ЖИЗНЬ В КОЛОДКАХ

Березин Владимир Сергеевич родился в 1966 году в Москве. Прозаик, критик. Автор нескольких книг прозы и биографических исследований. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Владимир Березин

_*

ЖИЗНЬ В КОЛОДКАХ

(«Кавказский пленник» Льва Толстого)

…жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?

Михаил Лермонтов, «Валерик»

К прилагательному «кавказский» в русской литературе как-то неминуемо прилипает слово «плен».

«Кавказский пленник» Пушкина, затем «Кавказский пленник» Лермонтова, спустя полтора века — «Кавказский пленный» Маканина, причем тема вырывается из пространства прозы и серьезности, превратившись в «Кавказскую пленницу». Рассказ Толстого, кстати, дважды экранизировали — в 1975-м и в 1996 годах.

Хронология событий, предшествующих написанию «Кавказского пленника», хорошо известна: Толстому 24 года, когда он, устав искать себя, держит экзамен на звание юнкера и становится фейерверкером 4-го класса — то есть артиллеристом. «Детство» уже написано, а «Набег» будет напечатан в марте 1853-го, через год, когда Толстой уже служил на Кавказе.

23 июня 1853 года он делает запись в дневнике о том, что чуть не попался в плен. Дочь Толстого пересказывает устный рассказ отца так: «Толстой с другом своим Садо провожал обоз в крепость Грозную. Обоз шел медленно, останавливался, Толстому было скучно. Он и еще четверо верховых, сопровождавших обоз, решили его обогнать и уехать вперед. Дорога шла ущельем, горцы ежеминутно могли напасть сверху, с горы, или неожиданно из-за утесов и уступов скал. Трое поехали по низу ущелья, а двое — Толстой и Садо — по верху хребта. Не успели они выехать на гребень горы, как увидали несущихся навстречу им чеченцев. Толстой крикнул товарищам об опасности, а сам, вместе с Садо, во весь дух помчался вперед к крепости. К счастью, чеченцы не стреляли, они хотели взять Садо в плен живым. Лошади были резвые, и им удалось ускакать. Пострадал молодой офицер, убитая под ним лошадь придавила его, и он никак не мог из-под нее высвободиться. Скакавшие мимо чеченцы до полусмерти изрубили его шашками, и, когда русские подобрали его, уже было поздно, он умер в страшных мучениях»^[1].

Через два года, в январе 1854 года, Толстой переводится в Дунайскую армию, а затем попадает в Севастополь.

Невнимательный советский школьник часто думал, что «Кавказский пленник» написан одновременно с «Набегом» и «Рубкой леса», и часто так и не узнавал, что Толстой напишет его только в 1872-м. Ему уже 44 года, он овеян славой «Войны и мира» и лишь теперь пишет поучительную историю для «Азбуки». С первых кавказских рассказов прошло двадцать лет, до «Хаджи Мурата» остается тридцать.

Имам Шамиль живет в Калуге и Киеве, но к моменту написания «Кавказского пленника» уже умер и год как лежит на кладбище в Медине рядом с родственниками пророка Мухаммада.

Понятно, что со времен пушкинского «Кавказского пленника» тема героя среди горцев была чрезвычайно популярна. Но насколько характерен плен для этой партизанской войны?

«Общие же боевые потери Российской армии на Кавказе за 64 года (1801 — 1864 гг.) составили: убитыми — 804 офицера и 24143 нижних чина; ранеными — 3154 офицера и 61971 нижний чин; пленными — 92 офицера и 5915 нижних чинов. <…> Если в указанное число безвозвратных потерь включить военнослужащих, погибших в плену от жестокого с ними обращения, умерших от ран и болезней (которых было в три раза больше, чем погибших в бою), а также потери российских мирных жителей, занимавшихся хозяйственным освоением новых земель Российской империи и обеспечением войск, погибших при набегах горцев на населенные пункты Северного Кавказа и Черноморского побережья, можно предположить, что за время кавказских войн все безвозвратные потери военнослужащих и мирного населения будут равны 77 тыс. чел.»^[2]

Важно и то, что военная сила с севера не особенно разбирается в национальностях. Лермонтов пишет «мирной татарин свой намаз творит, не поднимая глаз», вслед ему Толстой называет горцев «татарами». У Пушкина русский попадает в плен к черкесам, черкешенка поет ему «песни Грузии счастливой», «чеченец ходит за рекой». Империя не разбирает, кто там, путается в именах — для нее все они «горцы».

