ОТПРАВЛЕНИЕ

Газизов Ринат Марсельевич родился в 1988 году в Ленинграде. Окончил факультет освоения подземного пространства Санкт-Петербургского горного университета. Ведущий инженер-геодезист. Прозаик. В «Новом мире» публикуется впервые.

Ринат Газизов

_*

ОТПРАВЛЕНИЕ

Рассказ

     — Мне пришло извещение: посылка готова к выдаче.

   — Так-с… По базе нету.

— Проверьте, посылка покинула сортировочную двенадцатого числа (я слежу по трек-коду), а в это отделение доставлена вчера.

— По базе нету.

— Проверьте, пожалуйста.

— Молодой человек, не задерживайте очередь…

— По базе нету.

Редкие дни мы называем особенными.

Недостаточно выделить их в календаре иным цветом по праздничным обстоятельствам. Отметить как очередную взятую высоту, будь то продвижение по службе, свадьба, увеличение семьи. Нет, нам думается, особенный день — тот, что поражает спонтанной соразмерностью. Обстоятельств внешних — состоянию внутреннему. Когда ровен отклик мира на каждое твое действие и, значит, благое найдет благой ответ, а дурное — дурной. Когда независимость, упорство твоего духа укрощают шумные и срамные сборища. Разум умножает разум, а сердце зажигает сердце.

Также это день абсолютной проводимости обратной связи, когда и тебя зажигают, умножают, облагораживают обстоятельства и люди. В такие дни сама судьба обретает податливость лишь оттого, что ты особенным образом уверен в себе и мире.

Уверенность Баканова проистекала из принципиальности и необыкновенной чувствительности к несоответствиям.

Они же — от потребности в справедливости.

Разумеется, его качества были не просто подмечены университетским окружением, а воспеты, внесены в фольклор философского факультета. Отношение к Баканову сочетало как грубую насмешку, заниженную оценку, так и невольный пиетет, залихватский кукиш: ох, наш зануда вам поддаст!

Среди преподавателей, поощрявших дискуссии с аудиторией, Баканов слыл находчивым, хоть и увлекающимся интерпретатором. Он был дьявольски пунктуален. И по этой части требовал взаимности от гардеробных, буфетов, кинотеатров, врачей, парикмахерских, ведомств и окружающих. Не обнаружив взаимной точности, он тут же принимался кропотливо заполнять жалобные книги, журналы отзывов и предложений, вносить инициативы в работу студенческого профкома, а также извещать иные административные лица.

Пока однокурсники бегали на свидания, погружались в компьютерные игры, употребляли и заболевали, Баканов познавал процедуры и регламенты.

К тому же он ценил свою подпись.

Осенял ею акты, извещения, квитанции, заявления.

Бесконечной корректировке — фактической, логической, грамматической — подвергались чужие суждения. Великий дотошник! Кассирам, округлявшим сдачу до рубля, вменялось если не стяжательство, то беспечность. Когда Баканову не отвечали на «Довэ иль баньо?», заданное с порога траттории, он громогласно ставил под сомнение аутентичность кухни и ретировался. Если в «Сбербанке» случалась операторская ошибка или происходил сбой системы, то Баканов доводил зеленых сотрудниц до слез. Сколько жаростойких сервисов закалено пламенем неутомимой натуры! А как его конфузили края проездных квитков, оторванных небрежной рукой контролера!..

Испытывалось все. И либо удерживало форму, либо деформировалось в тисках Баканова, ровно отмеривающих соответствие номинального — фактическому. Договора он знал назубок, а знанием мог охомутать любого.

У многих перехватывало дыхание от одного лишь взгляда на неизменно застегнутую пуговицу накрахмаленного воротника сорочки.

— Да что ты за человек! Ясно сказала женщина: нет твоей посылки…

— Проверьте, пожалуйста.

— Так-с… а почему извещение не подписано?

— Я подписываю извещение тогда, когда получаю отправление и убеждаюсь в его сохранности.

— Давайте без принципов. Расписывайтесь.

— Встал колом, ненормальный!

— Чувак, я надеюсь, твоя посылка того стоит. У меня есть шутка про «Почту России». Но до тебя не дойдет.

— Посылка здесь, почему-то лежала отдельно на прилавке… Так-с, Вер, а почему эта на прилавке?

— Я подписываю извещение тогда…

— Молодой человек!

— Давайте дальше, а?! До закрытия пятнадцать минут, я стою уже час, ну в самом деле!..

Баканов правил.

Его голос вызывал зудение слизистых и мышечные спазмы. Его редеющая с макушки соломенная шевелюра казалась не производной от несовершенной человеческой природы, а тонзурой, данной свыше. Баканова узнавали по дерганью щеки, что одинаково распространялось и на остывшее фрикасе в университетской столовой, и на любого, кто заявил бы, что грех есть моральный выбор, а не болезнь духа.

Он вчитывался в договоры оферт и пользовательские соглашения.

Принимал все входящие, выслушивал, уточнял, поддерживал беседу даже с продавцами минеральных удобрений для суккулентов и по предложениям микрокредитов. Он заполнял никому не нужные анкеты. Строчил исчерпывающие отзывы там, где пустота считалась нормой, и тьма была над бездной, и ни один здравомыслящий творец не задумался бы оставить след свой. Его узнавали в службах техподдержки сотового оператора и интернет-провайдера. О, это было легендарное исключение из правил: абонент-бухтила, которому ни в коем случае нельзя подключать услуги без предварительного извещения. Аудиокомпиляцией его жалоб, имитирующей Идеального Недовольного, тестировали сервисников-новобранцев…

Баканов стопорил жернова систем.

