PUER LUDENS

Горелик Михаил Яковлевич — эссеист. Родился в 1946 году в Москве. Окончил Московский экономико-статистический институт. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Михаил Горелик

_*

PUER LUDENS

_{Предуведомление}

Марк Твен предваряет «Гекльберри Финна» «Предупреждением» и «Объяснением». В детских изданиях они опускаются, а кто читал другие? Про «Объяснение» как-нибудь при случае, а «Предупреждение» — вот оно. Если вы не специализированный читатель, вы, должно быть, тоже (как и я) видите его впервые.

Лица, которые попытаются найти в этом повествовании мотив, будут отданы под суд; лица, которые попытаются найти в нем мораль, будут сосланы; лица, которые попытаются найти в нем сюжет, будут расстреляны.

По всей видимости, это единственный роман в мировой литературе, начинающийся с угроз читателям.

Я бы поменял последовательность акций: сначала расстрел, потом ссылка и только потом суд. Но мой совет определенно запоздал, да и «Алиса...» еще не была написана.

Приходит на ум «Тристрам Шенди»: автору вменяли в вину отсутствие сюжета и смысла. Вспоминаю также самое начало «Гения и богини»: «Вся беда литературы в том… что в ней слишком много смысла. В реальной жизни никакого смысла нет». Марк Твен, судя по его декларации, решил приблизить литературу к жизни.

У меня нет никакого желания подвергаться опасностям: уж больно грозен этот ваш Марк Твен. Мотив, мораль и сюжет не существуют, говорю это с облегчением, смысла тоже нет, и не надо, более того, я заранее отказываюсь от какой-либо связности.

_{Островский}

Разговор бродячих актеров:

Счастливцев. <…> Шлялся я без дела месяца три, надоело; дай, думаю, дяденьку навещу. Ну и пришел-с. Долго меня в дом не пущали, все разные лица на крыльцо выглядывали. Наконец выходит сам. «Ты, говорит, зачем?» — «Навестить, говорю, вас, дяденька». — «Значит, ты свои художества бросил?» — «Бросил», — говорю. «Ну, что ж, говорит, вот тебе каморка, поживи у меня, только прежде в баню сходи». Стал я у них жить. Встают в четыре часа, обедают в десять; спать ложатся в восьмом часу; за обедом и за ужином водки пей сколько хочешь, после обеда спать. И все в доме молчат, Геннадий Демьяныч, точно вымерли. Дядя с утра уйдет в лавку, а тетка весь день чай пьет и вздыхает. Взглянет на меня, ахнет и промолвит: «Бессчастный ты человек, душе своей ты погубитель!» Только у нас и разговору. «Не пора ли тебе, душе своей погубитель, ужинать; да шел бы ты спать».

Несчастливцев. Чего ж тебе лучше?

Счастливцев. Оно точно-с, я было поправился и толстеть уже стал, да вдруг как-то за обедом приходит в голову мысль: не удавиться ли мне? Я, знаете ли, тряхнул головой, чтоб она вышла, погодя немного опять эта мысль, вечером опять. Нет, вижу, дело плохо, да ночью и бежал из окошка. Вот каково нашему брату у родных-то.

Диалог из самых знаменитых: не только в пьесе — во всем творчестве Островского. Определенно не детское чтение. А вот, пожалуйста, детское.

Богатство индейца Джо Том с Геком разделили поровну. Гек стал героем дня. Богатая вдова Дуглас взяла его в дом. Конечно, теперь он ел досыта и спал в теплой постели. Но ценой каких страданий пришлось заплатить за это! Гек принужден был пользоваться ножом и вилкой, спать на «отвратительно» чистых простынях, ходить в церковь, слуги доброй вдовы причесывали его и чистили ему платье, он не мог теперь разговаривать нормальным человеческим (то есть привычным помоечным) языком — одним словом, жизнь превратилась в полный кошмар.

Три недели Гек терпел. А потом сбежал. Два дня его искали. Решили, что утонул. Бедная вдова места себе не находила.

Наконец на третьи сутки рано утром Тому Сойеру пришла мудрая мысль обследовать пустые бочки за покинутой бойней, и в одной из них он нашел беглеца. Гек только что проснулся, позавтракал объедками, которые ему удалось где-то подцепить, и теперь блаженствовал с трубкой в зубах. Он был немыт, нечесан и одет в свое прежнее ветхое рубище, которое делало его таким живописным в те дни, когда он был еще свободен и счастлив. Том вытащил его из бочки, рассказал ему, сколько причинил он хлопот, и потребовал, чтобы он воротился домой. Лицо Гека сразу утратило выражение спокойного счастья и сделалось очень печальным.

— Брось этот разговор! — оказал он. — Ведь я пробовал, да ничего не выходит! Не для меня это все… Не привык я. Вдова добрая, обращается со мной хорошо, но не вынести мне этих порядков! Изволь каждое утро вставать в один и тот же час; хочешь не хочешь, ступай умываться… А эта проклятая одежа! Она меня душит, Том. Как будто и воздух сквозь нее не проходит, и такая она — черт бы ее побрал! — франтовская: ни сесть, ни лечь, ни на земле поваляться. <…> Вдова и ест по звонку, и ложится в постель по звонку, и встает по звонку… И такие ужасные порядки во всем — никакому человеку не вытерпеть.

— Да ведь все так живут, Гек.

