КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

*

Алиса Ганиева. Ее Лиличество Брик на фоне Люциферова века. М., «Молодая гвардия», 2019, 576 стр., 7000 экз.

Ясно же было с самого начала — и автору, думаю, тоже, — что порвут. В клочья! Дружным хором осуждения встретила наша критика книгу Алисы Ганиевой про Лилю Брик. Ситуация легко прогнозируемая — круг специалистов по истории русской поэзии и, шире, русской культуре начала прошлого века огромен и у каждого работающего в ней свои открытия, свои пристрастия, своя концепция. Ну и, разумеется, там своя иерархия. А тут вдруг на их полянке появляется — ну ладно бы начинающий литературовед, а тут просто — писательница, автор, как сказано было в сети, «трепетных романов», ну и еще немного критик.

А книга у Ганиевой получилась на самом деле хорошая^[1]. Уверен, что обилие отрицательных отзывов — недоразумение, рождаемое искренним непониманием жанра, в котором выступает Ганиева. То есть, с одной стороны, несмотря на свое происхождение (прозаика), Ганиева ведет себя в обращении с фактами как профессиональный историк, то есть корректно, а с другой — оставляет за собой полную, иногда шокирующую свободу в интонационной окраске при изложении этих фактов. Ганиева привлекает огромное количество исторического материала — спасибо нескольким поколениям маяковсковедов! — и при этом ей удается выстроить цельное, почти романное, повествование, способное захватить читателя (я, во всяком случае, прочитал эту достаточно объемную книгу — 30 авторских листов — в три приема, то есть практически не отрываясь). И новую книгу Ганиевой я бы назвал художественным исследованием, выполненным средствами документального письма. Перед нами абсолютно самодостаточная «книга», а не попытка еще одной научной монографии.

«Художественное исследование» — это исследование чего? То есть о чем размышляет автор или — о чем заставляет вас думать текст? Ну, во-первых, о природе творчества. О природе любви и о природе не-любви (а у не-любви природа тоже достаточно сложная). О характере русской истории и о первой сексуальной революции в Европе, которая случилась именно в России под названием «борьба с буржуазными предрассудками». О том, как начинался сюжет взаимоотношений русской литературы и русской/советской власти в ХХ веке. О том, как, оставаясь частью целого (ну, скажем, твоего народа), сохранять индивидуальность, быть полноценной личностью. И т. д. Размышления эти ведутся автором на материале взаимоотношений двух исторических фигур: Лили Брик и Владимира Маяковского, основным сюжетом которых — взаимоотношений — являлось внутреннее противостояние. Именно противостояние — я, например, прочитал книгу так.

Автор, разбираясь в этом сложном разветвленном сюжете, решает и свои личные задачи, пытаясь разобраться в поставленных им вопросах. И это нормально. Это обеспечивает повествование необходимой энергетикой. Естественно, что автор бывает пристрастен, но поскольку Алиса Ганиева время от времени появляется в повествовании с личностными репликами по разным поводам, то уже само присутствие автора как персонажа обеспечивает текст объективностью. То есть, вот смотрите, как оно было, — говорит автор, — и вот что об этом думаю я, ну а как будете думать вы, это ваш выбор. И вот этому нашему выбору автор не мешает.

Один из самых частых упреков этой книге — ее «желтизна», то есть сосредоточенность автора на том, с какими именно мужчинами, в какой последовательности, как и почему спала Лиля Брик, а не на ее творческой деятельности, ну например, в кино или — в балете. Но что делать автору, если именно этим и осталась Лиля Брик в истории русской культуры? Если именно на этой роли — роли Музы, и Музы не только Маяковского — настаивала героиня книги. Настаивала, в частности, самим статусом своих многочисленных любовников, которые оказывались, как правило, мужчинами со славой, с властью и деньгами; любовь там была на втором месте, если вообще была — слово «любовь» для Лили Брик было, похоже, отглагольным существительным, не более того. Ну а то, что она писала — вернее, пробовала писать, — сценарии фильмов и балетные либретто, это факт ее личной жизни, но никак не истории нашей культуры. Фактом русской культуры осталась, например, поэма Маяковского «Про это», написание которой последовательно и безжалостно «организовывала» Лиля Брик. Вот об этой Лиле Брик и пишет Ганиева.

