ЛИЧНАЯ ДЕМОНОМАНИЯ В СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ

ЛИЧНАЯ ДЕМОНОМАНИЯ В СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ

Элиф Батуман. Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают. Перевод с английского Г. Григорьева. М., «АСТ», 2018, 320 стр. («Литературное путешествие»).

Эта книга была впервые опубликована в США в 2010 году под названием «The Posessed» («Одержимые»), полностью совпадающим с тем ярлыком, который английские переводчики прикрепили когда-то к роману Ф. М. Достоевского «Бесы». Для русского издания то ли редактором, то ли самим автором была осуществлена операция по возвращению аутентичного «достоевскозвучащего» заголовка. Закончилась ли эта операция удачей — определить однозначно нельзя. Может быть, какие-то читатели на стадии разглядывания книги перед покупкой и сумеют мгновенно распознать отсылку к знаменитому роману Достоевского, продемонстрировав совпадение своих интертекстуальных инстинктов с чаяниями «АСТ»-вских маркетологов. Но не менее вероятно и то, что экспортный вариант названия книги Элиф Батуман станет восприниматься исключительно в инфернально-демонологическом ключе, настраивающем не столько на очередной виток полемики с Верховенским и Ставрогиным, сколько на ожидание встречи с вереницей разного рода недотыкомок, сошедших со страниц русской классики.

С формальной точки зрения «Бесы» Батуман представляют собой яркий образец одновременного сидения на двух стульях: стуле автобиографической прозы и стуле литературоведческих изысканий. Стулья эти расставлены по главам, тематические центры которых образуют такие события, как участие автора в подготовке и проведении международной бабелевской конференции в Стэнфорде, выступление на международной толстовской конференции в Ясной Поляне, летняя стажировка в Самарканде, предпринятая ради интенсивного изучения узбекского языка, командировка в Санкт-Петербург в целях культурно-антропологического изучения реконструированного Ледяного дома Анны Иоанновны и визит во Флоренцию для сбора материала о Данте-марафоне. Хронологическая последовательность в изложении указанных событий автором не соблюдена: понимая художественную силу несовпадения фабулы и сюжета, Батуман перетасовывает названные события, словно колоду карт. Больше того, вокруг каждого из них, подобно планетам-спутникам, вращаются дополнительные истории, связанные с детскими, подростковыми и студенческими воспоминаниями автора.

Сразу же возникает вопрос, насколько грациозно и уверенно Батуман проводит сеанс параллельного восседания на двух разнокачественных поверхностях. Обладает ли она той же изящной и непринужденной стремительностью, которая позволяла, например, Ахматовой осуществлять серийные нуль-транспортировки из будуара в молельню и обратно? Увы, надо признать, что трюк с двумя стульями получается у Батуман не очень-то хорошо. Почти всегда, за исключением, быть может, последней главы, мы прекрасно видим, где она находится: на изящном стуле романиста или на строго функциональном стуле филолога. Органичного слияния теории прозы и самой прозы, характерного, допустим, для ранних автобиографических книг Виктора Шкловского, в «Бесах» Батуман мы, к сожалению, не найдем.

Но проблема еще и в том, что обе части повествовательной «личности» Батуман, взятые сами по себе, отнюдь не обладают абсолютной безупречностью. Если задаться целью «вылущивать» художественные достоинства из «Бесов», то зерен высококачественной прозы наберется в итоге совсем не много. При чтении книги Батуман создается ощущение, что все ее нарративные удачи — это не более чем сполохи на сером, затянутом филологическими тучами небосклоне.

Так, нельзя, к примеру, не оценить по достоинству ироническое описание венгерского гостеприимства, с которым Батуман столкнулась, преподавая английский язык в одной из деревень плодородной Паннонии. Семья, предоставившая ей свой кров на время благотворительных педагогических экспериментов, отличалась добротой и внимательностью: члены этой семьи с похвальной настойчивостью регулярно возили Батуман «смотреть местные достопримечательности, связанные в основном с победами над османскими захватчиками». Если учесть, что автор «Бесов» родом из Анкары, уместность этих импровизированных патриотических туров предстает перед нами совсем в ином свете. Кстати говоря, наличие некоторой художественной интуиции позволяет Батуман подметить, что Анкара — город, «имеющий с „Анной Карениной” анаграммную связь».

