ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЙ

Николаева Олеся Александровна — поэт, прозаик, эссеист. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького (ныне — профессор этого учебного учреждения). Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии «Anthologia» (2004) и Национальной премии «Поэт» (2006). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Переделкине.

Олеся Николаева

_*

ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЙ

Слова

Люблю слова, которые по звуку

воспроизводят смысл: жесть, жар, заноза, жжёт.

Еще сюда прибавь растраву и разлуку,

а щастье — убери, его звучанье лжёт.

Царапают шипы, цепляет заусенец —

всё достоверно здесь, как горечь, плач — горюч.

Блаженствует душа, как розовый младенец,

к загадочным вещам свой подбирая ключ.

Мы оба — слух и речь, язык и ухо, оба с

наушником: в космический провал

натянут проводок, откуда первообраз

сам выразил себя и сам себя назвал.

…Послушай, как ты там — над облаком ли, в дыме,

на светлой стороне?

В гостях у высоты

всё новое — язык, обличье, голос, имя.

Там, названный, поймёшь по звуку, кто же ты.

Посмертное посланье

^{А. Б.}

О тебе для рассказа я слов не нашла:

косоглазьем болеет глагол,

всё двоится, и мимо летает стрела,

и сокольничий гол как сокол.

Надо было записывать путь, жизнеход,

каждой мысли твоей поворот,

каждый жест, каждый вывих, каприз, оборот

и внизу ставить дату и год.

А теперь — как багрянца и охры накал

описать, если снизу ползёт,

осыпаясь, земли суеверной провал,

этой пасмурной умбры испод?

…Ты и сам ещё в стане живых что-то мне

говорил о незримых следах,

о таинственных связях явлений, о не-

описуемом в наших садах.

Что сияло и веяло там, за канвой:

трепет сердца и ангельский лик —

может разве что в образе ласточки твой

отразить бестолковый язык.

А ещё рассказать, как граница тонка,

как безмолвия грусть глубока,

как в небесную реку земная река

возвращает её облака.

Кукабарра

Лучшей птицей Кукабарру

объявили в том году,

полюбили жуть, кошмары,

скрежет грешников в аду,

плоти спесь, душевный вывих,

муху в молоке, гнильцу,

тусклый глаз унынья — вы их

узнаёте по лицу.

Но вскричала Кукабарра:

«Ни к чему мне эта жесть!

Я пою не для базара —

просто я такая есть.

Как могу, пою всем сердцем,

плотный воздух бороня,

к отщепенцам, фрикам, перцам

не примазывай меня!

Так положено мне охать,

скрежетать и верещать.

Со своих спроси про похоть —

искорёжить, извращать:

кривоглазым и увечным

взором зрят уродство, грязь,

а над мудрым, добрым, вечным

изгиляются, смеясь».

Проскрипела Кукабарра

и взлетела по кривой.

И пошла я вдоль бульвара,

и качала головой,

поминая этос, эпос

каракатиц и сморчков,

век бескостный, как паштет из

соловьиных язычков…

Квадрокоптер

Я жду, напрягая и ухо и взгляд,

пока квадрокоптер, летающий над,

просмотрит террасу с маркизой,

деревья и склоны до низа

ущелья, где ели царят.

И снова мы станем безвестны, почти

незримы у дымки вечерней в горсти.

Ну, разве что духи из леса

пристанут к нам из интереса

и станут следить и пасти.

Да ласточки будут поутру летать,

да травы под ветром своё лепетать,

что здесь птеродактиль уместней,

чем тот квадрокоптер… И песней

им ласточки вторят под стать.

Как чудно сокрыться из мира вдвоём,

исчезнуть, умолкнуть, забыть о своём.

Прочувствовать сердцем, что греки

провидели о человеке:

стать ивой, оливой, сосной, миндалём.

Волною морскою, утёсом над ней.

Чтоб небо с землёю казались родней

придумок, примочек, прищепок:

Психеи таинственный слепок

по смерти достанется ей.

Она обернётся, конечно, назад

и сверху увидит террасу и сад,

и, словно рисунок на блюде,

там странные с крыльями люди

на небо глядят и глядят…

Толкование сновидений

Асмодей — дух злобы, своим холодом

разрушающий брак.

Спит жена и что же видит? Перед мужем — Асмодей:

он вот-вот его обидит, впарит Лихо лиходей.

И она, кулак потуже сжав, поднявшись на дыбы,

загораживает мужа от наветов и волшбы.