Нацумэ Сосэки. Изголовье из трав. Избранное. Перевод с японского под редакцией Т. Л. Соколовой-Делюсиной. СПб., «Гиперион», 2019, 320 стр., 1500 экз.

Попробуйте ответить с трех попыток: изображение какого русского писателя ХХ века было бы выбрано, если бы наш Центральный банк принял решение разместить на самой ходовой купюре портрет именно писателя? На мой взгляд, стопроцентно, таким писателем был бы или Горький, который — роман «Мать», или Маяковский, сочинивший поэму «Хорошо». Ну, может, еще Шолохов. А вот в японском варианте на денежной купюре оказался Нацумэ Сосэки. То есть представьте замену на купюре Горького Буниным. Причем «Буниным» дальневосточным, воспитанным традициями средневековой китайской и японской поэзии и одновременно — поэзией европейской, в частности — английской.

При всей своей изысканности и подчеркнутом интеллектуализме Сосэки уже более ста лет самый читаемый в Японии писатель. И это при том, что прожил он меньше пятидесяти лет (1867 — 1916), а первый из семи своих романов написал только в 38 лет. Содержание его романов — в том числе выходивших и в России — определяется, по свидетельству литературных энциклопедий, наличием в них «национальной проблематики [пропущенной] сквозь призму европейской романтической иронии; изображением трагедии раздвоения интеллигента между традиционным мировосприятием и западноевропейской цивилизацией». Новая книга Сосэки на русском языке представляет его как мастера лирической прозы — повесть «Изголовье из трав» и собрание совсем короткой прозы «Долгие дни» читается отчасти как продолжение «поэтических путешествий» и «хайбунов» Басё. Но с необходимым уточнением — продолжение, осуществленное писателем уже ХХ века — японского ХХ века и ХХ века европейского.

Сосэки называют еще и мастером психологической прозы, но это особый психологизм, в котором органично сочетается «реалистичность» («жизнеподобие») с символизмом (метафоричной образностью). Ну вот, скажем, миниатюра «Змея» про рыбалку в дождь начинается лирической зарисовкой: «Открыв калитку я вышел наружу. Глубокие следы лошадиных копыт были уже заполнены дождем», далее появляется дядя повествователя-подростка, и они идут сквозь плотную пелену дождя к речке с потемневшей взбаламученной водой, в которую по пояс заходит дядя с сачком и терпеливо ждет, когда бурный поток реки занесет в сачок рыбу, и наконец какое-то длинное тело — похоже, угря — оказывается в сачке, но тут же выясняется, что это вовсе не угорь: тело это вырывается наружу, на берег и поднимает свою змеиную голову: «Ты это еще попомнишь!» — раздался голос. Чей голос и кому адресована угроза? «И по сей день, стоит мне заговорить об этом, дядя отвечает: „Я не знаю, кто это сказал”, — и лицо его принимает какое-то странное выражение». То есть не таким, оказывается, с самого начала «реалистичным» был пейзаж в этой микро-новелле, не такую сугубо бытовую зарисовку она содержала.

