НА ПЕРЕКРЕСТКАХ

Каграманов Юрий Михайлович родился в 1934 году в Баку. Публицист, философ, культуролог. Автор многих статей и ряда книг; последние из них: «Культурные войны в США» (М., 2014) и «Око бури. Проблемы исламского вызова» (М., 2020). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Юрий Каграманов

_*

НА ПЕРЕКРЕСТКАХ

О консервативно-популистском наплыве в Европе

Гретхен — Фаусту:

«Как дело обстоит с религией твоей?»^[1]

С тревогой, переходящей в панику, следят в мондиалистских кругах за политической картой Европы: консервативно-популистское движение ширится, захватывая все новые страны. Между тем, как справедливо заметил немецкий историк-медиевист Рольф Зиферле, политика схожа с вершинами дюн, которые постоянно перемещаются по каким-то своим законам.

Точнее сказал в свое время Мережковский: есть вещи глубже, чем политика, и даже глубже, чем нравственность, — это борьба религиозных стихий человеческого духа. Сегодня это начинают понимать. Впервые за долгое время европейские консерваторы обретают под собою твердую почву — религию.

Как известно, консервативная традиция родилась «на другой день» после Французской революции. У Жозефа де Местра, наряду с Эдмундом Берком положившего ей начало, еще было незыблемое представление о духовной вертикали (у Берка оно заметно слабее). А в дальнейших попытках «развести Францию с революцией» (Герцен) она все более терялась из виду. Самый авторитетный, с конца XIX века и по сей день, мыслитель консервативного направления во Франции Шарль Моррас был вообще неверующим (агностиком): католицизм он ценил за его способность «дисциплинировать души» ради тех или иных посюсторонних целей. Конечно, во Франции были и глубоко верующие мыслители: Леон Блуа и Жорис Гюисманс, например, в XIX веке, Шарль Пеги, Жорж Бернанос и другие в XX-м, но они не повлияли сколько-нибудь существенно на общественные настроения.

Слабость духовной вертикали характерна и для немецкой «консервативной революции» первых десятилетий XX века. Несмотря на то, что это было по-своему значительное явление; возможно, прав покойный Валерий Сендеров, назвавший ее «последним великим явлением немецкой культуры»^[2]. Эти «культурные революционеры» принадлежали к поколению, которое, подобно «русским мальчикам» времен минувших, со студенческой скамьи «бредило высшими вопросами» и в дальнейшем находило ответы, кое в чем перекликавшиеся с идеями русских мыслителей, которым довелось быть их современниками. Так, им была ясна недостаточность понятийных конструкций для объяснения действительности, каковую призван восполнить миф в смысле художественного ее оформления (собирания вселенной «в некий конечный и выразительный лик», по А. Ф. Лосеву^[3]) и определенные преимущества мусического в сравнении с логическим. Они остро чувствовали трагизм истории, но вслед за романтиками и не в пример русским коллегам принимали для человечества «обреченность ночи».

Один из этой когорты, Меллер ван дер Брук, четко отграничил разного рода ситуативные и преходящие консерватизмы от консерватизма концептуального: последний — это не возвращение в прошлое, выбранное по своему вкусу, это «жизнь на основе того, что будет всегда». Но что будет всегда? Немногие из «консервативных революционеров» дали на этот вопрос христианский ответ. Большинство из них не приняло идею двоемирия — существования высшего мира, радикально отличного от земного. В их представлении идеальная сфера есть не что иное, как продолжение земной жизни, своеобразная надстройка над нею — так было в дохристианской античности и так будет всегда. Поэтому Годфрид Бенн, Эрнст Юнгер, Эзра Паунд (хоть и американец, но близкий по духу немецким консервативным революционерам) оставались в плену античной мифологии, различных ее эпох (Юнгер, правда, в конце своей долгой стотрехлетней жизни вернулся к католичеству).

Даже мудрый, яко змий, Мартин Хайдеггер, признававший, что христианство «задает меру объяснения сущего», сам остался только полувером, задержавшись на позиции апофатики: Бог, по Хайдеггеру, существует, но о нем можно только молчать. Но в христианстве апофатика, или отрицательное богословие, сочетается с катафатикой, положительным богословием. Первая учит, что о Боге ничего нельзя сказать, вторая — что о Нем можно и нужно сказать то-то и то-то. Антиномия, понятная верующим.