Но главное, что Пушкин задал в русской литературе канон рассказа о пленном, завершив его знаменитым «Смирись, Кавказ». После него будут либо соглашаться с этим «смирись», либо спорить с ним.

В этом каноне в центре всегда пришелец с севера, он заключен в горах, как в темнице, появляется женщина гор, она способствует побегу, но узник бежит один, и в эпилоге читателя настигает мораль. Лермонтов был менее милосерден к героям и довел романтическую историю до совершенного финала, убив всех.

Но на самом деле тема русского пленного восходит еще к великому «Слову о полку Игореве», и не важно, что князь находится в плену не среди гор, а среди степи. Томишься ли ты на Кавказе или на нижнем Днепре — где бы ты ни был, все равно нужно бежать «горностаем к тростнику и белым гоголем на воду». В любом случае военная сила Севера сходится с силой Юга.

Эрнест Хемингуэй в 1942 году писал: «Я не знаю никого, кто писал бы о войне лучше Толстого», а у Юрия Нагибина в отрывке «Так хорошо и так страшно» есть место, где он пишет о воображаемом соревновании Хемингуэя с другими писателями: «Эрнест Хемингуэй, которого не заподозришь в недостатке смелости, говорил своему другу Хотчеру, что „выходил на ринг” против Тургенева и против Стендаля и не испытал горечи поражения. „Но против Толстого, — добавил он, — я не выйду. Не выйду, — повторил он с каким-то странным восторгом, — ни за что не выйду против Старика!”

Да, против „Старика” никому не продержаться и раунда»^[3].

Эта тема, чем-то напоминающая идею Шкловского о «гамбургском счете» среди писателей, рассказывается и другими словами: «Уже после войны Хемингуэй, отвечая однажды на вопрос корреспондента об отношении писателя к своим предшественникам, между прочим, сказал примерно следующее: „Для начала я преспокойно побил господина Тургенева. Потом усиленно тренировался и побил мсье де Мопассана. Я провел две ничьих со Стендалем, но, мне кажется, что во второй встрече я имел преимущество. Но никто не затащит меня на ринг против Толстого, разве что я сойду с ума или уж очень вырасту”»^[4].

Что нашел Хемингуэй в военной прозе Толстого? Простоту и скрытые эмоции, все то, о чем говорил американский писатель, упоминая айсберг. «Если писатель хорошо знает то, о чем он пишет, он может опустить многое из того, что знает, и если он пишет правдиво, читатель почувствует все опущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом. Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды»^[5]. И много раз говорит то же самое: «Я всегда старался писать по принципу айсберга. На каждую видимую часть семь восьмых его находится под водой. Все, что вы знаете, вы можете опустить, и это только укрепит ваш айсберг. Это его невидимая часть. Если писатель опускает что-то, потому что он не знает, в истории появляется дыра».

А спустя почти тридцять лет, в «Празднике, который всегда с тобой» он повторяет: «...и я опустил настоящий конец, заключавшийся в том, что старик повесился. Я опустил его согласно своей новой теории: можно опускать что угодно при условии, если ты знаешь, что опускаешь, — тогда это лишь укрепляет сюжет и читатель чувствует, что за написанным есть что-то, еще не раскрытое»^[6].

Критику Страхову Толстой сообщал: «Это образец тех приемов и языка, которым я пишу и буду писать для больших»^[7].

При этом «второй род» хорошего искусства определяется им там же как «искусство, передающее самые простые житейские чувства, такие, которые доступны всем людям всего мира,— искусство всемирное».

В примечании к тексту «Что такое искусство?» Толстой говорит: «Называю же я образцы произведений того и другого рода только для того, чтобы больше уяснить свою мысль, показать, как я при теперешнем моем взгляде понимаю достоинство искусства по его содержанию. При этом еще должен заметить, что свои художественные произведения я причисляю к области дурного искусства, за исключением рассказа „Бог правду видит”, желающего принадлежать к первому роду, и „Кавказского пленника”, принадлежащего ко второму»^[8].

Рассказ Толстого полностью соответствовал хемингуэевской «теории айсберга», история в «Кавказском пленнике» рассказывается очень коротко и очень просто. Вот Жилин — барин, но бедный. Он не белоручка, может починить часы и делает для детей игрушки из глины. Вот парный к нему Костылин — и не враги-горцы антиподы героя, а этот богатый барин, трусливый и вялый.