Его обожали библиотекари и ценил девяностодвухлетний замдекана — как старосту группы.

Один проницательный профессор, читающий курс конфликтологии, заметил Баканову в приватной беседе: «Ваша несносная для прочих корректорская поза проистекает от неумения находить границы допустимого. А оно следует из того, что вы не знаете контекстов. Контекст — почва приемлемости. Там, где любой плюнет и разотрет, вы броситесь доказывать, мол, персики не азербайджанские, а армянские; что можно выйти к станции метро, пересекая не три, а две улицы; что слова ни черта не значат, что слова означают все, и так, и эдак. Вы награждены стремлением великого идеалиста, Баканов, но лишены приборов навигации, поэтому вас несет туда, куда не стоит соваться. Ибо за вашими пустяками прячется сущее ничто. Обретите же свою личную цель, а с нею и границы…»

Баканов отвечал тирадою, которую — как и по вышеприведенным случаям — нельзя размещать здесь.

Даже если это ставит под угрозу правдоподобие персонажа — пусть! — мы заодно признаем и раздражающую рафинированность изложения. Но все-таки не будем рисковать терпением читателя, которого и так ежедневно угрожает раздавить суконная волокита.

Иные лица, совершенно третьи для этой истории, в отличие от собеседника мудрого, Баканова поколачивали. Насилие он превращал в бумажные стопки для участкового в отделении милиции. Студент стряпал заявление так, что любо-дорого смотреть. Язык высовывался от усердия меж распухших губ. Заключение травматолога с описью ссадин и ушибов маячило перед носом правоохранителя. Но затем и некому было покачать головой в обиде, когда сии труды мигом переправлялись в мусорную корзину…

Баканов обладал каллиграфическим почерком и бездной терпения.

Отец его был пасечником, а мать — воспитателем детского сада. Увы, светлые предки для нас совершенно недоступны, как и те периоды, когда семья была целиком укомплектована: детство и юношество героя. Прекрасные родители как бы заслоняют своим сиянием крючкотвора. Лишь известно, что лучшие качества, унаследованные от них, испускались Бакановым самым причудливым образом.

В особенный день Баканов должен был осенить своей подписью извещение о получении отправления в одном из отделений «Почты России».

В этот день соразмерности терпение было исчерпано, а границы вновь подвергнуты испытаниям.

— Так-с… проверяйте.

— Упаковка вскрыта. На коробке надрезана липкая лента, вот здесь, смотрите. Вы должны позвать начальника отделения. И составить специальный акт.

— Где надрезана? Ага… Так это не беда, молодой человек. Подписывайте.

— Нет, подождите. Зачем вы вскрывали мою посылку?

— А с чего вы взяли, что мне это надо?! Ее могли раздербанить на таможне. Дайте глянуть: откуда? — а, Китай, небось «Алиэкспресс». Ну и чего надо? На таможне ее вскрыли! Или потрепала сортировочная. Не задерживайте очередь, проходите уже…

— Чувак, ты ломаешь меня полностью. Отойди, замутим селфик.

— Как я могу подписать извещение, если получил отправление не в сохранности? Да еще при сомнительных обстоятельствах. Почему посылка лежала вот так запросто? И упаковка повреждена, вы видите?

— Значит так! Вот посылка. Радуйтесь, что нашлась. Я вообще ее могла не найти. Выкинуть. Всучить другому. Это ясно-понятно?

— Упаковка повреждена. Сейчас я извлеку товар и оценю возможный ущерб. А пока — позовите, пожалуйста, начальника.

— Уф-ф, вы пропустите меня или нет?!.

Обувь Баканов впервые решил заказать в интернете. С великой тщательностью были подобраны ботинки для увядающей петербургской осени. Время перемен все-таки. Старое вымерло, новое не грянуло, разложение, упадок, и продраеное небо, уже не столько от осадков, сколько от рекурсивных обывательских перетираний этой погоды, и тоскливая слякоть, и бурая куча листьев…

Несколько смущал Баканова сайт karmakoma.com. Меню были перегружены, а в используемом английском допущены мелкие ошибки. Судя по могучим стопкам брендов и базарной навязчивости предложений, его заманил азиатский агрегатор.

Покупка в Сети для Баканова была едва ли не авантюрой. Но перевешивала сниженная цена по распродаже, и натуральная кожа верха, подкладки, стельки, высокое голенище, крепкая строчка по ранту и брутальная шнуровка. Наконец, возможность вернуть и приемлемая цена доставки — правда, с подмигивающим астериском. Баканов изучил информацию по доставке и FAQ, не нашел их достаточными, но распечатал, свернул вчетверо и носил за пазухой. По указанным телефонным контактам Баканова дважды сбросило, а на третий — переключило на румынский этнографический музей. Тогда он изучил мультимарочный магазин karmakoma.com по привязанным ссылкам в соцсети. Но и там натолкнулся сплошь на галерею товаров и радостных покупателей, примеривающих доставленные блага.

Все это отняло у Баканова три вечера.