— Ах, Том, какое мне до этого дело! Я — не все, мне это невтерпеж. Связан по рукам и ногам — прямо смерть. А еда там дается мне слишком легко — даже нет интереса набивать ею брюхо. А захочется рыбку поудить — проси позволения; поплавать — проси позволения. Кажется, скоро и дохнуть без спросу нельзя будет. Потом, изволь выражаться так вежливо, что и говорить пропадает охота. <...> Вдова не позволяет курить, не позволяет кричать, нельзя ни зевать, ни потягиваться, и почесываться не смей… — Тут он выкрикнул с особой обидой и болью: — И все время она молится, Том! Молится — чтоб ей пусто было! — с утра до вечера. Никогда не видал такой женщины!.. Я не мог не удрать от нее… да, я иначе не мог. К тому же скоро откроется школа, мне пришлось бы ходить и туда, а этого я прямо не выдержу! Оказывается, Том, быть богатым вовсе не такое веселое дело. Богатство — тоска и забота, тоска и забота… только и думаешь, как бы скорей околеть.

Как волка ни корми.

Совпадение не только смысла, но и слова.

Счастливцев: «Не удавиться ли мне?»

Гек: «Только и думаешь, как бы скорей околеть».

Мудрость нудит выбор: сытость иль свобода — жизнь ей прекословит: сытость иль неволя.

Гек выбирает мудрость и свободу.

В своем отрицании нормы он куда радикальнее Тома и куда более самодостаточен: не нуждается в сцене, в публике, в аплодисментах. Том нуждается, еще как нуждается, Том — артист, Гек — нет. Полное имя Гека — Huckleberry (Гекльберри) — по-русски «черника». Маленькая скромная ягодка. Том постоянно выпендривается (в русском переводе — «выделывается»), Гек — никогда.

Вырвавшийся на свободу Гек живет в бочке — неподалеку от Диогена.

В «Автобиографии» Марк Твен пишет о прототипе Гека — Томе Бленкеншипе.

Он был «невоспитанным, немытым и всегда голодным, но с самым добрым сердцем среди всех, кого я знал. Он пользовался неограниченной свободой и был единственным по-настоящему независимым человеком в нашем городке и, как следствие, постоянно и безмятежно счастливым. Все мы ему завидовали»^[1].

Гек говорит про житье у вдовы: «И такие ужасные порядки во всем — никакому человеку не вытерпеть». Том говорит про жизнь с ужасными порядками: «Так все живут». Каждый из мальчиков простодушно полагает жизнь своей референтной группы нормой. Гек ошибается: подавляющее большинство человеков приспосабливаются, не замечая ужаса. Но и Том ошибается: Гек предъявляет ему себя как аргумент: «Я не все». Референтная группа Гека, если исходить из романа, состоит из одного человека.

Пьеса Островского и «Приключения Тома Сойера» написаны примерно в одно и то же время: пьеса — в 1870-м, роман — в 1874-м. «Приключения Гекльберри Финна» чуть позже — в 1884-м. Авторы, разделенные океаном и в прямом, и в переносном смысле, никак не ориентированные друг друга, пишут об одной и той же социальной и экзистенциальной проблеме, разрешают ее идентичным образом, используя одни и те же по смыслу слова.

_{Ильф и Петров}

«Вишневый сад» вырастает из «Леса» — это факт.

Параллель в жизненной ситуации Счастливцева и Гека — совпадение.

Влияние романа Марка Твена на роман Ильфа и Петрова предположительно, но весьма вероятно.

У Остапа Бендера несколько жизненных, исторических и литературных прототипов. Среди литературных — джентльмен-грабитель Арсен Люпен, герой Мориса Леблана, и персонаж «Зойкиной квартиры» обаятельный мошенник Аметистов. Турецко-подданный позаимствовал у него для своей мечты лазурное море и белые штаны. К этой компании естественно подверстать короля и герцога из «Приключений Гекльберри Финна». Ориентировались на них авторы «Двенадцати стульев», или эта близость случайна? Утверждать не смею. Но есть два очевидных факта. Первое. Прочесть роман Марка Твена они могли: русский перевод вышел в 1911 году и несколько раз переиздавался. Второе. Типологически герои и ситуации очень схожи: мошенники артистически изымают деньги у провинциальных простаков-обывателей.

Вот эпизод, где Король попадает на молитвенное собрание и, когда народ доходит до нужной кондиции покаяния, вступает в дело. Как и Том, он играет в пиратов, но, в отличие от него, небескорыстно.

Не успел я опомниться, как король тоже присоединился к кающимся и кричал громче всех, а потом полез на помост. Проповедник попросил его поговорить с народом, и король изъявил согласие. Он рассказал, что был пиратом, тридцать лет был пиратом и плавал в Индийском океане, но этой весной большую часть его шайки перебили в стычке, вот он и приехал на родину набрать новых людей, да, слава богу, его обокрали вчера ночью и высадили с парохода без единого цента в кармане, и он очень этому рад; лучше этого с ним ничего не могло случиться, потому что он стал теперь новым человеком и счастлив первый раз в жизни. Как он ни беден, он постарается опять добраться до Индийского океана и всю свою жизнь положит на то, чтобы обращать пиратов на путь истины; ему это легче, чем кому-либо другому, потому что все пиратские шайки на Индийском океане он знает наперечет; и хотя без денег он доберется туда не скоро, все же он туда попадет непременно и каждый раз, обратив пирата, будет говорить: «Не благодарите меня, я этого не заслужил, все это сделали добрые жители Поквилла, братья и благодетели рода человеческого, и их добрый проповедник, верный друг всякого пирата».

И тут он залился слезами, а вместе с ним заплакали и все прочие. Потом кто-то крикнул:

— Устроим для него сбор, устроим сбор!