Правда, сопоставления, используемые Батуман, далеко не всегда являются столь же эффектными и удачными. Например, она говорит о том, что полный корпус текстов Льва Толстого рядом с «собранием сочинений Исаака Бабеля, занимающим всего два небольших тома» выглядит «как длинная дорога в сравнении с карманными часами». Нельзя исключать, что в турецких школах изучение физико-математических дисциплин поставлено не очень хорошо и люди, вышедшие из их стен, спокойно сравнивают единицы плотности с показателями температуры, а единицы массы — с показателями скорости. Будь иначе, Батуман бы знала, что длинной дороге противостоит дорога короткая, а карманным часам — часы напольные или башенные куранты.

Увы, с подбором точных и по-настоящему подходящих слов и определений у Батуман — или у ее переводчика и редактора — дело слишком часто обстоит далеко не лучшим образом^[1]. Так, в Ташкенте, по уверению Батуман, дует бриз, а это не может не вызвать желание узнать, где именно в столице Узбекистана находится тот огромный водоем морского типа, который и обеспечивает появление дневного или ночного бриза.

При строительстве Санкт-Петербурга, пишет Батуман, «за неимением лопат рабочие копали грязь голыми руками». Мгновенную вспышку сочувствия этим несчастным рабочим данная фраза, надо признать, обеспечивает, однако от исторической реальности уводит с не меньшим успехом, чем фантазийные построения Носовского и Фоменко. Неужели Батуман всерьез думает, что столица Российской империи была целиком и полностью сооружена вручную, без единого строительного инструмента? Какая надобность, если вдуматься, в том, чтобы безостановочно копать грязь? Можно, разумеется, копаться в грязи, как в прямом, так и в переносном смысле, но какую-либо техническую необходимость в копании грязи обнаружить, пожалуй, невозможно: грязь, как правило, не копают, а убирают. В порядке эксперимента Батуман могла бы своими голыми руками попытаться вырыть хотя бы небольшую ямку во дворе Стэнфордского университета. Если бы это ей удалось, она бы сумела доказать, что в полной мере отвечает за все свои слова, употребленные в «Бесах». А если бы не удалось, это послужило бы ей хорошим уроком стилистики и литературного мастерства, приучающим к правильному выбору необходимых речевых средств^[2] .

Довольно часто речевые ошибки переплетены у Батуман с ошибками фактическими, доказывающими, что ей еще есть над чем работать в деле изучения различных отраслей русистики.

Лидер толстовства Владимир Чертков, согласно Батуман, был «некогда дворянином», а его фамилия примечательна тем, что в ней «содержится русское слово „черт”». Но, как хорошо известно, Чертков никогда не лишался дворянского звания, а значит, до конца своей жизни дворянином быть не прекращал. То, что он, оставив военную службу, предпочел «простонародную» модель поведения праздной, с точки зрения Черткова, жизни русской аристократии, не дает возможности аннулировать его принадлежность к старинному дворянскому роду. Что касается запрятанности в фамилии Черткова слова «черт», то она, конечно, имеет место быть при известном, хотя и далеко не очевидном этимологическом ракурсе, но все-таки куда больше оснований видеть в ней родство со словом «черта» и его производными. Не случайно академик С. Б. Веселовский в своем «Ономастиконе» возводит род Чертковых к такому историческому лицу, как Иван Григорьевич Черток Матвеев, попутно объясняя, что под словом «черток» скрывается «линейка с гвоздем, употребляемая столярами для проведения черты»^[3].

Семен Михайлович Буденный, сообщает Батуман, «поднялся по партийной лестнице от маршала до замкомиссара обороны и стал Героем Советского Союза». Ей, похоже, и невдомек, что лестница партийной карьеры — это одно, а иерархия воинских званий — совсем другое. Кроме того, за званием маршала Советского Союза отнюдь не следует звание замкомиссара обороны, по той простой причине, что замкомиссара обороны (если быть точным, надо говорить о заместителе наркома обороны СССР) — это не звание, а должность. Стоит также отметить, что в период между получением звания маршала Советского Союза (1935) и смертью Бабеля (1940) Буденному можно было карабкаться только на пирамиду армейских должностей, так как выше маршальского звания в системе советских воинских чинов на тот момент не было ничего.

С досадными спорадическими скрещениями языковых и фактических огрехов у Батуман соседствуют и весьма сомнительные оценочные суждения. К примеру, Ломоносов, заявляет Батуман, «столь же тосклив», как и Тредиаковский. Если Батуман действительно так считает, то приходится признать, что школу воспитания эстетических чувств ей еще только предстоит пройти.

Обратимся теперь к филологической составляющей книги Батуман, включающей в себя и материально-телесные подробности литературоведческого быта, и разнообразные концепции, заставляющие, по мысли автора, взглянуть по-новому на ряд сюжетов и образов русского и мирового искусства — словесного и не только.