Оттесняет всею массой Духа злобы до крыльца,

и античною гримасой ужасает пришлеца,

и хватает под микитки, разевая громко рот:

«От тебя — психоз, убытки, скверна, порча, недород,

немочь бледная, улитки, кровь дурная, дрожь и пот!»

И толкает до калитки да ещё коленкой бьёт.

…Просыпается, а муж ей: «Что за сон я видел! Бред!

Шёл я, зайца безоружней, вижу дом, пошёл на свет.

А оттуда — баба: плошки вместо глаз. Вокруг лица

вьются змеи; когти кошки; зубы — явно из свинца.

И давай лупить, царапать, грызть, кусать, плевать, пинать,

каркать, хрюкать, крякать, квакать, жечь, калечить, распинать.

Еле вырвался… к чему бы? Весь в ушибах и в крови…»

А жена ему сквозь губы так значительно:

— К любви!

…Или вот: проснулась. Вьётся жёсткий волос, глаз блестит,

сердце из рубашки рвётся и по воздуху летит.

И глядит, вздыхая сладко, интригующе на свет,

на лице её — загадка, в глубине её — секрет.

Все хтонические бездны, звёзды и природа-мать —

за неё. И бесполезны все попытки понимать.

Муж встревоженно и грубо спросит, сядет визави:

— Так к чему твой сон, голуба?

А она ему:

— К любви!

…Так и я стихотворенье сочинила в тот же миг,

как простое сновиденье записала в черновик.

Толкованья, варианты, строк замена, правка строф.

Прилетали музыканты, заходил Орфей, суров…

Он безделицей не хочет дар таинственный марать.

Он витийствует, пророчит, приглашает умирать.

Так к чему же эти муки, эти просьбы: обнови

пусть не сны, а только звуки…

А к чему они?

— К любви!

Художник

Встали и окружили со всех сторон:

с тыла зашли и сбоку сквозь двор соседский —

вождь тараканов, князь мух, бараний барон

и главнокомандующий в мертвецкой.

Знаю, как извлекать прок из этих дурных снов,

стоит лишь описать и смешных, и диких

предводителя кур, капитана ослов,

царька летучих мышей — слепых и длинноязыких.

Тут же разрушится их комплот, тёмная власть:

выписано — искусно ли? Можно ли аж потрогать

чёрный длинный язык и гнилую пасть,

безумный глаз петушиный, шакалий коготь?

Чтобы на радость глазу, на потеху ума…

Так и сказать художнику в белой с жабо рубахе:

«Друг! Красотою формы и чистотой письма

ты изживаешь обиды и побеждаешь страхи!»

Ласточка

Мне б ласточкино зренье: острый глаз,

он видит свысока в стремительности птичьей

хоть мошку, хоть жука и воздуха атлас

рвёт пополам, спускаясь за добычей.

Мне б ласточки стремительность и пыл,

мне б точности её: из глубины природной

ей цель назначена, и направленье крыл

рисует в воздухе её полёт свободный.

Мне б легкости её! Брать то, что суждено,

не льстясь на лишнее, не зарясь на чужое,

распахивать небесное окно

и слушать тут и там дыхание живое.

И возвещать, что всё — освящено,

искуплено, готово всё для пира:

и хлеб, и виноградное вино.

А ласточка соединит два мира.

Песня

На исцеление слепца — того, что в Листре,

поют два уличных певца, сплошь серебристы.

Один — апостол Павел, да! Другой, что справа,

поёт, не ведая стыда, что он — Варнава.

У самых ног их — тот хромец: костыль короткий,

руками машет, как гребец, трясёт бородкой.

И Павел — мягкий баритон — ему со властью:

«Встань!»

И тотчас поднялся он, не веря счастью.

И лишь одно понять успев с тоской о чуде,

народ вскричал:

«К нам прибыл Зевс с Гермесом, люди!

К нам боги вышние сошли как человеки.

Ликуйте, эллины земли, холмы и реки!»

Венки уже выносит жрец с лавровым глянцем,

весь — в такт с биением сердец: с поклоном, с танцем.

Волы ревут: мушиных туч что чёрных пятен.

Но жертвенный огонь пахуч, богам приятен.

А Павел гонит этот сон, навет лукавый,

и разрывает свой хитон вслед за Варнавой.

И баритон его суров, и пенье строго:

«Вы приняли нас за богов и тварь — за Бога.

А мы вам принесли покров: Свободу, Слово,

Жизнь вечную, Любовь и зов Творца Живого!»

…Когда от молодой луны путь серебрится,

мне видятся такие сны,

мне Листра снится.

Певцы бродячие поют, сады акаций.

И боязно забыться тут и обознаться.