Человек десять сорвались было с места, но кто-то сказал:

— Пускай он сам обойдет всех со шляпой!

Все согласились на это, и проповедник тоже.

И вот король пошел в обход со шляпой, утирая слезы, а по дороге благословлял всех, благодарил и расхваливал за то, что они так добры к бедным пиратам в далеких морях; и самые хорошенькие девушки то и дело вставали с места и со слезами на глазах просили позволения поцеловать его — просто так, на память, а он всегда соглашался и некоторых обнимал и целовал раз пять-шесть подряд; все его приглашали погостить у них в городе еще недельку, звали его пожить к себе в дом и говорили, что сочтут это за честь, но он отвечал, что ничем не может быть полезен, раз сегодня кончается молитвенное собрание, а кроме того, ему не терпится поскорей добраться до Индийского океана и там обращать пиратов на путь истины.

Когда мы вернулись на плот и король стал подсчитывать выручку, оказалось, что он собрал восемьдесят семь долларов семьдесят пять центов. Да еще по дороге прихватил большую бутыль виски в три галлона, которую нашел в лесу под повозкой.

Сходство между романами акцентируется местом действия: на большой реке. Король с герцогом — на Миссисипи, Бендер на русской Миссисипи — Волге. Мошенники в обоих романах спасаются от обманутых и разгневанных обывателей на лодке. Король и герцог лишены обаяния своего потомка, но своеобразного шарма у негодяев не отнять. В конце концов схвачены, помазаны дегтем и вывалены в перьях — перформанс, поставленный уже не ими, но украшенный их участием. Бендер (до поры до времени) был удачливей.

_{Шекспир}

Бендер: «О, моя молодость! О, запах кулис! Сколько воспоминаний! Сколько интриг! Сколько таланту я показал в свое время в роли Гамлета!»

Судя по этим ностальгическим воспоминаниям, Бендер в роли Гамлета был успешен, Король с Герцогом — совсем нет. Жители Арканзаса не оценили Шекспира. Некультурные люди. На спектакль пришло два с половиной человека, а в конце вообще остался только один мальчик, да и то потому, что уснул. Провал, совершенно незаслуженный. Вот монолог Гамлета в редакции Герцога. Книги у него под рукой не было — он восстановил текст по памяти. Получилось даже лучше, чем у Шекспира. Бендеру бы определенно понравилось:

Быть или не быть? Вот в чем загвоздка!

Терпеть ли бедствия столь долгой жизни,

Пока Бирнамский лес пойдет на Дунсинан,

Иль против моря зол вооружиться?

Макбет зарезал сон, невинный сон,

Вот отчего беда так долговечна!

И мы скорей снесем земное горе,

Чем убежим к безвестности за гробом.

Дункана ты разбудишь! Что ж, пускай:

Кто б стал терпеть обиды, злобу света,

Тиранов гордость, сильных оскорбленья,

В одеждах траурных, как подобает,

Когда в ночи разверзнутся могилы,

Страна безвестная, откуда нет пришельцев,

И гаснет цвет решимости природной,

Бледнея перед гнетом размышленья.

И тучи, что над кровлями нависли,

Уходят, словно кошка в поговорке,

Удел живых... Такой исход достоин

Желаний жарких. Умереть — уснуть.

О милая Офелия! О нимфа!

Сомкни ты челюсти, тяжелые, как мрамор,

И в монастырь ступай!

Точный и, соответственно, узнаваемый словесный образ при полной бессмысленности текста. На самом деле смысл есть, конечно: карнавала и абсурда, если только можно говорить о смысле абсурда.

Шекспир, правда, не столь демонстративно, как на гастролях Короля и Герцога, инкогнито, так сказать, представлен еще в одном эпизоде романа — большом эпизоде, занимающем две главы. Там повествуется о местных Монтекки и Капулетти и как они истребляют друг друга, не щадя ни старого, ни малого. Зато с местными Ромео и Джульеттой все в порядке: они не только бросаются друг другу в объятья, но и успешно покидают зону боевых действий, предоставив мертвым хоронить своих мертвецов. Интересно, что враждующие стороны по воскресеньям мирно встречаются в церкви, где слушают проповедь про «братскую любовь и прочее тому подобное», а покинув святое место, истребляют друг друга с прежним пылом. Страсти воистину шекспировские.

_{Сервантес}

Том, с одной стороны, «хулиган», конечно, с другой же — начитан не хуже отличника, редко, но бывает. Его страсть — увидеть жизнь через преображающий кристалл искусства. Он играет в разбойников, в пиратов, в рыцарей — ну, так кто в мальчишеском возрасте не играл — ничего оригинального. Однако же своеобразие игры Тома Сойера в том, что он нарушает конвенцию, которую по умолчанию соблюдают «все»: есть предел, где кончается искусство и дышит почва и судьба. А у Тома не кончается: он демонстративно переходит демаркационную линию — его искусство не довольствуется специально выделенной огороженной игровой площадкой, а норовит захватить пространство жизни, почвы и судьбы с обретающимися там обывателями, которые знать не знают про эти игры и на персонажную роль отнюдь не подписывались.

Том в этом деле не первый. У него был предшественник. Еще какой!