А четвертый, после пар, на одной из которых он смутил одногруппников своей лояльностью к лектору по вопросу историчности Иисуса Христа (списано на сплин, простуду, усталость — Петербург даже Баканова способен вывести из строя), он провел за рассматриванием пяти фотографий и 360-градусной панорамы ботинок. Наконец Баканов сопоставил длину своей бледной стопы с транспонируемой таблицей систем EU-UK-US, добавил пару в корзину, заполнил анкету, проверил анкету, сделал снимок экрана на каждом этапе покупки и — рискнул.

Теперь студент возвышался над почтовым оператором и — что подчеркивало исключительность натуры — отнюдь не жалел о покупке.

В задумчивости он локтем опирался на засаленный прилавок. Черный пластиковый мешок посылки, обклеенный кодами и реквизитами, был аккуратно разрезан; заново же его заклеили прозрачным скотчем. Острым пальцем Баканов водил по надрезанному язычку левого ботинка, который, очевидно, повредило от того же вскрытия. Порез спускался по язычку от верха до середины, пересекал нашитую эмблему. Канцелярский нож, или что-то вроде него, используемый для разрезания липкой ленты, по-видимому, пробил картон и упаковочную бумагу.

И в таком виде от Баканова требуют принять отправление?

Нельзя сказать, чтоб от этого дефекта пострадали теплосохраняющие свойства обуви. Но и не был он незаметен.

Атмосфера накалялась.

Кровь застоялась в ногах. Кровью наливались глаза. Ныли поясницы, напоминая о налоге эволюции за прямохождение и прямостояние в очередях. Но характеры держались своего, хотя на определенном уровне громкости и хамства почтового оператора студент словно бы выключался из беседы. И это на него совершенно не походило.

Что, как не концентрация, есть основное средство для отстаивания принципов?

Если принцип — первый ряд римской пехоты, оснащенный щитом да копьем, — что, как не концентрация, решает судьбу легиона?..

Баканов вглядывался в окошко.

Смотрел на рот Розы Твердыщевой (именно так было накалякано детским почерком на бейдже сотрудницы), а точнее, взирал, как прет сквозь злачные усы темпераментной бабы хлебная крошка. Баканова это завораживало. Пшеничная чешуйка корки, твердая и острая, никак не выпутывалась из чащобы. Ноздри у Твердыщевой были чуть вывернуты, да и хмыкала она от души, но сопение не оказывало эффекта на крошку, так же, как и мимическая трясучка мышц.

Студент повторял. Поначалу посылка утеряна; далее найдена; затем найдена вскрытой; потом товар найден с дефектом, а истеричная реакция оператора…

Роза Твердыщева изобличала его ослиное упрямство, а также бессмысленность дознавания. Ее реплики то звонко вылетали из окошка в зал, то отскакивали от стеклянной перегородки. «А дело-то нечистое!» — саркастично крякала пожилая дама, стоявшая за Бакановым. Твердыщева тянулась к извещению пожилой дамы, тянулась с преувеличенным усердием, потому как и не отрывала ягодиц от стула. Чужое извещение просовывалось над плечом Баканова, впрочем, безуспешно. Начальница почтового отделения проплыла мимо: там, в аквариуме за стеклом, не отрываясь от мобильника, по-буддийски безучастная к перепалке.

На хлебную корку-мякиш можно выловить и сазана, и уклейку, даже язь клюнет.

Роза же Твердыщева подсекла самого Баканова.

Баканов держался Твердыщевой Розы.

Грузчик или водитель, в синей униформе — один и тот же? всегда разный? нам не представляется видимым или имеющим смысл — сновал от входа до окна приема. Почтальоны покинули зал. Сотрудников к концу смены осталось трое: начальница, оператор, грузчик. Грузчик присутствовал в жизни един, но множественно и обезличенно: наравне с «плотва резвится», или «напал гнус», или «шахтер бастует», вот так и грузчик сновал — полный-порожний.

По столу Твердыщевой рассыпались канцелярские принадлежности. Из ячеек настольного стеллажа выпали пачки корреспонденций, и она отточенными, злыми движениями распихала их обратно.

Но хлебной крошке все нипочем. Так и застряла в усах, и что-то в этом было, какой-то знак, примагничивающий взгляд. Словно эта крошка хлеба-то и есть осевшая в почтовой структуре, недожеванная в жвалах машины посылка из далекого места. Заветный артефакт тщетно рвется к адресату, указует, наводит на следы насилия. Крупица истины, а то и частица претворенной плоти искупителя, которая вот так — метафорически — отбилась от трапезы, не вошла внутрь несносной женщины, а значит, не насытила целиком, не даровала ей спокойствие, отзывчивость, милосердие сполна.

А ведь стоило бы!

Роза Твердыщева врала — узрел Баканов. Роза Твердыщева способна на подлость. Роза Твердыщева — непроходимая филистерша, дебелая операторка, при ней все феминитивы зазвучат оскорбительно. В такой ситуации любая боевая единица компании обретет пол, и обретет сполна! И не будет рабочая среда поставлена ей в оправдание и никакие обстоятельства. Нет, всему лучшему в человеке, убежден студент Баканов, сопутствует индивидуальность. А Роза Твердыщева — общее место.

И волновали его до глубины души танцующие губы, окрашенные помадой оттенка «вечернее рандеву», настойчиво повторяющие цвет волос; губы в морщинках, кривящиеся и плюющиеся; ими шлепала вызывающе пошлая жизнь, возложив над собой хлеб, и странно привлекательным мнилось, что к ней можно бы и прилепиться, имея собственные усы, то есть запечатлеть обоюдное касание и словно бы сотней крючков зацепиться за сотню петелек — липучкой — присовокупиться друг к другу; но не подразумевая что-то интимное, разумеется! — а всего лишь чтобы разделить хлеб насущный на поле почтовой брани.

