за матерью. Пьяный. Она бежит от него и кричит: „Руки, — кричит, — руки-то не обожги, сынок!” О нем же и заботится… А он прет, пьяная харя. На мать. Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным…»). В этом смысле Чудик безнадежней всех, его стремление (на словах) в «Степфорд» выглядит наиболее карикатурно. «Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так, смотришь, — выходец из деревни. Надо газеты читать!.. Што ни фигура, понимаешь, так — выходец, рано пошел работать». Полный идиот. Апелляция к газете — в мире Шукшина ничего хуже быть не может. Использование словосочетания «черная рамка» (традиционное обрамление вокруг фотографии умершего) в данном случае выглядит особенно комично.

Но при этом Чудик — и лучше всех остальных. Чтобы показать это, Шукшин прибегает и к очевидному лобовому приему (построенному на обмане читательских ожиданий): увидев деньги (полмесячную зарплату), он «даже задрожал от радости, глаза загорелись», «второпях, чтобы его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать…» — и дальше ни один читатель не угадает, о чем. «…Как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку». (Сказал он, разумеется, глупо и нелепо.) То есть о невероятной чистоте Чудика сказано буквально («Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко, весело получилось: „У нас, например, такими бумажками не швыряются!”»). Но это не конец эпизода, и дальше все существенно тоньше. Душа Чудика, оказывается, умна чрезвычайно. Люди в кои-то веки повели себя образцово (городские, между прочим): «Решили положить бумажку на видное место на прилавке. — Сейчас прибежит кто-нибудь, — сказала продавщица» (продавщица! и это у Шукшина). Чудик, сам того не осознавая (понять умом он не способен ничего), не хочет нарушать эту идиллию (и не может!). «Нет, не пересилить себя — не протянуть руку за этой проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать…» Отдали бы, конечно. Но он не может, потому что «подумают многие», «раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить». Здесь, возможно, не только детская чистота, желание не запятнать себя в глазах других, но и своеобразная неспособность (данная откуда-то свыше) разрушить такую идиллию. Люди поступили образцово, а тут у «многих» появились бы низкие мысли. И не только о том, что какой-то чудак решил прикарманить деньги, но и о том, что, вообще-то, могли бы и сами подсуетиться. Чудик, сам того не понимая, отказывается — даже косвенно — искушать.

Чудик, несмотря на соприкосновение со «Степфордом», апелляции к нему, им не отравлен! Это почти уникально, потому что практически единственный способ уберечься от «Степфорда» (как мы уже говорили) — с ним не взаимодействовать. Это огромное отличие от Броньки Пупкова, Андрея Ерина, Мони Квасова и прочих. Они-то «Степфордом» (в разной степени) отравлены. А вот у Чудика «Степфорда» в сердце нет, он уберегся. Особенно это хорошо видно на фоне однофамильца (что наверняка неслучайно) Чудика — Н. Н. Князева (из «Штрихов к портрету»), посвятившего все свои душевные устремления химерам, которые подсунул «Степфорд».

Важно понять, откуда такая лютая ненависть к Чудику у снохи. Объяснение брата («А вот за то, што ты — никакой не ответственный, не руководитель») частично верное, но оно не может объяснить такое неистовство. Она Чудика буквально видеть не может. При том что он для нее, вообще-то, ближайший родственник. «Не понимаю: почему они стали злые?» Вот в чем вопрос. Разгадка в том, что Чудик — свободен! Он свободен от «Степфорда». А это означает, что он свободен совершенно. Его всю жизнь все обижают, а он беззлобен. Проездив абсолютно бессмысленно, потеряв деньги и отпуск, он возвращается в прекрасном настроении: «Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле — в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и громко пел…» А все потому, что свободен. (Песня, разумеется, ужасная: «Тополя-а, тополя-а…», интеллектуально Чудик абсолютно беспомощен, Шукшин всякий раз не забывает на это указывать.) Поэтому ему открыта красота жизни, автор символически (в финале) показывает это описанием природы (которые у Шукшина чаще всего играют функциональную роль): «С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри» — это его состояние, Чудика. После такой поездки... Потому что — не прилепился, не увяз! Свободен!

Остальные — несвободны. Они как будто бы в золотых клетках. Они потому и злые, что свобода у них — отнята (фактически ими же самими). Поэтому Чудик так и бесит сноху, она бы хотела эту свободу, которой лишена сама, отнять и у него. Все они «притворяшки». Отсюда и претенциозный юмор «степфордцев» («— Дети — цветы жизни, их надо сажать головками вниз. — Как это? — не понял Чудик. Читатель громко засмеялся и больше не стал говорить»), и их раздражительность, и так часто встречающаяся в мире Шукшина «усталость».

Когда велели застегнуть ремни, Чудик пристегивается, а самодовольный «читатель с газетой» — нет. Хотя в клетке именно «читатель», а Чудик — свободен. Хоть и пристегнут. Жизнь (как и в случае с Байкалом) «читателя» наказала, расставив все по своим местам. Однако «читатель» и тут, ударившись обо все, что можно, оказавшись на полу, не признает, что был не прав. Пытается сохранить лицо (что в данном случае выглядит наиболее неуместным). Не позволять себе непосредственных реакций — вот оно рабство. Они не могут позволить себе жизнь души. «Этот читатель с газетой сорвался с места, боднул Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору, потом очутился на полу. За все это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже молчали — это поразило Чудика».