Взгляни, ведь, если я не ошибаюсь, навстречу нам едет всадник, у которого на голове шлем Мамбрина, тот самый, который, как ты знаешь, я поклялся раздобыть. <...> Отойди-ка в сторону и оставь меня с ним с глазу на глаз: ты увидишь, как, вступив в поединок с этим неизвестным рыцарем, я своим мечом добуду шлем, о котором уже давно мечтал. <...>

Однако следует объяснить читателю, кто такой был этот загадочный всадник с блестящим шлемом на голове. Поблизости от большой дороги, по которой проезжал наш рыцарь с оруженосцем, лежало два села. В одном из них, поменьше, не было ни аптеки, ни цирюльни, и цирюльнику из другого приходилось обслуживать оба села. Случилось так, что как раз в это время одному жителю из села поменьше понадобилось пустить кровь, а другому побриться. Они вызвали к себе цирюльника, и тот отправился в путь, захватив с собой медный таз. Но судьбе было угодно, чтобы на дороге его застиг дождь. Желая спасти свою новенькую шляпу, цирюльник надел себе на голову тазик, который был тщательно вычищен и горел, как жар. Ехал он на сером осле, как правильно заметил Санчо, а Дон Кихоту сразу почудились и рыцарь, и золотой шлем, и серый в яблоках конь, ибо все, что ему попадалось на глаза, он немедленно переиначивал по-своему, в духе своих нелепых и сумасбродных фантазий.

Едва цирюльник приблизился к нашему рыцарю, как тот со всей быстротой, на какую был способен Росинант, устремился прямо на него с копьем наперевес.

Подскакав к нему, Дон Кихот закричал:

— Защищайся, жалкое созданье, или отдай без боя то, что по праву должно принадлежать мне!

Увидев, что на него нежданно-негаданно налетело какое-то привиденье, цирюльник с испугу свалился с осла на землю, а тазик соскочил у него с головы и отлетел в сторону. Едва коснувшись земли, цирюльник с резвостью оленя вскочил на ноги и бросился бежать с таким проворством, что и ветер бы его не догнал. Увидев, что таз остался лежать на дороге, Дон Кихот не стал преследовать беднягу...

А вот фрагмент из «Приключений Гекльберри Финна». Очевидно, что Марк Твен апеллирует к «Дон Кихоту», но, чтобы не пролетело мимо самых несообразительных, к коим относится Гек, Том прямо называет роман Сервантеса. Гек, как мы и ожидали, понятия о нем не имеет — информация адресована через его голову читателям. Гек в этой истории аватар Санчо с его практическим-критическим-скептическим умом и здравым смыслом.

Раз Том… сказал нам, что он получил от своих лазутчиков тайное сообщение, будто завтра около пещеры остановится целый караван богатых арабов и испанских купцов, с двумя сотнями слонов, шестью сотнями верблюдов и тысячей вьючных мулов, нагруженных алмазами, а охраняют их всего-навсего четыреста солдат; так что мы устроим засаду, перебьем их всех и захватим добычу. <…> Мне как-то не верилось, что мы можем побить такую массу испанцев и арабов, хотелось только поглядеть на верблюдов и слонов, поэтому на другой день, в субботу, я был тут как тут и сидел вместе с другими в засаде; и как только дали сигнал, мы выскочили из кустов и скатились с горы вниз. Но никаких испанцев и арабов там не было, верблюдов и слонов тоже. Оказалось, что это всего-навсего экскурсия воскресной школы, да и то один первый класс. Мы на них набросились и разогнали ребят по всей долине. Но только никакой добычи нам не досталось, кроме пряников и варенья, да еще Бен Роджерс подобрал тряпичную куклу, а Джо Гарпер — молитвенник и душеспасительную книжонку; а потом за нами погналась учительница, и мы все это побросали — и бежать. Никаких алмазов я не видел, так я и сказал Тому Сойеру. А он уверял, что они все-таки там были, целые горы алмазов, и арабы, и слоны, и много всего. Я спрашиваю: «Почему же тогда мы ничего не видели?» А он говорит: «Если бы ты хоть что-нибудь знал, хоть прочел бы книжку, которая называется «Дон-Кихот», тогда бы не спрашивал. Тут, говорит, все дело в колдовстве». А на самом деле там были сотни солдат, и слоны, и сокровища, и все прочее, только у нас оказались враги — чародеи, как Том их назвал, — и все это они превратили в воскресную школу нам назло. <…>

Так что, по-моему, всю эту чепуху Том Сойер выдумал, как всегда выдумывает. Он-то, кажется, поверил и в арабов, и в слонов, ну а я — дело другое: по всему было видать, что это воскресная школа.

Дон Кихот верил, что бритвенный тазик — действительно золотой шлем Мамбрина, «ибо все, что ему попадалось на глаза, он немедленно переиначивал по-своему, в духе своих нелепых и сумасбродных фантазий». Верит ли Том в слонов и арабов? Он не хуже Гека видит воскресную школу, но силой своего гения возвышает ее до слонов и арабов. Для Гека эта двойственность недоступна: Том — истинный homo ludens, Гек — нет. Том склонен видеть деревья там, где Гек склонен видеть только столбы. Гек не понимает, какая от перфомансов Тома польза. Что делать: мало нас, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой. И все равно Геку нравится. Так ведь и Санчо тоже нравится.

Том называет не разделяющего его энтузиазм Гека дураком. Толерантнейший из людей: в той же ситуации Дон Кихот своего слугу едва не убил — Санчо увернулся от его копья, яко Давид от копья Саула.

Гек не зрит пользы в играх своего приятеля. Напрасно. Бог (автор) мирволит к играм Тома. Литературно обусловленное кладоискательство прямо ведет героя к сундуку индейца Джо. В результате Том получает самую большую литературную премию тех времен, немыслимо большую, Америка таковых отродясь не видала. И щедро делится ею со скептически настроенным Геком.