Примерно то же видим и у французов. Морраса, формально исповедовавшего католичество, восхищало в античности развитое чувство формы, утраченное в ходе последующего развития цивилизации. Пьер Дрие Ла Рошель принимал за образец Спарту, всегда впечатлявшую европейцев своими военными доблестями, но кроме них ничем не замечательную — это было общество, созданное для войны и только для нее. Уже в наши дни Ален де Бенуа находит свой идеал в мире «Илиады» с ее «естественными» героями, демонстрирующими, наряду с некоторыми другими качествами, «естественную» жестокость (существует и другой взгляд на «Илиаду», напомню хотя бы строку Мандельштама: «И море, и Гомер — все движется любовью»). Согласно Бенуа, боги язычества были, сохранялись в подсознании все минувшие века и «будут всегда».

Есть что-то символическое в том, что все эти Венеры, Аполлоны и т. д., изваянные в мраморе, совершенные по формам своим, но еще «при жизни» холоднокровные, стали вовсе ледяными, на вид и на ощупь, когда со временем с них сошли живые краски. Напротив, католичество в последнее время испытало приток живой крови. Об этом свидетельствует «бунт» против Апостольского дворца (папская резиденция в Ватикане), который инициировал архиепископ Марсель Лефевр (1905 — 1991), выступивший против решений Второго Ватиканского собора (1962 — 1965), обвиненного им в модернизме и «ползучей секуляризации». За Лефевром пошла значительная часть клира, объединившаяся в Братство имени св. Пия X^[4]. Окончательный разрыв произошел в 1988 году. В Ватикане Лефевра объявили еретиком и Антипапой. Лефевр ответил: «Всем сердцем, всей душой мы принадлежим Риму католическому, хранителю веры католической и традиций, необходимых для сохранения этой веры, вечному Риму, носителю истины и мудрости. Но мы отказываемся следовать за Римом, склоняющимся к нео-модернизму и нео-протестантству, что очевидно продемонстрировал Второй ватиканский собор и все реформы, которые за ним последовали»^[5]. В поддержку такой позиции старейшина французских историков Пьер Шоню писал тогда, что в Церкви почти исчез «вкус и интерес к потустороннему».

Фактически это была новая схизма, которая со временем все углублялась. Избрание Папой Франциска, самого либерального из всех бывших до сих пор пап, сделало примирение и вовсе невозможным. Сейчас Братство объединяет тысячу приходов во Франции и еще около пяти тысяч в остальной Европе. Это мало в сравнении с общим числом католиков в мире (примерно 1,3 миллиарда, по некоторым подсчетам), но члены Братства полагают, что в них-то и есть та соль, о которой говорится в Библии (Мф 5:13 и в других местах) и без которой вера теряет крепость.

В Ватикане опасаются, что в католичестве сейчас множество крипто-лефевристов и их гораздо больше, чем открытых схизматиков. И что первые могут «перебежать» ко вторым в случае, если Апостольский дворец позволит себе новые шаги по пути секуляризации (пока папа Франциск сопротивляется некоторым новшествам: не признает однополых браков, не допускает женщин к рукоположению в священники, что втайне уже практикуют некоторые католические иерархи). Особенно много потенциальных «перебежчиков» среди католиков в США; в их числе — два из пяти кардиналов.

Лефевристы — строгие традиционалисты. Они не допускают никаких послаблений либералам в вопросах пола, паче того в вопросе абортов. Служба у них ведется на латинском языке, воспаряющим над бытом и приобщающим паству к более высокому уровню бытия (для проповедей, конечно, остается родной язык; частично на родном языке звучит хоровое пение). Музыка в храмах звучит григорианская, а не барочная или какая-то совсем уже новомодная. Или вот еще деталь, которая только на первый взгляд может показаться маловажной: большую часть службы священник поворачивается спиной к пастве и лицом к «Востоку свыше»; как это и было принято у католиков до Второго Ватиканского собора.

Если коротко: лефевризм — это обратная кристаллизация католичества.