Для Баканова — истинного репея — это было щекотное побуждение.

Его несколько смазал импозантный мужчина в шерстяном пальто. Он вышел из очереди. Возник слева от студента, обдав ароматом дорогого парфюма.

— Уважаемый, — повторил мужчина внушительно, и студент заметил, как от этого басовитого раската дрогнуло у раскрасневшейся Твердыщевой под бейджиком; сам он незнакомца разглядел периферийно, ибо основное внимание удерживал на том надгубном вояже, — уважаемый вы мой, это же «Почта России». Поймите, будьте снисходительны. По стране сорок тысяч отделений. Учреждение бедное, не без недостатков. Здесь такие же простые люди, как мы с вами. Но за восьмичасовой день получают они в разы меньше. Какие там онлайн-покупки?! Буквально хлеб и вода. «Почта России» — это и есть Россия. А? Ну бросьте. Все же при вас. Будем гуманны… Осталось десять минут до закрытия. Это по две минуты на каждого в очереди. Тут еще женщина за вами, и женщина с ребенком, и люди…

Люди и женщины уже не роптали. Ребенок спал.

И вправду: взывая к снисхождению, с потолка сфланировал кусок побелки и лег на шаткий стол у стены, который, вопреки предназначению, только усложнял заполнение бумаг.

В трех метрах от Баканова выдохнуло спертым воздухом, приоткрылось окошко для выдачи бандеролей и посылок. Беленое устье его было вытерто. Тут бока, плечи, локти, ладони — все соприкасается, крошит, шлепает и давит, стремясь поскорее забрать свое. Здесь податливые стены, подобно намоленным святыням, несут следы пилигримов. А еще окошко было заляпано чернильными пятнами, мимолетными рисунками и скабрезными репликами. За стеной шумело соседнее отделение, где бандероли и посылки принимали. Так повелось на почте, что обязательно завести несколько помещений, несколько жестяных дверей и удручающие залы. И в одном тебе надобно купить марку или коробку, а уже отнести конверт или посылку предназначается в другое.

К тому же и там, и там тебе следует успешно присовокупиться к очередной многоножке.

Попробуй пройти вне.

— Тут не «DHL», чувак.

— Какой-то неадекватный. Але, Шур, я застряла на почте.

— Так-с, вон там книга жалоб и предложений, молодой человек. Пишите сколько влезет, и вообще, составляйте акт Ф.51 и жалуйтесь хоть в Роскомнадзор, отделение-то при чем?..

— Если бы посылку вскрыли на таможне, то заклеили бы специальным скотчем. Поставили штамп. Приложили акт. Я имею право осмотреть свою посылку при вас.

— Чего встал?! Ты людям дай пройти!

— Ну какие претензии? Народ, его надыть оттащить…

— Молодому человеку, должно быть, так тяжело живется.

Баканов утверждал. Хор отрицал.

Протяжно сморкнувшись, опять вошел грузчик и задел студента жестким плечом. С грохотом он закинул три ящика в распахнутый зев другого окошка. На слове «оттащить» он обернулся, улавливая симпатическую связь между действием и объектом.

Баканов возвел очи горе. Надо всеми распростер крылья эмблематический синий орел о двух головах. В когтистых лапах он сжимал горны, зигзаги молний он попирал собой — стремительный символ почты. Студент присмотрелся: оба птичьи профиля были зеркально тревожны, оперение скорее остро, чем округло, особенно маховые перья, схожие по очертаниям с метательными ножами. Тушка птицы походила на железную гроздь винограда. Общая колючесть геральдической фигуры странно сочеталась с цветами небесного покоя и чистоты. К тому же в логотипе госкомпании белый и синий цвета имели место, а красный — нет, и это лишало символ почты жизненности, что ли, но красный же пышно присутствовал в Розе Твердыщевой.

Собственно, тут Баканов обнаружил иные противоречия.

Если штандарт с орлом высится за стеклом, над станом неподдающегося соперника, кто же из них имеет честь составлять римскую манипулу? Кто служит на стороне империи, системы, прогресса в самой организованной армии мира — а кто среди лохматых варваров? Роза Твердыщева или Баканов? Неужели аквила легиона похищен и пленен? И, погодите-ка, о какой индивидуальности можно заикаться, если основы армии расположены в преобладании общего, а не различного?..

Грузчик уже водрузил лапы на плечи студента.

Грузчик был самаритянин, альтруист, благожелатель, время у него измерялось не минутами, а ходками, и в тяжелый день (а это был тяжелый день) Баканов представлялся наиболее легким и приятным грузом. И Розу грузчик знал, и начальнице он подмигнул, и вот так своими силами отделение вполне было способно отделаться от приставучих граждан.

Одной рукой он обхватил студента поперек груди, отрывая от прилавка. Другой уперся в плечо. Немного откинулся назад, дабы затылком Баканов не заехал по подбородку. Грузчик был сноровист. От синей фуфайки пахнуло застарелым потом. Ноги студента (в прежней обуви) заскользили по линолеуму.

Тут произошло смятение, практически и немедленно разрешившееся.