Воскресная школа — только проба сил. В конце романа Том играет с более сложным и, соответственно, более забавным материалом. Запертый в ветхом деревенском сарае смиренный, нищий, не знающий грамоты чернокожий раб уподобляется блистательным авантюристам и сидельцам лучших тюремных замков Европы: барону Фридриху Фрайхеру фон дер Трэнку, Джакомо Казанове, Бенвенуто Челлини, Генриху Наваррскому — всем сразу. Недурно, однако, начитан Том, недурно. Наверно, в Санкт-Петербурге имелась хорошая библиотека: как-то не верится, что дом тети Полли был полон книг.

Реквизит героических побегов, позаимствованный Томом на небе литературных эйдосов, включая веревочную лестницу в пироге, приходится изготовлять подручными средствами. Веревочная лестница для побега из сарая! — Марк Твен твердой рукой направляет роман в сторону абсурда. Но в этом абсурде есть своя логика: Тома интересует не столько результат, сколько наполненный культурологической игрой и приключениями процесс.

Между тем градус повышается: за разбойниками гонится не безобидная училка, а толпа разгневанных вооруженных мужчин. Как и училка, они понятия не имеют, что стали персонажами поставленного Томом спектакля. Они играют самих себя, и ружья у них не бутафорские. Они палят по разбойникам и всаживают в Тома пулю — хорошо, что не убили. А могли бы. Но дело стоит того, искусство стоит крови. Для подстреленного Тома извлеченная из ноги пуля — сертификат качества его игры, подлинности его искусства.

Том безмерно горд.

И совершенно счастлив.

_{Хроника царствования Генриха VIII}

Гек читает Джиму краткую, но яркую лекцию по истории Англии, посвященную главным образом Генриху VIII:

Поглядел бы ты на старика Генриха, когда он был во цвете лет. Вот это был фрукт! Бывало, каждый день женится на новой жене, а наутро велит рубить ей голову. Да еще так равнодушно, будто яичницу заказывает. «Подать сюда Нелл Гвинн!» — говорит. Приводят ее. А наутро: «Отрубите ей голову!» И отрубают. «Подать сюда Джейн Шор!» — говорит. Она приходит. А наутро: «Отрубите ей голову!» И отрубают. «Позовите прекрасную Розамунду!» Прекрасная Розамунда является на зов. А наутро: «Отрубите ей голову!» И всех своих жен заставлял рассказывать ему каждую ночь по сказке, а когда сказок набралось тысяча и одна штука, он из них составил книжку и назвал ее «Книга Страшного суда» — ничего себе название, очень подходящее! Ты королей не знаешь, Джим, зато я их знаю; этот наш забулдыга все-таки много лучше тех, про кого я читал в истории. Возьми хоть Генриха. Вздумалось ему затеять свару с Америкой. Как же он за это взялся? Предупредил? Дал собраться с силами? Как бы не так! Ни с того ни с сего взял да и пошвырял за борт весь чай в Бостонской гавани, а потом объявил Декларацию независимости — теперь, говорит, воюйте. Всегда такой был, никому не спускал. Были у него подозрения насчет собственного папаши, герцога Веллингтона. Так что же он сделал? Расспросил его хорошенько? Нет, утопил в бочке мальвазии, как котенка. Бывало, зазевается кто-нибудь, оставит деньги на виду — так он что же? Обязательно прикарманит. Обещается что-нибудь сделать и деньги возьмет, а если не сидеть тут же и не глядеть за ним в оба, так обязательно надует и сделает как раз наоборот. Стоит ему, бывало, только рот раскрыть — и если тут же не закроет покрепче, так непременно соврет. Вот какой жук был этот Генрих!

Психологически совершенно недостоверно. Гек только позавчера освоил грамоту и не прочитал в своей жизни ни одной книжки, понимал в этих делах не больше Джима и был столь же простодушен. Автором исторического опуса мог бы быть Том, да и то в качестве медиума Марка Твена, но Марк Твен избрал себе иного медиума. Что ж, мы, читатели, признательны Марку Твену за то, что он не упорствует в бессмысленной психологической правде. Не говоря уже об исторической. Кому нужна правда, которая ложится камнем на крылья?

Юмор Марка Твена замешан на абсурде. Карнавал. Постмодерн до постмодерна. Определенно опережает время. Напоминает сочинение Дмитрия Александровича Пригова о Пушкине. Гек обращается с историей, как Герцог с Шекспиром.

Интересно, насколько нынешние английские и американские подростки способны насладиться импровизацией Гека. В большом наслаждении, ох, не уверен. Что касается русских подростков — нормальных русских подростков, не обремененных эксклюзивной мудростью, — то рассказ о старике и жуке Генрихе должен быть для них совершенно непроницаем.

Вот маленький исторический комментарий.

Необязательный.

Каждый день женится на новой жене, а наутро велит рубить ей голову.

У Генриха VIII (1491 — 1547) было шесть жен. Екатерина Арагонская умерла в ссылке. Анне Болейн отрубили голову. Джейн Сеймур умерла от родильной горячки. Анна Клевская насильственно прожила жизнь в качестве «сестры короля». Екатерине Говард отрубили голову. Екатерина Парр благополучно пережила мужа. Таким образом, Гек неправ: число жен преувеличено и не все они лишились головы — всего-то две, а столько шума. И все-таки прав: художественная выразительность выше педантизма.

Жены Генриха VIII — важная часть моей приватной жизни. У сына есть чашка, на которой все они, все шесть, представлены. Чашка волшебная: когда в нее наливаешь чай, красавицы бледнеют и исчезают.