Горцы тут что-то вроде сил времени или природы — попался в буран, замерз, так сам виноват, а движение воздуха и снега не виновато. Пришел на Кавказ, так у тебя плен в прикупе лежит, как белизна на вершинах.

При этом герой едет жениться. Это настоящий сказочный зачин, и, казалось бы, в конце должна быть свадьба. Плен должен быть отсрочкой. Но все не так, для начала Жилин попадает в плен из-за своей ошибки. Вместо того чтобы медленно ехать с конвоем, он выезжает вперед, товарищ подводит его, да и сам попадается в плен. Его вовсе не хотят убить, он всего лишь товар, и за него хотят получить выкуп. Выкуп этот — три тысячи монет. То есть выкуп состоит в трех тысячах рублей серебром, а не ассигнациями (бумажными деньгами было бы дешевле).

Говорит, что даст только пятьсот. Это все равно большие деньги — непонятно, когда происходят эти события и в каком Жилин чине, но это сравнимо с его годовым жалованием.

При этом Жилин беден и пишет неправильный адрес на письме, чтобы оно растворилось в русском северном пространстве. Так и происходит, почта в России традиционно оберегает родных от неприятных вестей.

Он полезен — чинит русские часы и лечит горцев водой с песком, на которую, для важности, что-то шепчет. Потом он плетет корзины и делает кукол — людей, лошадей и собак. Жилин не задумывается, разрешает ли татарская вера кукол. Одна из них выходит «с носом» и в татарской рубахе. Кукла слишком похожа на человека, но это идет Жилину только на пользу.

Дальше следуют два побега — неудачный и удачный. Первый срывается из-за того, что Жилин несет на себе никчемного Костылина. Близко утро, движутся по небу звезды Высожары, иначе называемые Плеяды. А гадатели по звездам говорят, что Плеяды символизируют стойкость в печали и горести. Горестей после неудачного побега пленным не занимать.

Второй выходит оттого, что пленнику, как у Пушкина, помогает горянка, только не девушка, а маленькая девочка, которой так нравятся его куклы. Жилин медленно входит в мир юга, он видит массу деталей: земляные полы, красные бороды, бараньи шапки, коровье масло, что распущено в чашке, и просяные блины.

Концепция «айсберга» вовсе не предполагает отсутствие деталей, она о другом — о том, что все человеческие чувства не должны быть высказаны прямо. Они должны быть пережиты читателем, а не прочитаны им.

Так Толстой, вспоминая дорогу близ будущего города Грозный, друга с незаряженным ружьем, выстрелы и погоню, примерил на себя колодки и почувствовал их тяжесть на своих ногах.

Жилин живет в плену в колодках — не после побега, а с самого начала.

Колодки описаны Толстым подробно — «Принес работник колодку: два чурбака дубовых на железные кольца насажены, и в одном кольце пробойчик и замок»^[9].

Что такое пробойчик? Это пробойник — железная скоба, которой насквозь пробито дерево, а выведенные с другой стороны концы загнуты. Поэтому Жилин, которому подвластна тонкая механика часов и мимика игрушек, пасует перед пробойником. Он идет к своим, так и не сумев снять колодок.

В русской литературе есть еще один пленник условных «татар». Это очарованный странник Флягин из повести Лескова. Его, знатока лошадей, держат в плену и чтобы он не бежал из степи, «подщетинивают». Режут ему кожу на пятках и пускают туда конский волос. Ходить после этого невозможно, и Флягин то ползает, то ковыляет на щиколотках. Эти живые колодки Флягин разбивает жестоко — сжигает себе кожу квасцами, и конская щетина выходит с кровью и гноем.

А вот Жилин бежит так, в колодках, и чуть не попадается — решают дело считаные минуты, и он добегает до казаков.

Можно подумать, что вся история сводится к противопоставлению Жилина и Костылина, как человека правильного и человека неправильного. Жилин пишет неверный адрес, а Костылин просит у родных пять тысяч, и его выкупают за эти деньги, заложив имение.

Плохой Костылин трусит, и в плен попадают оба. Костылин бросает товарища, а хороший Жилин тащит Костылина на себе. Хороший офицер сберегает семейное добро, а плохой покупает себе свободу ценой семейного имущества. Плохой ноет, а хороший терпит.

