ПУШКИН И МИФЫ

*

ПУШКИН И МИФЫ

В. М. Есипов. Мифы и реалии пушкиноведения. Избранные работы.

М., СПб., «Нестор-История», 2018, 432 стр.

Давно стало общим местом, что протеическое творчество Пушкина располагает к мифотворчеству. И не только потому, что он наше все. В пушкинском слове так много недосказанного (или кажущегося таковым), что задача восполнения картины остается на века. Таков был пушкинский миф Серебряного века. Поэт искал и находил у Поэта созвучные ему мотивы, сокровенные мысли, тайные признания.

Представления о целом и завершенности тоже подвержены времени, и потому, например, суждения о наготе пушкинской прозы сменяются идеями о предельной насыщенности, событийной полноте, а многие считающиеся незавершенными тексты вновь пересматриваются, в них находят иные признаки законченности и целостности^[1].

Меняются идеологические ориентиры, равно как и модные тенденции, оставляя после себя множество предубеждений, недомолвок, воображаемых открытий — всего того, что накладывает отпечаток преждевременного устаревания на научную работу, со сколь бы искренними намерениями она в свое время ни создавалась. Самые прочные предубеждения мифологизируются, переходя из книги в книгу, в школьный учебник, в массовое сознание.

Книга Виктора Есипова посвящена обширной пушкиноведческой мифологии^[2]. Все работы, составляющие эту книгу, ранее были опубликованы. Однако, будучи собранными под одной обложкой, они предстают в новом качестве: не как отдельные статьи и заметки, посвященные частным вопросам истории литературы, текстологии, источниковедения, но как целостное повествование со своей внутренней логикой и сквозными сюжетами. Одним из важнейших сюжетов книги предстает история любви Пушкина к Амалии Ризнич в странном сближении с темой казненных декабристов.

В каждом разделе книги, в самых разных ракурсах рассматриваются многочисленные биографические мифы пушкиноведения, встраиваемые исследователями в художественный мир поэта. При этом различие мотивов такого встраивания вполне очевидно: с одной стороны, идеологические рамки академического литературоведения, с другой — чтение и перечитывание поэтом поэта. Таково, например, восприятие Анны Ахматовой, слышавшей в пушкинских строках созвучные себе мотивы, вольно или невольно включавшей, например, в интерпретацию отрывка «Когда порой воспоминанье…» думы о своем времени, собственной семейной истории.

Более того, в теме Пушкин и декабристы, казалось бы, изученной до мельчайших деталей, обнаруживается гораздо больше лакун, чем принято считать. Не так уж много свидетельств об отношении Пушкина к декабрьскому восстанию и конкретным его участникам, чтобы можно было с уверенностью делать однозначные заключения, которые допускались в советское время. Напротив, как неоднократно отмечает Есипов, совершенно меняя ракурс видения: «Восстание декабристов представляется ему (Пушкину — Н. С.) чисто дворянской проблемой — в контексте более широких размышлений о дворянском оскудении, о судьбах русского дворянства вообще».

Размышления Пушкина о своем времени часто затенялись искусственными построениями, сквозь которые иные связи в его текстах уже не просматривались. Этому посвящена, в частности, яркая работа «Исторический подтекст „Пиковой дамы”». Анализ мельчайших штрихов пушкинского повествования приводит исследователя к размышлениям о том, как в творческом процессе совмещаются малозаметные детали, чтобы затем в произведении, словно в калейдоскопе, неожиданно оказаться на своих местах. Но эта четкость видения вовсе не исключает неразрешимых вопросов, встающих по прочтении как будто бы простого, ясного и лаконичного пушкинского текста (статья «Германн, Нарумов и любовная интрига»).

Одно из распространенных представлений о пушкиноведении — что большинство вопросов в нем уже получило свое положительное решение. Но на самом деле, даже если говорить об истории создания отдельных произведений или их частей, остается очень много белых пятен и разногласий. К примеру, история создания шестой главы «Евгения Онегина», относительно которой нет ни точных сведений о хронологии работы, ни самой рукописи (только фрагменты, отсутствующие, впрочем, в окончательной редакции главы). Как отмечает Есипов, «вряд ли можно здесь говорить о случайном исчезновении столь объемного текста. Скорее всего, он был уничтожен самим автором. Но для этого должны были существовать какие-то веские причины». В период работы над шестой главой Пушкин получает известие о кончине некогда любимой женщины — Амалии Ризнич и о казни декабристов (этот же эпизод был рассмотрен Есиповым и в связи с историей интерпретации отрывка «Когда порой воспоминанье…»). Сильное душевное потрясение от этих двух известий возбудило ряд воспоминаний, в том числе былых переживаний ревности (отразившихся также и в переводе «Из Ариостова „Orlando furioso”», сделанном, предположительно, в то же время). Есипов сопоставляет тематическое сходство перевода (уже отмеченное ранее, хотя и в иной связи, Ю. М. Лотманом и В. С. Непомнящим)^[3] с первой половиной шестой главы, где тема ревности ключевая. Вторжение глубокого и сильного личного чувства, возможно, объясняет и пропуск целого ряда строф в окончательной версии шестой главы «Онегина», и уничтожение самой рукописи.