Братство им. св. Пия X заявляет о себе, что не вмешивается в политику, но волей-неволей становится участником политической жизни. Во Франции (если уж начать с родины монсеньера Лефевра) в составе партии «Национальное объединение» (бывший «Национальный фронт») существует фракция, возглавляемая Марион Марешаль, племянницей Марин Ле Пен (ее называют Скрытым имамом правых, имея в виду, что это перспективный политик), члены которой — лефевристы и монархисты. В целом партия остается секулярной и не выступает против закона 1905 года об отделении Церкви от государства, но признает значение христианства для страны в прошлом и настоящем. Вот официальная позиция партии, высказанная одним из ее руководителей: «Мы дорожим христианскими корнями Франции, потому что они сформировали нашу идентичность и одарили Францию некоей вертикалью и духовностью. Республика остается светской, но Франция объективно и фактически — христианская страна»^[6]. По замечанию одного из критиков, это шаг или, скорее, глубокий реверанс в сторону Церкви. Замечу, что лично Марин Ле Пен считает нужным подчеркивать свою религиозность.

А вопросы политической и культурфилософии более всего занимают университетскую молодежь, по крайней мере думающую ее часть. Журналистка Паскаль Турнье в книге «Прошлое возвращается»^[7] добросовестно обследовала, чем дышат «обманутые сыновья» «промотавшихся отцов» — революционеров 68-го года. Слыть консерватором становится теперь в студенческой среде совсем не зазорным, чаще даже наоборот. Самые «передовые» из студиозов «прочли все книги Жозефа де Местра». Но также их увлекают Леон Блуа, Шарль Моррас, Эрнст Юнгер, Мишель Уэльбек. Похоже, что здесь готова идеологическая, назовем ее так, опара, из которой неизвестно что выйдет.

В Германии крупнейшая консервативно-популистская партия «Альтернатива для Германии» (АдГ) во многом считает себя продолжательницей «культурных революционеров» первой половины XX века, но в отличие от них ставит на первое место религию, а не политическую и не культурфилософию. Лидер партии Беатрикс фон Шторх (в девичестве герцогиня Ольденбургская, из семьи, близкородственной династии Романовых) говорит, что это «единственная христианская партия в Германии». Большинство в ней составляют католики, тяготеющие к «строгому» католицизму, оппонирующему нынешнему папе. Публицист Андреа Мертин пишет, что «АдГ» становится германским отделением Братства им. Св. Пия X^[8], что ее, как лютеранку, не радует. Но есть немало лютеран, вошедших в состав партии: припомнив крепкие слова, которые Лютер адресовал Папе, они их теперь переадресуют своим единоверцам, усвоившим либеральные «прихоти и похоти».

В Риме, совсем близко от Ватикана, лишь по другую сторону Тибра, стоит церковь Санта Тринита, где богослужение ведется так же, как оно велось в XV веке. По всей Италии таких церквей сейчас немало^[9], но Санта Тринита — центр Братства им. св. Пия X, и кроме того — символ союза его с партией «Лига Севера» (Lega Nord — по-итальянски), самой влиятельной в стране (по данным за лето прошлого года, в случае новых парламентских выборов за нее отдали бы голоса от 40 до 45% избирателей), возглавляемой самым популярным в стране политиком Маттео Сальвини. Но задача «восстановить все во Христе», поставленная Пием X, увязана «Лигой» с задачей светского характера: восстановить величие Италии. В этом они близки Муссолини, которого преследовали видения древнего Рима; с тем, однако, существенным отличием, что Муссолини вынашивал захватнические планы, а «Лига» ограничивается вопросами обороны — от наступающего ислама.

Девиз «Лиги» — имя «Лепанто». В 1571 году при Лепанто произошло грандиозное морское сражение между турецким флотом и соединенным флотом нескольких европейских держав^[10]. Турки потерпели сокрушительное поражение, первое на европейском театре. Сервантес, участвовавший в битве, так отозвался о ней: «Пришли, увидели, Бог победил!» Победа при Лепанто имела большое психологическое значение для европейцев (примерно как Куликовская битва для русских), потому что до того момента турки считались в Европе непобедимыми.

Для Италии память о Лепанто имеет особенное значение по той причине, что турецкий строй смяли тогда «благородные корабли Венеции» (так сказано у Шекспира) и в целом итальянцы составили большую часть участвовавших в сражении. Это был звездный час в их батальной истории. В последующие четыре с половиной столетия они невысоко котировались как воины. Наполеон, к примеру, использовал итальянских солдат только на второстепенных участках военных действий. В Первую мировую итальянцы держали австрийский фронт лишь с помощью французских дивизий. Во Вторую мировую только поддержка немецких дивизий позволила им одолеть слабую Грецию. В конечном счете они разочаровали самого Муссолини. В разговоре с Гитлером он однажды сказал примерно следующее: я так же велик, как и ты, а вот народ мне достался «не тот».