В том самом окошке выдачи посылок, мимо которого грузчик протаскивал упрямца, была на веревке подвязана шариковая ручка. Рядом крепилось лезвие для разрезания коробок. И обычно оно свисает на сторону служебную, внутрь склада, но в этот особенный день лезвие перекинуло на сторону клиентскую. И за острый якорь Баканов успел ухватиться.

Чрезвычайная грубость была менее неприятна ему, нежели факт, что коробка с новой обувью осталась на прилавке у Розы Твердыщевой. Что немало уже воспетые усы ее не давали выпутаться хлебной крошке. Что книга жалоб распахнута, а в графе начинался недописанный отзыв (книга жалоб — место общее; зато почерки, манеры, изъяснения — совершенно индивидуальны), и вот уж отзыв категорически требовал завершения.

Студент упирался пятками в выступ порога, пока жилистая рука не перебралась с груди и не сдавила ему горло. Кто-то вошел в отделение почты, освидетельствовал сцену и спешно покинул.

Баканов задыхался. Он не находил свое поведение нарушением общественного порядка, никак нет.

Отметим сверх прочего: он до сих пор и до самого исхода не произнес ни единого звука, который бы не относился к делу получения отправления и оценки купленной обуви. Это не означает, что Баканов был абсолютно бесстрастен. И не думайте, не смейте.

Были вопросы, были несоответствия, была поврежденная обувь для носки поздней осенью. Не было угроз, ругани, выходок. Конечно же, грузчик развлекался, и, мы признаемся, выше меры. Каждый, ожидая в очереди, склонен надеяться на обретение своего личного. А для этого легко готов принять сторону хозяина положения. Даже если хозяин лицом не вышел, плюется, носит траур под ногтями, и от слова «этика» у него свербит в одном месте. Важно же, что хозяин — то есть структура — превращается из средства доставки в некую власть благодаря своему положению в умах людей, а также — правилам.

Правила Баканов знал безукоризненно и в уме хранил порядок.

Хотя в этот особенный день нетрудно обнаружить некий сумбур его поведения.

Ситуация шла по колее, приемлемой для общего нрава, но никак не для Баканова, и тут ситуацию следовало переломить. Он воспользовался лезвием. Это даже и не лезвие было, а так. Заполированная грань металлической пластины; присмотритесь к вещице при случае. Без насильственного умысла — ни в коем случае! — студент, побагровев от удушья, употребил лезвие. Эдак веско.

Грузчик отпустил.

Нельзя сказать, чтоб от полученного дефекта пострадали функциональные свойства грузчика. Но и не был он незаметен.

Инструмент зарекомендовался положительно: Баканов им же перерезал веревку.

Очередь из пяти человек растерянно смотрела мимо дотошного студента — на шаркающего вбок грузчика. Тот обхватил себя за горло, вжал голову в плечи. Бережно, словно опасаясь, что вся конструкция отлепится от тела и взмоет под потолок. Затем из-за целеустремленного возвращения Баканова очередь слегка вдавилась внутрь залы. Заметим: отступила, попятилась, сохраняя строй и последовательность.

Дуплиное окошко оператора опять было доступно.

Кто, как не женщина, нуждается, а то и напрашивается на корректировку нрава?

И кто, как не женщина, менее всего подвластно корректировке, поправлениям, договоренностям и прочим ограничениям? Несколько лет назад наиболее выносливая в преодолении запредельного педантизма однокурсница имела опыт «встречаться» с Бакановым на протяжении семестра — а потом отчислилась. Но вопросы-то остались.

Вечные партнеры субъектов вроде нашего студента — вопросы.

Первым из очереди выбился лживый добряк — импозантный мужчина в пальто. Он улепетывал так, что споткнулся о грузчика, а затем о дверной порог. Женщина с ребенком присела на единственный куцый стул у шаткого стола, потому как утомилась и особо не хотела верить в происходящее. Сарказм застрял у пожилой дамы в горле. «Чувака» стали снимать на камеру из дальнего угла.

Баканов отложил ручку, хлопнул ладонью по жалобной книге, нервно зевнул.

Левая рука, с резаком, оказалась возле обувной коробки. Студент решил, что испачкался своей же кровью, когда, несомый грузчиком, вцепился в лезвие. Он вытерся носовым платком. Потом по таинственному прозреванию, по особенному наитию он взял да и провел резаком по картону, по следам на липкой ленте. В нужном месте железка соответственно ухнула наполовину в коробку и задела обувь.

Повторно ли?

— Что же творится, что же творится, о хоспади?.. — залепетала пожилая дама, но известное лицо промолчало.

— Вы по-прежнему утверждаете, что в этом отделении не вскрывали мою посылку? — спросил Баканов.

Уверенность Розы Твердыщевой не поколебал ни грузчик, сползающий по стенке, ни чертов студент.

Они стояли друг против друга.

Под орлиным штандартом да на стеклянной границе. И пахло картоном, липкой лентой, потом тяжелого труда. Оказалось, через окно оператора можно проделать немалое. Грудью Баканов уперся в прилавок, физиономией распластался о перегородку. Манипуляции посредством рук должны были вызволить Твердыщеву из аквариума. Чтобы та самолично осмотрела коробку, а не швыряла получателю. Отчасти же это был фарс, потому как коммуникация уже не имела смысла. Но вместе с тем выглядело и довольно смело. «Признайте, — хрипел студент, — что вы напортачили с посылкой, и я подпишу извещение».

Настенные часы указывали на закрытие.

Как должно поступить тому или иному легиону: подчиниться структурному распорядку или довести начатое до конца?..