Ни одна из жен Генриха VIII, из тех жен, которые были у него на самом деле, в лекции Гека не упомянута. Ну так что?! Он нашел своему герою других жен — ничуть не хуже, а то и лучше. Все эти дамы взяты из разных веков, но одинаково молоды и прекрасны, так что можно предположить, что пьеса разыгрывается в раю (или в аду), где времени уже нет.

Нелл Гвинн (1650 — 1687) — любовница короля Англии Карла II.

Джейн Шор (1445 — 1527) — любовница короля Англии Эдуарда IV.

Прекрасная Розамунда (1160 — 1184) — любовница короля Англии Генриха II.

«Книга Страшного суда» (1086) — не то, что вы думаете, а свод результатов поземельной переписи, проведенной по приказу Вильгельма Завоевателя, между прочим, первой в средневековой Европе. Название на среднеанглийском: Domesday Book — действительно апеллирует к Библии.

Ни с того ни с сего взял да и пошвырял за борт весь чай в Бостонской гавани, а потом объявил Декларацию независимости — теперь, говорит, воюйте.

Имеется в виду «Бостонское чаепитие» (1773) — акция протеста, с которой началась американская революция. Правда, чай в воду пошвырял не король, а разгневанные горожане. Королем, кстати сказать, был тогда Георг III (1738 — 1820). Ну и, понятно, «Декларация независимости» (1776) была объявлена не королем, а Вторым континентальным конгрессом отложившихся от Британии Соединенных Штатов Америки.

Были у него подозрения насчет собственного папаши, герцога Веллингтона. Так что же он сделал? Расспросил его хорошенько? Нет, утопил в бочке мальвазии, как котенка.

Папашей Генриха VIII был не герцог Веллингтон (ему было бы это затруднительно) — папашей Генриха VIII был Генрих VII. Что касается герцога Веллингтона (1769 — 1852), победителя Наполеона, то он не только не был королевским папашей, но и, что важней, не тонул в бочке с мальвазией — в бочке с мальвазией утонул Джордж Плантагенет, первый герцог Кларенс (1449 — 1478). Его брат, король Эдуард IV, против которого он плел нити заговора, приговорил заговорщика к смертной казни, но милостиво (по-братски) разрешил выбрать способ — герцог, большой любитель мальвазии, выбрал бочку с мальвазией.

Эта история бросает новый свет на любимое мной стихотворение Олега Григорьева:

— Как вы думаете, где лучше тонуть?

В пруду или в болоте?

— Я думаю, что если тонуть,

Так уж лучше в компоте.

Хоть это и грустно,

Но, по крайней мере, вкусно.

Имел ли в виду Григорьев бочку с мальвазией? Говорим «компот» — подразумеваем мальвазию. Непрямое высказывание. Это же детская литература.

_{Давид и Голиаф}

Еще несколько примеров юмора Марка Твена, на сей раз не имеющих отношения к истории.

О совести: «Будь у меня собака, такая назойливая, как совесть, я бы ее отравил».

О тете Полли: «Кроткая и довольная, как ангел, объевшийся пирогом».

О рае: «Тут она стала рассказывать про рай <…> Мне что-то не очень понравилось. Но говорить я этого опять-таки не стал. Спросил только, попадет ли туда Том Сойер? А она говорит: „Нет, ни в коем случае!” Я очень обрадовался, потому что мне хотелось бы быть с ним вместе».

Об аде: «Ну что ж делать, придется гореть в аду».

Об апостолах:

«— А теперь не согласишься ли ты сказать мне и вот этой даме что-нибудь из выученного тобой, — я знаю, ты не откажешься, потому что мы гордимся детьми, которые любят учиться. Ты, конечно, знаешь имена всех двенадцати апостолов?.. Еще бы! Не скажешь ли ты нам, как звали двух первых?

Том дергал себя за пуговицу и тупо смотрел на судью. <…>

— Мне-то ты ответишь непременно, — вмешалась дама. — Первых двух учеников Христа звали…

— Давид и Голиаф!

Опустим завесу жалости над этой сценой».

Я привел первые пришедшие в голову фрагменты — все они оказались в религиозном поле: это не намеренно, так уж вышло. С другой стороны, хотя умысла у меня не было, не так уж это все-таки и случайно: Марк Твен всегда готов посмеяться над религией и всем, что с ней связано. О чем бы ни писал. Достала его, видать, в детстве воскресная школа. И благочестивые взрослые тоже.

У наиболее известных ныне воинствующих атеистов России атеизм исполнен сарказма и высокомерия — у Марка Твена веселый, легкий, демократичный.

_{Бичер-Стоу}

Сюжетный стержень «Приключений Гекльберри Финна» — побег, пленение и освобождение чернокожего раба Джима. Ага, все-таки, вопреки намерению, вспомнил о сюжете, а всяк говорящий о сюжете подлежит геенне огненной. Роман Марка Твена вышел через тридцать с лишним лет после скандального романа Бичер-Стоу, породившего на юге взрыв негодования и обильную полемическую литературу, в том числе и художественную — ее называют литературой «Анти-Том» (Anti-Tom literature). До начала Гражданской войны вышло более двадцати романов, описывающих патриархальную радость и социальную гармонию рабства.

Джим — близкий типологический родственник дяди Тома: смиренный раб с добрым сердцем. Марк Твен добавляет: простак, дикарь, попавший в беду большой ребенок. И оживляет комизмом. Образ Джима — схематичный и пародийный.