Иногда это личное чувство и вовсе противостоит завершению целого, атомизирует его, оставляя по себе череду фрагментов и строк. Такова история уже упоминавшегося отрывка «Когда порой воспоминанье…», не завершенного поэтом и впоследствии реконструированного Б. В. Томашевским, что не мешало исследователям давать интерпретацию этого отрывка как целостного произведения, включаемого, между прочим, в многочисленные массовые издания. Текстологическим проблемам посвящен целый раздел рецензируемой книги.

Как уже отмечалось, тема, связанная с известиями о смерти Амалии Ризнич и о казни декабристов, одна из сюжетообразующих в книге Есипова, и здесь с ней сопряжено много интересных наблюдений.

Другая важнейшая тема — отношение Пушкина и Николая I, нашедшая отражение, например, в статье «Между „Онегиным” и „Дмитрием Самозванцем” (Царь и Бенкендорф в противостоянии Пушкина с Булгариным)»^[4]. В статье рассмотрены два эпизода: оскорбительный отзыв Булгарина на выход седьмой главы «Евгения Онегина» и полемика вокруг стихотворения «Моя родословная», в которую были вовлечены Булгарин, Бенкендорф и Николай I. Здесь царь, вставая в литературных (и не только) спорах на сторону поэта, «предстает перед нами в несколько ином облике, чем был принят в советском литературоведении».

Сквозь всю книгу Есипова проходит центральная мысль о безотносительной ценности личного видения Времени и его неоспоримом превосходстве перед любой официальной историографией. Темам исторической достоверности, личной и коллективной памяти, по-разному выстраивающим причудливые легендарные повествования, посвящен раздел «„Подлинны по внутренним основаниям…” (Заметки А. О. Смирновой-Россет)», глава «„И вот как пишут историю!..” (Легенда о генерале Н. Н. Раевском)», и так или иначе эти темы присутствует во всей книге.

Открытия, сделанные Есиповым, обязательно должны быть учтены в комментариях к последующим изданиям пушкинских сочинений. В частности, это вопросы датировки и в целом истории создания «Пророка» (глава «Вокруг „Пророка”»); убедительное развитие предположения, упоминается ли в «Памятнике» Александровская колонна, сооруженная в Петербурге в 1834 году в честь победы Александра I в Отечественной войне 1812 года, или одно из семи чудес света — александрийский маяк Фарос (глава «Александровская колонна или Александрийский маяк? (Еще раз о пушкинском „Памятнике”)»); столь же убедительное предположение того, о каком изображении мадонны, скорее всего, идет речь в одноименном пушкинском стихотворении, обращенном к невесте, Н. Н. Гончаровой («Рафаэль или Перуджино? (О стихотворении Пушкина „Мадонна”)». Работы, представленные в книге, дают новый ответ на тот или иной спорный вопрос, при этом ответ строго доказательный, подкрепленный фактами.

Конечно, некоторые факты можно признавать «подлинными по внутренним основаниям», и здесь ученому предстоит делать выбор в пользу его личного чувства живой истории, по определению Б. Кроче, то есть истории, которая всегда осознается как современность, иначе невозможно никакое «критическое осмысление документа, основанное на интуиции, размышлении, сознании, самосознании»^[5].

Пристрастность суждений о творчестве поэта неизбежна: его лира, равно как и магия личного присутствия в каждом слове, задевает чувствительные струны души читающего; тем более — отклик другого поэта, поскольку вызывается силами, высвобождающими поток встречной творческой энергии. Как отмечал М. О. Гершензон, «пламенем говорят все поэты, но о разном…»^[6] Таковы отклики Марины Цветаевой, которым посвящена статья «„А чара — и не то заставит…” (Цветаевская пушкиниана: взгляд из сегодня)».

Нельзя утверждать, что Виктор Есипов — поэт^[7] — совершенно беспристрастен в своих научных изысканиях. Однако следует подчеркнуть, что вдохновенности повествования в ней никак не противоречит предельная точность, источниковедческая, фактографическая. И, напротив, исследовательское воображение вовсе не уступает место сухой констатации фактов. Неизбежные лакуны и темные места в нашем знании о пушкинском времени должны в каждую эпоху быть заново прочитаны не только ученым, но и поэтом.

Наталья СМИРНОВА