Начальница скрылась. Роза Твердыщева некоторое время и уже сверхурочно уворачивалась от длинных рук клиентского возмездия. Наконец ее достало и подцепило, потом подсекло, опять подцепило и как бы потащило на себя, но все-таки она сорвалась и скрылась под столом. Оседала плавно, с русалочьей грацией, разве что скребя ногтями по столешнице.

При этом свойства почтового оператора (игнорировать, хамить, врать) были сохранены, однако же дефекты не были незаметны.

Волокита кончилась, пора было знать честь.

Но тут дунул сквознячок. Кто-то новый за спиной крикнул раз-второй, и Баканова толкнуло под лопатку. Куртку на груди распахнуло, будто из тела выбили дух. Тем не менее великий педант удержал его присутствие, и мы разразились аплодисментами.

С потолка на осенний манер спорхнуло еще немного побелки. Стекла в окнах завибрировали. Наконец-то проснулся, расплакался ребенок, а мать словно того и ждала — их вынесло вон. Выстрелило еще раз, и Баканов навалился на прилавок. Пошарив руками в некоем припадке невралгии, он задел обувную коробку. По сравнению с оглушительным громом, что, казалось, как вырос из табельного оружия, наполнил отделение, так и воцарился в одной, натянутой как леска, секунде, — по сравнению с выстрелом обувная коробка упала бесшумно.

Следовало бы уходить.

Пальба, во-первых, противоречила настроению студента. Во-вторых, не способствовала установлению справедливости. Настал исключительный случай, когда Баканов уже готов был капитулировать, махнуть рукой, уйти восвояси. Отзыв в книге жалоб был закончен. Роза Твердыщева была ему без надобности. Глупости какие… Усилия, с которыми она избегала объяснений, несоразмерны делу… Зачем юлить? Признайте, что с посылкой нечисто.

От некоего внутреннего раздрая он согнулся. Медленно сел на пыльный линолеум. Пол устилали осколки перегородки. Подбежало двое полицейских, шурша материями. Как-то избирательно ощупало. Забрало лезвие, залезло в куртку, нашло паспорт, полистало, отложило, прошлось по карманам, потом даже притронулось к горлу Баканова — но тут он дернулся. Безобразие!.. Далее, не обращая на них внимания, студент вытащил пару из коробки.

Разулся и натянул ботинки с сайта karmakoma.com.

В этот момент Баканов прозрел во второй раз. И даже не оттого, что Твердыщева все-таки выплыла в зал. Растрепанная и хромая, наверно, оттого, что набойка у нее слетела с каблука. На ходу оператор запахивалась в васильковый шерстяной жакет. Так споро закрывалась, будто под ним имела наготу.

Баканов получил посылку. Обрел свою обувь. И будто умылся.

Он даже собрался расписаться в извещении.

Но бледная Твердыщева отклонила его побуждение и предложила кое-что получше.

Славного врага встретил наш герой! Почище иного друга он дает зажить полной грудью. Твердыщева показала ему отодвинуть развязку сцены вдаль, расширить ее, подобно звуковой стене, что одинаково обоих оглушила.

Твердыщева отринула правоту студента.

Затем она, жуя губами, закатывая глаза, ждала, когда Баканов разберется со шнуровкой. А он любил шнуровать сложным манером: то ассиметрично, вкрест, то из-под — наружу, то снаружи — внутрь. Отняло это уйму времени, уже и скорая помощь прибыла. Отделение наводнила совершенно иная публика. Начальницу позвали за перегородку на опознавание, там что-то лежало и требовало от нее, и она прошла, расплылась, расфокусировалась, заскулила. Люди на минуту оторвались от грузчика. Тот сидел по стенке, свесив подбородок на грудь. И с таким собачьим выражением на лице, с безнадежно пустыми глазами, настолько инструментально-брошенный, что эмоционально Баканов вмиг его простил.

Люди тоже зашли внутрь, перемолвиться с начальницей парой слов, и стали разевать рты.

Тогда Баканов встал, тщательно отряхнулся. В новой обувке, сопровождаемый Розой Твердыщевой, поначалу слабой походкой двинул на выход. На пороге ему захотелось обернуться в зал. Обстоятельнее изучить, что там да как, отчего шум. С другой стороны, почта — рассадник злотворства, как он убедился: кроме его непотребного случая тут бывает и что-то масштабнее.

Вдобавок обернуться категорически не позволили ботинки. Тяжелая рифленая подошва, обжигающее облегание стопы, твердость неподдающейся кожи. Новизна и крепкая вещественность. И этому он не смог и не захотел сопротивляться. Да еще громоподобный выстрел застрял в ушах, отсек всякие звуки, помешал бы общению. Сама Твердыщева виляющей походкой тянула студента вперед.

Оператор шла попутно. В нечистом наряде — пыльном кардигане, перекрученной юбке, и не слишком близко, и не слишком далеко, самовольно, но и все-таки заодно со студентом. Оставалось только подивиться операторскому упрямству и нежеланию признавать очевидное. Такое отношение почты к клиенту и до ручки доведет…

Итак, Роза настояла на своем. Прежде всего, уходя, им вдвоем было посильно поднять грузчика. Тот упирался, тыкал пальцем за спину, даже всплакнул. И за ручки его, за ручки они повели, усадили за руль.

Благо эта троица никому теперь не мешала.