Основной же объем книги занимает повесть «Изголовье из трав», нарратив которой выстраивает классический сюжет дальневосточной литературы — поэтическое путешествие: автор-повествователь, художник и одновременно поэт из Токио, отправляется, почти как Басё, в пешее путешествие по Японии, для того чтобы проникнуться красотой природы и вобрать в себя ее гармонию. Путешествие свое он с самого начала рассматривает еще и как некий эстетический эксперимент — как проверку на прочность своей концепции взаимоотношений жизни и искусства. Герой считает, что поэт должен избегать влияния открытого человеческого чувства. «Любовь — это прекрасно, почтение к родителям — прекрасно, верность и патриотизм тоже весьма достойные чувства. Но стоит оказаться в их власти, и тебя закружит вихрь противоречивых интересов, и глаза твои утратят способность видеть как прекрасное, так и достойное»; стремиться же надо «не к той поэзии, которая пробуждает простые человеческие чувства, а к той, которая помогает человеку хотя бы на некоторое время отрешиться от этого нечистого мира». Герой пытается проникнуть «в первозданную чистоту вещей», достичь которой можно только с помощью искусства. А это значит, что все, что страннику-поэту предстоит увидеть и почувствовать, он должен воспринимать с определенной дистанции художника, стороннего наблюдателя, в том числе — и самого себя. И вот герой отправляется в свое странствие, наблюдая за собой-художником и собой-поэтом, отмеряющим километр за километром, и все бы ничего, поэтическое чувство действительно оживает в нем, но тут начинается дождь, и сильный, а до ближайшей деревни еще идти и идти, и поэт обнаруживает себя жалким, промокшим и продрогшим, не способным сочинить очередное трехстишие. Сюжет, начатый эпизодом с дождем, Сосэки развивает в сценах общения его героя с молодой женщиной, про которую он вначале услышал как про современную героиню старинной легенды — легенды о девушке, которой оказалось не по силам выбрать одного из двух претендентов на ее руку и сердце — оба были хороши — и она бросилась в реку. Легенда воодушевила поэта. Однако познакомившись с этой женщиной, герой услышал от нее следующее: «Еще чего, в речку бросаться! Глупо. Да я бы просто сделала их обоих своими любовниками, это же так естественно». Ирония, которая возникает в первых же сценах повести, — это след столкновения традиции национальной поэзии с ее восприятием мира и мироощущения человека начала ХХ века, но в данном случае ирония, адресованная повествователю, не разрушает для него традиционные установки национальной культуры, а парадоксальным образом укрепляет их.

В издательстве «Гиперион» также выходила книга: Нацумэ Сосэки. Избранные произведения. СПб., «Гиперион», 2005, 704 стр., 10000 экз. (романы «Ваш покорный слуга кот», «Мальчуган», «Сансиро»).

Путеводитель по кириллице с заметками. Cyrillic type travel book commented. Статьи Евгения Юкечева, Ирины Смирновой, Макса Ильинова. М., «Шрифт», 2019, 200 стр., 1000 экз.

Вслед на книгой Эрика Гилла «Типографика» еще одна книга от издательства «Шрифт» для книжного гурмана — переплет из плотного светло-серого картона с черными вдавленными в него буквами, заполняющими всю обложку шрифтовой композицией названия книги; между картоном переплетенные и скрепленные тетрадки без полагающегося как бы для книги корешка и плотная обрезанная по переплету стопка бумаги (Cyclus Offset Natural White, 140 г/м), толщина которой где-то между альбомной матовой бумагой и стандартной книжной страничкой; ну и, разумеется, содержание книги, то есть представление пятидесяти шрифтов кириллицы: каждому шрифту отводится разворот, заполненный опять же графической композицией представляемого шрифта во всех его проявлениях (кегль, прямой, курсивный, наклонный, светлый, полужирный, жирный и т. д.), ну и, разумеется, краткое представление каждого шрифта. Вот этот обзор новейших шрифтов воспроизводит пять ежегодных обзоров шрифтов с кириллицей, публиковавшихся в журнале «Шрифт». Таковых набралось 50. Завершают книгу две статьи: «О развитии кирилловских знаков и их графики» типографа, дизайнера, а также главного редактора журнала (и издательства) «Шрифт» Евгения Юкечева, а также статья дизайнера шрифта Ирины Смирновой и типографа Макса Ильина «Письменность и ее графический язык» о связях каллиграфии с типографикой — цитата: «Кириллица невероятно разнообразна по количеству языков, которым она служит, и по богатству исторических форм и стилей. Это и беглая выразительная скоропись, и торжественные почерки литургических книг, и плетеные вязью заголовки, и затейливые формы эпохи модерна, и палочные шрифты революции, и искусные титульные листы советских художников книги, и эксперименты современных каллиграфов».