Но упростить «Кавказского пленника» до этой схемы значит напустить между строк назидательную скуку. Когда рассказывают знаменитую притчу о двух лягушках, упавших в кувшин в молоко, в которым одна тонет, а другая, продолжая бороться, вылезает по сбитому маслу, находится человек, который говорит: «Есть еще притча о двух лягушках, упавших в кувшин с кетчупом, и одна решила не бороться, и утонула сразу, а другая начала барахтаться и постепенно сбила кетчуп обратно в помидоры и выбралась по ним наружу».

Такой человек всегда должен присутствовать, когда начинают рассказывать «мотивационные истории», то есть истории с моралью. Чрезмерное увлечение моралью подталкивает к иллюзии того, что мир счетен и в нем везде работает закон сохранения и воздаяния. Но мир, как писал поэт Кушнер, «равнодушен и жесток, зато воистину прекрасен».

Миллионы людей умирали в плену безо всякой возможности бежать или обменять деньги на свободу. Вслед лермонтовскому пленнику многие пленные получили свободу через выстрел охранника. Попытка бегства очень редко ведет к удаче, иначе вся история человечества была бы иной.

Русская литература всегда ищет морали, особенно в таких коротких историях.

А мораль в том, что на поставленные вопросы нет готовых ответов.

Жилин бежит не потому, что им владеет романтический идеал свободы, а потому, что его собираются зарезать — просто и обыденно. От него хотят избавиться, как от вещи, ставшей ненужной и обременительной. Освобожденный герой «Кавказского пленника» не возвращается на север, он остается на юге. Женитьба ему теперь ни к чему, и не сказать, что жизнь его засахарена. Она горька, как жизнь всякого колониального офицера.

Иногда рассказ называют антивоенным.

Это так — в нем есть бессмысленность войны. При этом он такой же военный, потому что у всех своя правда, и у горцев, и у солдат.

Нужно помнить о парадоксальности Толстого. Горький в очерке «Лев Толстой» приводит воспоминание Сулержицкого: «Сулер рассказывал: он шел со Львом Николаевичем по Тверской, Толстой издали заметил двух кирасир. Сияя на солнце медью доспехов, звеня шпорами, они шли в ногу, точно срослись оба, лица их тоже сияли самодовольством силы и молодости.

Толстой начал порицать их:

— Какая величественная глупость! Совершенно животные, которых дрессировали палкой...

Но когда кирасиры поравнялись с ним, он остановился и, провожая их ласковым взглядом, с восхищением сказал:

— До чего красивы! Римляне древние, а, Левушка? Силища, красота,— ах, боже мой. Как это хорошо, когда человек красив, как хорошо!»^[10]

Нам не привыкать к парадоксам, у нас главным обличителем неповоротливой бюрократической системы был вице-губернатор, так отчего артиллерийскому офицеру не быть главным пацифистом.

Но пацифизм Толстого особенный.

Толстой одновременно и на стороне офицера Жилина, и на стороне девочки Дины. Шкловский писал по этому поводу: «Жилин — так зовут пленника — понимает, за что горцы не любят русских. Чеченцы люди чужие, но не враждебные ему, и они уважают его храбрость и умение починить часы. Пленника освобождает не женщина, которая в него влюблена, а девочка, которая его жалеет. Он пытается спасти и своего товарища, взял его с собой, но тот несмел, неэнергичен. Жилин тащил Костылина на плечах, но попался с ним, а потом убежал один.

Этим рассказом Толстой гордится. Это прекрасная проза — спокойная, никаких украшений в ней нет и даже нет того, что называется психологическим анализом. Сталкиваются людские интересы, и мы сочувствуем Жилину — хорошему человеку, и того, что мы про него знаем, нам достаточно, да он и сам не хочет знать про себя многого»^[11].

С одной стороны Жилин, воюя с горцами, вовсе не защищает старушку-мать и родной дом, он исполняет волю бездушной империи, что не говорит ни по-вайнахски, ни по-аварски и вообще не знает иного языка, кроме канцелярского. С другой стороны, защита родного аула не предполагает торговли людьми.

И в коротком тексте «Кавказского пленника» находится место для человеческого образа «немирных татар», но симпатии автора (и читателя) на стороне человека, который сохраняет уважение к себе — в колодках он находится или живет на свободе.

Он заброшен в горы силой служебных обстоятельств, по казенной надобности, и делает свое военное дело как умеет. «В забавах света вам смешны тревоги дикие войны», ну и пусть.

Часы должны быть починены, куклы вылеплены, а колодки сбиты.

Жизнь должна быть прожита с достоинством.