— И вот он все стоит, и нудит, и нудит, и нудит…

— Мы горой были за девушку: «Молодой человек, прекратите».

— А он вот прям ненормальный, и глаза горят!

— Конечно, там покорежило посылку. Но это сплошь и рядом. Буйствовать-то отчего?

— Я тоже ему: «Чувак, ты не прав, кончай допрос…» Он достал ножик, принял позу…

— …тут — дыщ! Приехали.

На крыльце отделения их встретил застывший день осени.

От мутного солнца отрезали по куску жестяные крыши. Длинные тени наплывом скрывали человеческую суету. Люди опрашивали теперь женщину с ребенком. Зеваки толпились, жужжали, и стоило труда через них протолкаться. Обходя скорую, Баканов встретился взглядом с той пожилой дамой из очереди. Не напрямую, а через боковое зеркало заднего вида. Дама грохнулась в обморок, и ее обступили, и врач уже распахнул чемоданчик.

Левой-правой: студент топтал пожухлую листву, а казалось — мириад заполненных квитанций, счетов, извещений, заявлений. Подошвы оставляли ровный рельефный след, левой-правой, эти долгожданные ботинки печатали зигзаги на отжившие узоры.

Чем ближе троица подступала к почтовому уазику, тем ровнее шагал и грузчик. Воистину мастера оживлял станок! Сама полоса триколора, горизонтально летящая по синему корпусу, дала троице что-то вроде отдохновения. Эмблематический орел о двух головах здесь гораздо больше походил на гербового. И сами модерновые буквы «Почта России» обернулись эдакой хлебобулочной боковитостью.

Стекла от дыхания Баканова и Розы Твердыщевой покрылись инеем, и поначалу студент их оттирал рукавом, но позже решил опустить. Пока он это проделывал, то не заметил, что машина пошла без зажигания. В зеркалах заднего вида отражался хор очереди, бесконечный хор, бесконечная очередь, и, возможно, он-то и дал первоначальную тягу своей реактивной и самозарождающейся полифонией, а уже потом включилось целеустремление этой необоримой парочки: Розы Твердыщевой и Баканова.

Клиент и оператор сплелись в извечной борьбе. Их заключил под крышей уазик-«буханка», осененный общим знаменем.

Ботинки жгли ноги.

И чем отчетливее студент ощущал новизну обуви, различал нюансы соприкосновений на пятке, на поджатых пальцах, в прогибе стопы, тем сильнее давил угрюмый грузчик на газ.

Еще до наступления темноты они остановились у Автоматизированного сортировочного центра почты России. Так-так, кивала Роза Твердыщева, ты этого хотел? И Баканов, вытащив обоих спутников, трижды вокруг Центра обошел. Дождь ошпарил холодом. Вряд ли в этой трапециевидной коробке потрепали его посылку. Конвейеры, системы упорядочивания, дикая скука… Чем дольше он бродил, тем явственнее вело дальше, а ум распространялся обширнее, будто бы и дело все состояло отнюдь не в АСЦ, а гораздо глубже. Роза Твердыщева хромала, бесшумно посылала студента вперед — и мы с ней были согласны.

Они отправились дальше, к истокам.

Ботинки жгли ноги; нога давила на газ; уазик-«буханка» мчался ямским экипажем.

Не то закостеневший в дреме, не то сосредоточенный на самоощущении ног, Баканов непозволительно поздно заметил: габаритные огни-то не горят. Выглянув наружу, смутился и тем, что выхлопные газы не вьются следом. Наконец, и приборная панель не светилась; лежали стрелки индикаторов. Да, студент был одновременно убаюкан ездой и неприятно поражен тому, как порезанный язычок ботинка змеиным жалом впивался в кожу. Да, он отдал вожжи правления грузчику, но не подписывался перемещаться в транспорте, нарушающем правила дорожного…

Тут они оказались у авиационного отделения почтовой перевозки.

Пулковская таможня могла потрепать его обувь, вполне могла, но время было совершенно неподходящее для выяснений, и Баканов помаячил вокруг помещений, сокрытых от посторонних, прикинул, с чем ему сунуться внутрь, кому предъявить, каким образом, да сколько еще ждать утра (наручные часы встали), да смутился, потому что оставил вскрытую коробку в самом почтовом отделении. Оплошность!

В сердцах он плюнул, и Роза Твердыщева кивнула.

«Вы по-прежнему утверждаете, что в своем отделении не портили мою посылку?» — Баканов пошлепал губами безо всякого звука.

«Едем дальше», — махнула грузчику упрямая Твердыщева, и обоюдная принципиальность толкнула «буханку».

По причудливой, но неоспоримой логике они устремились в аэропорт самого отправления, и студента опять смутило, поверх прочего, что грузчик не нуждается в навигации. Но Роза-то была в нем уверена. Тогда Баканов попытался восстановить ощущение времени. Неприятно поразился тому, что давным-давно не ходил в туалет, даже растерялся и пригладил вставшие дыбом вихры на висках. Но опять же, вспомнив дневное происшествие, списал уснувшие потребности на нервное потрясение мочевой системы.

Они направились к государственной границе, укутанной тьмой.

Вплотную приблизившись, нашли, что путь им освещается боком — лишь двухголовым орлом с правой двери, а луны нет, родные леса поредели, и распростерлась колючая кустарниковая чаща. Петляющая грунтовка исчезла. Потребовалась вся выдержка, упорство троицы, чтобы сквозь эту чащу прорваться. Местность правдоподобно смахивала на финские болота. В лобовое стекло бил ветер. Тут уже и не было тверди, и они увязли, помыкались, свернули в холодной пустоте за пригорок, где высилась простая изба, потом за другой пригорок, где воткнулись резные идолища, что угрюмостью превзошли даже грузчика.