Теперь понятен смысл эпизода с телеграммой. Телеграфистка не живая, и она не хочет, чтобы живым был хоть кто-то другой («„Приземлились. Все в порядке. Васятка”. Телеграфистка сама исправила два слова: „Приземлились” и „Васятка”. Стало: „Долетели. Василий”»). А Чудик… Вот он может себе позволить и песню за столом запеть, и «побежать по теплой мокрой земле». Это именно он способен на непосредственные, живые, а не заученные и фальшивые реакции («Чудик почему-то не мог определенно сказать: красиво это или нет? А кругом говорили: „Ах, какая красота!” Он только ощутил вдруг глупейшее желание: упасть в них, в облака, как в вату»).

Чудику часто тяжело: «Опять ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются. <…> Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело». Брат его, естественно, предает: «— Вот… — сказал он. — Это… опять расшумелась. Коляску-то… не надо бы уж. — Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка. Брат Дмитрий вздохнул… И ничего не сказал». Но долго Чудик не унывает. Об этом финал. Свобода дает силы!

Последнее предложение рассказа: «В детстве мечтал быть шпионом». Не разведчиком, а шпионом. В этом предложении подытожено практически все. И невероятная глупость Чудика (непонимание разницы между дискурсами шпиона и разведчика), и однозначно «степфордская» мечта. И то, что он от «Степфорда» при этом совершенно свободен. Для «Степфорда» Чудик неуязвим. Чудик остается чистым, даже соприкасаясь с ним. У Шукшина, наверное, других таких нет…

Отсюда, кстати, понятно, что означает слово «бесконвойный» в названии знаменитого рассказа («Алёша Бесконвойный»). Свободен Алёша от того же самого: от «Степфорда». (Анализ этого сложного рассказа тоже увел бы далеко от нашей темы.)

Интересно предположить, как мог сопоставлять себя с Чудиком сам Шукшин (в некоторых своих рассказах, особенно поздних, Шукшин явно размышляет об устройстве жизни, о выборе возможных жизненных путей, см. первую часть статьи). Шукшин, без сомнения, Чудика ставит очень высоко. Но… Для него этот путь невозможен. Ведь одно из главных качеств Чудика — невероятная, бесконечная глупость (в смысле неинтеллектуальности), невозможность хоть сколь-нибудь адекватно осмыслить произошедшее. Шукшин же, который был, очевидно, умен (его проза крайне интеллектуальна), понимал, что он как Чудик — не сможет. Он наверняка восхищался свободой Чудика, вероятно, даже завидовал. Но понимал, что это не его случай, таким надо родиться. Неслучайно автобиографические намеки в «Чудике» есть, но совсем небольшие (имя Василий, автобиографический эпизод с самолетом, примерно тот же возраст, но, что важно, все же не тот — на момент написания рассказа Шукшин немного младше Василия Князева). Поэтому странно называть «чудиком» рассказчика в «Кляузе», который от Шукшина отделен минимально.

Строго говоря, Чудик такой — один. Чудик с большой буквы. Наиболее близки к нему, пожалуй, Стёпка и Петька Краснов (обратим внимание, что все соответствующие рассказы названы именем этих персонажей: «Чудик», «Стёпка», «Петька Краснов рассказывает»). Все трое соприкасались со «Степфордом», но не были им затронуты (хотя Чудик здесь чемпион: и «степфордца» он пытался изображать активнее всех, и чище всех остался). Всем троим после своих путешествий (Чудик ездил к брату, Стёпка сидел в тюрьме, Петька ездил лечиться) удалось вернуться невредимыми (Стёпке, правда, предстоит еще посидеть, но что это в сравнении с тем, что от «Степфорда» убереглась его душа). В мире Шукшина можно еще найти подобных персонажей (впрочем, совсем немного), но среди тех, кого обычно называют «чудиками», с Чудиком глубинно сходны разве что эти двое. (Хотя, например, Алеша Бесконвойный в чем-то очень им близок: «…жизнь стала понятной. То есть она была рядом, за окошечком бани, но Алеша стал недосягаем для нее, для ее суетни и злости, он стал большой и снисходительный. И любил Алеша — от полноты и покоя — попеть пока, пока еще не наладился париться. Наливал в тазик воду, слушал небесно-чистый звук струи и незаметно для себя пел негромко».)

Конечно, мы находимся в поле литературных интерпретаций, которые почти всегда предполагают многозначное толкование. Однако какие-то вещи можно выделить вполне четко. Нельзя игнорировать, что масса персонажей, которых принято именовать шукшинскими «чудиками», крайне неоднородна. Эти персонажи могут быть очень странными, могут быть почти не странными; что важнее: они могут быть испорченными, могут быть чистыми, могут быть плохи, могут быть хороши.

Как мы видели, многие шукшинские персонажи далеко не так странны, как это принято считать. Конечно, Шукшина интересуют пограничные герои, необычные. Но все-таки даже «чудаками» (или, лучше говорить, «странными людьми») их надо называть осторожнее. Мы бы называли «странными людьми»^[28] существенно меньшее число шукшинских героев, чем это принято. «Чудиком» мы бы называли только самого Чудика. Есть ощущение, что это как раз соответствовало представлениям Шукшина: у него Чудик один, а своих особенных персонажей (которые подчас не просто не близки Чудику, а во многом — прямые ему антиподы) сам он предпочитал называть иначе («странными людьми», «дурачками», «чудаками»).

Странные шукшинские персонажи принципиально различны между собой. При этом, чтобы разобраться, кто есть кто, от читателя иногда требуется существенное интеллектуальное напряжение. Шукшин намного более сложный и искушенный автор, чем может показаться. Как мы видели, называть «чудиками» всех пограничных персонажей подряд — это примерно то же самое, что все звезды называть Солнцем. Использовать для обозначения принципиально разных объектов один и тот же ярлык представляется неверным. Особенно в ситуации, когда наша задача — разбираться в тонкостях.