Но теперь на востоке возник тот же призрак, что и четыре с половиной века назад не обещал ничего хорошего:

Пустыня, минареты.

И воля Баязета,

Пронзившая века^[11].

Это позволяет легистам надеяться, что в итальянцах проснется «дух Лепанто». Пришло время, говорит Сальвини, «укрепить меч и взять наперевес копье»; пока хотя бы в духовном смысле. Надежду разделяет и Стивен Бэннон, бывший «тренер» Трампа, способствовавший его приходу к власти. Будучи католиком, что обязывает его мыслить «в мировом масштабе», он озабочен судьбою Европы и активно сотрудничает с «Лигой». Ему приписывают фразу: «Европа обновится с Италией». В лесной местности к востоку от Рима, в помещении заброшенного монастыря Бзннон основал, как он ее называет, «школу гладиаторов» — идейных политических борцов, из которых, опять-таки по его выражению, «каждый будет как Спартак». И это будут кадры, воспитанные в «строгом католицизме», которому давно уже изменяет Апостольский дворец.

Находя идейные опоры в религии, консерваторы в то же время пользуются теперь широкой поддержкой масс. Отчего стало принято говорить о консервативном популизме.

Неолибералы называют это движение фашистским. Оно и является для них таковым, если употреблять этот термин в его новейшем значении: фашизм — это «то, что мне не нравится». Такого рода «антифашисты» могли бы записать в свои ряды… самого Гитлера. Мало известно, что на протяжении 20-х — 30-х годов в среде национал-социалистов термин «фашизм» имел определенный негативный оттенок. Фашист был для них отщепенец, слабак. Так было до конца 30-х годов, пока нацистская Германия не вступила в тесный союз с фашистской Италией.

Из сколько-нибудь крупных популистских партий действительно фашистской является только итальянская CasaPound, «Дом Паунда», названная так в честь Эзры Паунда, сотрудничавшего с Муссолини. Вряд ли кто-то из участников этого движения одолел поэму «Cantos» (главный труд Паунда), написанную на двенадцати языках, включая древнеегипетский, просто «фашисты третьего тысячелетия» как они себя называют, используют имя большого поэта, которого однажды «занесло» на лукавую тропу (как, впрочем, и многих других европейских интеллектуалов предвоенных лет). В «Доме Паунда» продолжают и «обновляют» дело Муссолини. Надо, однако, учитывать, что муссолиниевский фашизм был значительно гуманнее национал-социализма^[12], просто это был жесткий вариант этатизма. Недаром в Берлине считали фашистов слабаками, а Муссолини со своей стороны изначально называл национал-социализм «скотским подражанием» фашизму.

Что касается национал-социализма, то между ним и консервативным популизмом в его немецкой разновидности, действительно, существовала определенная связь. Современные немецкие исследователи считают, что главным «донором», вспоившим национал-социализм, было движение фелькише, почвеничество на немецкий лад. Оно отвечало желанию, по словам одного доморощенного поэта, «жить в согласии с нашей старой сказкой». Между прочим, народные сказки, в их изначальном, не обработанном позднейшими литераторами виде, крайне жестоки, а немецкие, как утверждают фольклористы, жестоки особенно.

Вероятно, прав Эрнст Юнгер, сказавший, что национал-социализм — творчество сельских учителей, отбивавших (добавлю от себя) у «честных тевтонов» (выражение Булгакова в «Белой гвардии») охоту ходить в церковь и в то же время «нахватавшихся» кое-каких образов высокой немецкой культуры^[13] и декадентского ее извода и кое-каких идей «консервативных революционеров», в частности идею «крови и почвы», в грубо упрощенном ее понимании, достаточно далеком от уровня понимания «консервативных революционеров», ориентировавшихся на образ мыслей «сословно-земельной аристократии» (Шпенглер), на «культуру замков» (Юнгер).

Как видим, в историческом аспекте популизм — очень неоднозначное явление. Фашизоидный популизм — результат обмирщения, затронувшего все слои европейского общества. Тогда как нынешний консервативный популизм, наоборот, тянется к церковному порогу.