В один вполне ожидаемый момент «буханка» выкатилась на пологий песчаный берег. Иной край реки от Баканова скрыл туман. Этой клубящейся трясиной, смазывающей сон и явь, стало заволакивать порядком замученный ум. Но студент не зря многие годы пестовал дисциплину.

Выбрался.

С каждым шагом новая обувь нравилась ему все меньше.

У берега глянцево-черных вод, не льющихся, но хрустящих, напоминающих о пластиковой упаковке посылки, обозначился паромщик. Был он в костюме любителя рыбалки из палаточной ткани. Махнул, мол, ищешь заграницу? Баканов кивнул. Паромщик протянул серую ладонь, требуя платы за перевоз. Роза Твердыщева образовала неприличный жест, усиленный красным маникюром: мы сами себе паром! дубина, не узнал тачку?!

И шлепнула грузчика (не без игривости) по плечу.

Уазик тронулся и вошел в реку.

Паромщик остался в безмолвной растерянности, и уныло, кучерявясь петлями, свисала с его удочки леска.

Салон быстро наполнился черной водой, а с нею и всякой дрянью вроде лягушек, мокриц, водомерок и мелкой рыбни. Оставалось удивляться тому, что дно не уходит вниз и двигатель безразличен к влаге. Тем временем промокшие ботинки стали совершенно негодны для студента, а экспедиция вырвалась из вод на сушу или что-то вроде суши.

Мы бы поостереглись определенных деталей, дабы избавиться от нежелательных поступательных инцидентов в будущем.

Двери распахнулись.

Вся водяная дрянь выплеснулась наружу, заскользила, засочилась вместе с героями. И тут было уместнее уже добираться пешим ходом, потому как уазик путал дорогу со мглой, ветер стал тенью, а движение — терпением. Почва для хождений была все зыбче. Баканов только и держался, что ботинками да педантичностью, он ее своим существом продуцировал, удлинял этот сук сущего покуда мог, и хватался, и тыкал в самую невыразимую невыразимость, а контекст, сами понимаете, — а мы понимаем куда лучше — терялся. На исходе сил, когда идти за справедливостью стало невмоготу, Баканов обернулся к Розе Твердыщевой. Искал поддержки. Ведь находясь по разные стороны в споре, в поиске-то правды были они заодно.

Тут спутница проделала фокус.

Роза Твердыщева со смаком слизнула красным языком свою хлебную крошку. Баканов моргнул, и хаос будто отступил.

Опять вспыхнула светом галогенок приемная зала, и опустилась стеклянная перегородка, и вернулись стены и куцая утварь. Запахло бумагой и картоном, все — истинная истина как будто. Почта. Только без очереди. Неправильная почта… На прилавке студента ждала открытая книга жалоб. Напомним: всякий отзыв высказывает предприятию, по сути, единое: «Я — или последствия меня — возымеют действие. Я вернусь».

Баканов кивнул, вспомнив разом тысячи своих замечаний, кивнул острым подбородком так, словно карму свою прокомпостировал.

Баканов склонился в окошко и протянул нам извещение.

Мы закрыли рот, и гром последнего выстрела иссяк. Слова обрели слышимость. Студент указал на ноги: ботинки облепили стопы его козлиными копытцами. Каков наш улов!

— Ваша работа?

— Тебя мы ждали, — сказали мы без обиняков. — Приманка наживлена. Заострен крючок. Ты видел ад, ответь же: кто, если не ты, упорядочит эту баламуть? Кто потянет? Откорректирует, поправит, выяснит в подробностях сверхточных. А то мы порядком косноязычны, небрежны, да и времени не считаем… Видишь ли, здесь дней нет. Или день всегда один, и потому особенный. И поступает чрезвычайная масса отправлений. Все измысленное рано или поздно отправляется к нам — из филиалов. Пришлось ускорить твой приход, поэтому извиняй за анимацию. Пока ждали, мы лишь могли развлекаться словами… Ну, — мы вгляделись в извещение, — распишись, прибывший!

— Во-первых, все было совсем не так, — сказал нам Баканов.

— Тогда как ты себя чувствуешь?

— Как перевернутая клепсидра.

— Точно подмечено (мы верно выбрали)… А во-вторых?

— А во-вторых… — Баканов прищурился.

Из наведенных, обманчивых стен почты засочился мрак. Проступили тени праха, и костяные колеса, и медузы пламени. Аберрации отделения. Проступили и, окружив людей, — содрогнулись. Замерли рогатые псы, скользкие птицы, бумажные змеи, иная неведомая чертовщина, оживавшая от шариковой ручки на привязи. Какую только дрянь не предвидит скучающий на почте умишко! Все это нашлось сквозь обман. Все — и сущее ничто — рядом с нашей троицей…

Роза Твердыщева положила руку на плечо Баканова.

Грузчик выпятил грудь.

Где-то вдали проснулось, разразилось неумолимой латынью радио «буханки» — словно луч света дотянулся. И это будто отбросило нас назад. Но и мы готовы были плодить слова, блудить словами, и громоздить смыслы, и отращивать сук…

— Во-вторых, — насупился Баканов, — это не мой размер.