Эммелина Гренжерфорд — пародия на «ангелочка» Евангелину Сен-Клер, которую так любил дядя Том. Сходство имен бросается в глаза. Обе девочки-аристократки, очень серьезные и очень, очень хорошие, любимые всеми девочки, умирают в ранней юности. Гарриэт Бичер-Стоу печальна, сердце у нее разрывается от горя — насмешник Марк Твен резвится вовсю. Его пародийная Эммелина одержима смертью, пишет депрессивные картины и депрессивные стихи. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать последние три строфы плача юной девы по юному, безвременно погибшему Ботсу.

Неразделенной любовью

Не был бедняжка сражен;

Объевшись сырой морковью

От колик не умер он.

К судьбе несчастного Ботса

Склоните печальный слух.

Свалившись на дно колодца,

Взлетел к небесам его дух.

Достали его, откачали,

Но уже поздно было:

Туда, где нет печали,

Душа его воспарила.

Представляю, с каким наслаждением переводила Нина Дарузес.

Современники Марка Твена прекрасно знали роман Бичер-Стоу и могли оценить литературную игру. И Бичер-Стоу могла. Кстати, они семнадцать лет соседствовали в Хартфорде и их связывали дружеские отношения, несмотря на разницу в возрасте и литературном статусе: она была живым классиком, а он написал прославившие его романы уже после знакомства с ней.

Вот анекдот, не идущий к делу Тома и Гека, но уж больно хорош: не рассказать его невозможно:

Твен держал себя с Бичер-Стоу просто и непринужденно, зачастую пугая этим Оливию Клеменс.

Однажды, когда Бичер-Стоу собиралась куда-то уезжать, Твен зашел к ней рано утром, чтобы попрощаться. Когда писатель вернулся домой, его жена пришла в ужас: ведь он был без воротничка и галстука.

Ничего не сказав, Твен упаковал воротничок и галстук и послал пакет Бичер-Стоу с запиской следующего содержания: «Прошу принять явившиеся к Вам с визитом дополнительные части моей персоны»^[2].

Оливия Клеменс, жена писателя, ведет себя здесь (на самом деле не только здесь) как вдова Дуглас, Марк Твен — как Гекльберри Финн. Сузи, дочь Марка Твена не только по крови, но и по остроте языка, как-то сказала: «Разница между мамой и папой заключается в том, что мама любит мораль, а папа — кошек»^[3].

Бичер-Стоу написала роман, направленный против рабства. Забавно, что в России (которую мы потеряли) он был запрещен как подрывающий устои и разрывающий скрепы. Современные критики считают этот роман столь же простодушно расистским, как и романы в жанре «Анти-Том». Не видят разницы. «Дядя Том» превратился в оскорбительный мэм.

Хотя многие уверены, что вослед Бичер-Стоу Марк Твен тоже написал антирасистский роман, направленный против института рабства, — во всяком случае, так это подавалось в СССР, — из текста, если читать его непредвзято, вне априорных идеологических схем, ничего подобного не следует.

Конечно, Джим беглый раб и живет в страхе, тем не менее все (!) эпизоды отношений рабовладельцев и рабов носят в романе едва ли не идиллический характер. Есть, правда, одно исключение, когда, поймав Джима, его хотят линчевать. Но его считают связанным с шайкой терроризирующих город разбойников (внушенная Томом химера), и потом, когда дело разъясняется, все кончается хорошо. А в той ситуации и белого могли бы линчевать.

А! Есть еще одна сцена: аукцион, где мошенники, обманом завладев чужой собственностью, продают рабов, разделяя семьи. Но это мошенники, и сделка будет аннулирована. Автор подчеркивает социальную аномалию происходящего: ничего подобного никогда не было, город шокирован.

Марк Твен писал не об ужасах рабства. Сравнение названий проясняет многое: «Хижина дяди Тома» и «Приключения Гекльберри Финна».

Сегодня Марку Твену вменяют в вину, в частности, клишированный образ «хорошего негра». Постоянно повторяемое nigger, одно из главных слов частотного словаря романа, — совсем не то, что относительно нейтральное русское «негр». По мнению критиков, роман наполнен неотрефлектированным рецессивным расизмом автора. Дело дошло до того, что в Америке была издана политкорректная версия романа. Даже и не одна. Не знаю, что из этого вышло: материал должен был отчаянно сопротивляться. Понятно, что роман неоднократно изымали из школьных курсов, школьных библиотек и перечней обязательного чтения для школьников.

Лев Лосев: «Если успех писателя определяется его посмертной скандальностью, то, конечно, Марк Твен не только величайший классик американской литературы, но и самый успешный американский писатель за последние 200 лет»^[4].

Гонениям подвергалась книга, из которой, по мнению Хемингуэя, вышла вся американская литература. Впрочем, что значит «гонения»? Школа приняла оправданные оборонительные меры. Не все романы, как бы хороши они ни были, надо рекомендовать школьникам. Роман, традиционно кажущийся простым, достаточно сложен. Марк Твен писал для взрослых. Со временем роман попал в детскую, потом был из нее выдворен. Вернуться можно только в адаптированном виде.

Вот я думаю, ежели б я читал роман, где образ «хорошего еврея» сверстан по благонамеренным рецептам XIX века и на каждой странице по три раза встречается слово «жид». Я, конечно, отдавал бы себе отчет, что это исторически обусловленный образ и психологически правдивая персонажная речь, но не испытал бы большого наслаждения.