Здесь, как будто, есть противоречие. Храмы в Европе давно уже пустеют, и нельзя сказать, чтобы в последние годы этот процесс остановился, хотя он и несколько замедлился. Правда, большинство населения, а в некоторых странах, таких как Италия и Польша, — подавляющее большинство по-прежнему заявляет себя христианами, но для слишком многих из них христианство — всего лишь «маркер», мало к чему обязывающий. Во многих головах царит ералаш: кто-то не верит в жизнь после смерти (тогда зачем «беспокоить» христианство?), кто-то верит в переселение душ, кто-то, и таких большинство, считает, что каждая религия по-своему права (христианин знает, что истина в ее целостности собрана только в христианстве, а в некоторых других религиях, например, в исламе, есть лишь частичные истины). Как при таком состоянии умов может рассчитывать на успех «строгое» католичество?

Вероятно, тут играют роль практические соображения. Люди начинают видеть, чем становится мир без христианства.

Вот только самое очевидное. Во-первых, гендерная политика малохольного неолиберализма вступает в слишком явное противоречие со здравым смыслом, настоенным на тысячелетних традициях. Семья, как правило, сохраняет свою значимость для людей. Особенно в южных странах, в частности, в Италии. Хор бабушек-дедушек, пап-мам, братьев-сестер, свояков и своячениц, шуринов и невесток, знакомый нам по неореалистическим фильмам, хоть и спал с прежнего форте, отнюдь не замолк совсем; особенно за пределами городских агломераций. Естественно, что поддержку он находит в Церкви.

Во-вторых, прогресс, путь которого пролегал мимо церковных стен и в стороне от них, давно уже утратил прежнюю лучезарную уверенность: рожденные им неудобства начинают перевешивать удобства. Паче того, по многим признакам конец пути уже близок и заканчивается он драматическим обрывом, что заставляет обращать взоры к «таинственной книге, от которой обжигается язык» (В. Розанов об «Апокалипсисе»), и ко всему корпусу священных текстов, который эта книга завершает.

В-третьих, и это, пожалуй, самое неотложное, продолжается приток в Европу иммигрантов, главным образом мусульман. Ватикан поощряет иммиграцию, папа Франциск не устает извиняться за Крестовые походы (между прочим, Франциск Ассизский, чье имя взял себе Папа, сам участвовал в V Крестовом походе, «вооружившись», конечно, не мечом, а словом Божиим) и самолично моет ноги беженцам их чужедальних стран. В оправдание своей позиции Апостольский дворец отсылает к Св. Писанию, где говорится о том, как надо принимать странников (Мф. 25: 35 — 40). Но ведь сейчас речь идет не столько о странниках, сколько о захватчиках. В стольном городе, где обосновался когда-то Баязет, порою звучат обращенные к турецким эмигрантам призывы такого рода: «Места, где вы ныне живете и работаете — это ваша новая родина и ваши новые страны. Предъявляйте свои претензии на них! Завладейте ими! Селитесь в лучших районах! Рожайте по пять детей, а не по три! Ведь вы — будущее Европы!»

Близорукая «терпимость» Ватикана (которой подыгрывают некоторые, заинтересованные в дешевой рабочей силе, работодатели и еще левые политики, потому что пришельцы голосуют в основном за них) доходит до того, что он теперь финансирует строительство мечетей, в Италии и других европейских странах. Но исламисты считают, что их все равно мало.

Естественно, что «человек с улицы», uomo qualunque, einfache Person и как он еще там называется в других странах, чем дальше, тем больше испытывает тревогу за свою судьбу и паче всего за своих жен и дочерей. И исполняется доверием к политикам, требующим оградиться от пришельцев и в пику им поднимающим знамя своей исконной веры. Возрождению которой они в какой-то мере обязаны как раз пришельцам. Глава «Лиги» Маттео Сальвини однажды признался, что, как ни дурно он относится к ваххабитам, их религиозный фанатизм произвел на него определенное впечатление. И многие европейцы, глядя на воинствующих исламистов, «вспоминают», что сами они христиане. Это, так сказать, «христиане от противного»: «мы христиане, потому что они мусульмане».

«Пылающий ислам» бросает вызов Европе, как, впрочем, и всей евроамериканской цивилизации. Напомню, что понятие «вызов», введенное в оборот историком Арнольдом Тойнби, заключает в себе не только угрозу, но и стимул к обновлению. Ислам — тоже великая религия, и столкновение с ним может поспособствовать возрождению христианства в странах его традиционного бытования.

Но если консервативный популизм приведет к новой христианизации Европы (что трудно сейчас представить), он перестанет быть популизмом. Потому что популизм — это угождение вкусам и пожеланиям народной массы, которые в одних случаях заслуживают удовлетворения, а в других не заслуживают его. Люди тянут друг друга книзу, писал М. О. Меньшиков, отчего к тому, что называется волей народа, надо относиться с большой осторожностью. Другой русский мыслитель, С. Л. Франк, писал, что воля народа может быть так же глупа и преступна, как и воля отдельного человека; к тому же узнать ее, так сказать, в чистом виде технически совсем не просто.

Есть Божья правда, которая выше народной правды. И хранительницей ее (Божьей правды) является Церковь. И недаром священник в храме служит спиною к пастве и лицом к «Востоку свыше».

Под куполом христианства, чья вершина уходит в недоступную человеческому взору высоту, на все вопросы, раздирающие европейское общество в продолжение столетий, — о свободе и несвободе, о равенстве и неравенстве, о правах личности и воле коллектива (включая сюда экзистенциальные понятия, такие как счастье и несчастье, радость и горе) и некоторые другие, столь же важные, — «друг Истины», как сказал бы Карамзин, находит решения, более или менее правильные в той или иной исторической ситуации. Оговорка «более или менее» необходима, потому что абсолютно правильных решений в земных условиях быть не может. Это относится и к вопросу о сохранении старого и стремлении к новому.

Признание за Церковью духовного водительства могло бы оказаться спасительным для Европы; но, увы, складывается впечатление, что опоминание приходит слишком поздно. На европейских перекрестках сталкиваются, смешиваются или противоборствуют политические и духовные силы, разбивающие европейскую идентичность на бесчисленные фрагменты. То, что упомянутый выше Рольф Зиферле в своей посмертной (покончил самоубийством в 2016-м, узнав, что болен раком) и ставшей скандально известной книге «Finis Germania»^[14] пишет о немцах, может быть отнесено ко всем западным европейцам: «немец в старом смысле слова вместе со своим индивидуально-семейным культурным пространством исчез и оставил после себя только пост-антропоморфную пустыню»; «общество больше не в состоянии отличать себя от сил, которые его разрушают»^[15].

Общество разрушают изнутри блудодейственные интеллектуалы и извне — многовековой соперник, «вдруг» оказавшийся в наступательной позиции. «Белокурый смеющийся лев», каким он был когда-то, расслабился и «то этим, то другим стал уступать дорогу», как говорится в одной старой басне.

Владимир Соловьев более столетия назад не только предвидел нынешнее «замещение» европейских народов южными и восточными народами, но и догадался, Кто о них радеет: «Незримой силою хранимы / Идут на север племена».

Возьму на себя смелость предположить, что в наши дни только Незримая сила могла позволить начать новую Холодную войну между Россией и Западом, совершенно неоправданную, даже нелепую с рациональной точки зрения. И если она, на приведи Бог, перейдет в горячую, кто останется в выигрыше? Только исламский мир, точнее, змея, которую он пригрел на своей груди — ваххабизм. Позволительно догадаться, что таким образом Незримая сила хочет преподать урок цивилизации, отошедшей от христианства.

Воля к сопротивлению — как внутреннему разложению, так и напору южных племен — пока более всего сказывается на европейском Востоке — в России и прилегающих к ней с Запада странах, особенно в Польше и Венгрии^[16]. Тот же Зиферле, как и некоторые другие авторы, предсказывает возможное уже в недалеком будущем беженство западных европейцев в Россию.

Зиферле — далеко не первый немец, кто верит в будущее России. От Лейбница и Гердера в XVIII веке до Шубарта в XX-м высказывались мнения, что Россия станет «усовершенственной Европой» и сменит ее в роли «возглавителя человечества»^[17]. Катастрофа 1917 года не всех побудила разочароваться в России (я не имею в виду коммунистов и прочих левых, у которых русские события вызывали восторг, тоже, впрочем, до поры до времени). Вальтер Шубарт (не вовремя попавший в нашу страну и сгинувший в ГУЛАГе в 40-х) в конце 30-х взял на себя смелость предсказать, что чем ниже нынешнее падение России, тем выше будет ей подъем.

Придет ли времечко?

И. А. Ильин писал, что в каждой нации есть существенное-священное и есть «все остальное». Существенное-священное у нас еще живо. «Вытянет» ли оно «все остальное»?