Украшение книги — наполненный моральными и религиозными терзаниями внутренний монолог Гека. Увы, он слишком велик: формат журнала не позволяет его привести, уж и так с цитатами перебор. Загляните в роман — не пожалеете. Глава, в которой он произносится, называется «Молитва не от чистого сердца». Психология мальчика, который вырос в мире, где слово «аболиционист» было ругательством.

Гек считает себя последним подлецом: ведь он украл раба у старушки, которая была к нему так добра. Такое не скроешь! Теперь он станет для всех моральным пугалом, Том будет его презирать, а Бог, видящий черноту его души и мерзость поступков, отправит его прямехонько в ад. Гек пытается молиться, вишь, как проняло, раньше такое просто не могло бы прийти ему в голову — пустой номер: молитва его не искренна, Бог не принимает ее. Тогда Гек пишет письмо вдове Уотсон (не путать с вдовой Дуглас), где сообщает, как ей найти Джима.

Мне стало так хорошо, и я почувствовал, что первый раз в жизни очистился от греха и что теперь смогу молиться. Но я все-таки подождал с молитвой, а сначала отложил письмо и долго сидел и думал: вот, думаю, как это хорошо, что так случилось, а то ведь я чуть-чуть не погубил свою душу и не отправился в ад.

Но тут Гек стал вспоминать свое путешествие с Джимом на плоту, их дружбу и что он видел от Джима одно только хорошее… взял да и разорвал письмо…

…и сказал себе, что буду опять грешить по-старому, — все равно, такая уж моя судьба, раз меня ничему хорошему не учили. И для начала не пожалею трудов — опять выкраду Джима из рабства; а если придумаю еще что-нибудь хуже этого, то и хуже сделаю; раз мне все равно пропадать, то пускай уж недаром.

Гек — простой подзаборный мальчик, а рефлектирует как опытный интеллигент. Рефлексия, понятно, до добра не доводит. Интересно, что склонность ко греху он объясняет тем, что не ходил в воскресную школу. А если бы ходил, все было бы по-другому.

_{Филологический роман}

Я уже говорил, что полный текст романа предваряется «Предупреждением» и «Объяснением». С «Предупреждения» я начал. Теперь дело дошло и до «Объяснения». Вот оно:

В этой книге использовано несколько диалектов, а именно: негритянский диалект штата Миссури, самая резкая форма захолустного диалекта Пайк-Каунти, а также четыре несколько смягченных разновидности этого последнего. Оттенки говора выбирались не наудачу и не наугад, а, напротив, очень тщательно, под надежным руководством, подкрепленным моим личным знакомством со всеми этими формами речи.

Я даю это объяснение потому, что без него многие читатели предположили бы, что все мои персонажи стараются в говоре подражать один другому и это им не удается.

То есть, что касается языка, Марк Твен написал вполне себе революционный роман: ничего подобного в американской литературе не существовало. Герои говорят на языке социального отребья (белого и черного) без оглядки на литературные приличия. Каков персонаж, таков и язык. Как и следовало ожидать, это вызвало не восхищение, а негодование: при выходе романа — за низкую лексику, сегодня — за «оскорбительный и расистский язык»^[5]. Кто бы ожидал иного?

Полемика вокруг романа началась в 1885 году, когда Публичная библиотека Конкорда (штат Массачусетс) запретила книгу, заявив, что это «мусор, пригодный только для трущоб». Традиционную мораль оскорбил жаргонный язык Джима и Гека, а также их дурные манеры. Публичная библиотека Денвера (штат Колорадо) запретила книгу в 1902 году, а в Бруклинской публичной библиотеке ее изъяли из детского отдела, обосновав это тем, что «Гек не только испытывает зуд, но и чешется, и говорит „пот” вместо „испарина”». В 1930 году сотрудники советской таможни конфисковали книгу вместе с «Приключениями Тома Сойера»^[6].

Чем не угодил советской таможне Том Сойер?

Нина Дарузес, в переводе которой я читал роман, воспроизвести это языковое разнообразие даже и не пыталась. Конечно, речь персонажей индивидуализирована, но все-таки это совершенно не то, что вкладывал в текст автор. Мы не вменим ей это в вину. А если б она и пыталась и паче чаяния преуспела, что, впрочем, предположить невозможно, пришлось бы роман из корпуса детской литературы изымать. Вообще говоря, на русском языке существует около десятка переводов. Как справились другие переводчики с нелитературным языком — не знаю. Как-то не верится, что они пошли дальше Нины Дарузес.

_{Давно, усталый раб, замыслил я побег}

В центре повествования — река. После каждого поворота — смена сцены, смена декораций, смена действующих лиц. Неизменны вода, небо, острова, лес, костер, рыбалка, туман, гроза, солнце, звездная ночь, огни прибрежных городков, медленная, не омраченная суетой жизнь мальчика и раба. Не сеют, не жнут, не собирают в житницы.

Подлинность. Красота. Свобода.

Романтическая утопия Марка Твена.

Вокруг Гека и Джима возникают разнообразно суетящиеся персонажи — и оказываются позади, как бы смытые водой могучей реки.

Марк Твен всегда готов посмеяться: и над прибрежными обывателями, и над играми Тома — рассказывая о реке, он серьезен и лиричен.

Я что-то такое говорил про сюжетный стержень — что это побег Джима. На самом деле есть еще один, для Марка Твена куда более важный побег: Гека из рабства репрессивной культуры. В конце романа Джим получает вольную — Гек вновь пленен, но исполнен решимости бежать на территорию свободы: к индейцам.

В самом деле, не ходить же ему в школу.

Беги, Гек, беги!

Мы за тебя переживаем.