В частности, Батуман выдвигает гипотезу, что сцена в «Кинг-Конге», где «гигантская обезьяна висит на Эмпайр-стейт-билдинг и лупит по бипланам», аналогична финальному эпизоду рассказа Бабеля «Эскадронный Трунов», где главный герой «с пулеметом на бугре обстреливает четыре бомбардировщика из эскадрильи имени Костюшко». Доказывая этот любопытный, но не слишком убедительный тезис, Батуман приводит следующие аргументы: «Как и у Кинг-Конга, у Трунова нет аэроплана. Подобно Кинг-Конгу, он терпит поражение»; «...и Кинг-Конг, и эскадронный Трунов были оба убиты летчиками эскадрильи имени Костюшко» — Купером и Шудсаком (Батуман имеет в виду, что Купер и Шудсак отметились и как участники русско-польской войны, и как авиаторы, обслуживавшие съемки последней битвы Кинг-Конга).

Вряд ли можно пренебрегать тем, что непосредственный создатель «Кинг-Конга» Купер был не только сбит и пленен красноармейцами, но и попал в дневники Бабеля под именем Фрэнка Мошера. Однако Батуман сознательно игнорирует как минимум две вещи. Во-первых, если коллективный красноармеец, единичным художественным воплощением которого стал Трунов, — это Кинг-Конг, то он весьма успешно «лупил по бипланам», заставив сверзиться с небес на землю будущего отца гигантской обезьяны. Во-вторых, Купер был убежденным антикоммунистом, постоянно вынашивающим планы по уничтожению СССР (Батуман их перечисляет), а симпатия Купера как создателя культового фильма всецело на стороне Кинг-Конга — «символа противостояния нашей механистической, материалистической цивилизации». Наконец, трудно предположить, что сцена сражения над вершиной нью-йоркского небоскреба выросла исключительно из военного опыта Купера, полученного в столкновении с полускифскими всадниками Буденного. В противном случае пришлось бы сделать вывод, что все эпизоды борьбы доблестных витязей древности со сказочными крылатыми чудовищами восходят к реальным воспоминаниям о столкновениях эпических героев с летательными аппаратами злобных пришельцев, нагрянувших к нам в эпоху палеоконтакта.

Нельзя не отметить, что сравнения, которые, интерпретируя русскую классику, предлагает Батуман, являются чаще всего сравнениями ради сравнения. Из них, как в случае с Бабелем и Кинг-Конгом, почти невозможно сделать сколько-нибудь внятные выводы, касающиеся, например, зависимости одного текста от другого или воздействия какого-нибудь жизненного факта на сотворение художественной реальности. Данный недостаток просматривается, помимо прочего, и в сопоставлении «Анны Карениной» с «Алисой в стране чудес», которое просто провозглашается и ограничивается в своей доказательной базе декларативным отождествлением Облонского с Белым Кроликом. Чуть более аргументированным представляется тезис Батуман об отражении в образе Феди Протасова из пьесы Л. Н. Толстого «Живой труп» личности А. П. Чехова, но эта дополнительная аргументированность не дотягивает даже до минимальной убедительности, оставаясь исключительно количественным параметром.

Иногда Батуман, образно говоря, водит читателя за нос, обещая ему сначала некое литературоведческое открытие, а потом, вместо реализации обещанного, пересказывая что-то давно известное. Пример этому можно найти в конце книги, когда она сообщает о своем «открытии», опровергающем распространенное мнение, что «Бесы» Достоевского — «лишь небрежно написанный роман, совокупность искаженных набросков, лишенная цельного смысла». Но вместо изложения сути своего «открытия» Батуман пускается в пересказ основных положений книги Рене Жирара «Ложь романтизма и правда романа»^[4]. Пересказывая данные положения, Батуман выражает солидарность с мыслью Жирара о том, что Ставрогин — это «идеальный „медиатор” желания, у которого своих желаний не осталось». Как эта солидарность во взглядах соотносится с личным литературоведческим открытием, будто бы сделанным Батуман, так и остается неясным. Складывается ощущение, что разрекламированное открытие Батуман проходит не по ведомству филологии, а по такой специализации, как освященная авторитетом Пушкина «наука страсти нежной». Сопоставив «Бесы» Достоевского, научный труд Жирара и личную автобиографию, Батуман приходит к выводу, что романная история о том, «как кружок интеллектуалов в далекой русской провинции постепенно впадает в безумие», в некотором смысле аналогична ее «собственному опыту в аспирантуре» Стэнфордского университета. Эта аналогия получает большую осязаемость из-за того, что возлюбленный Батуман той поры, хорватский философ-аспирант по имени Матей, был таким же «медиатором» коллективных желаний, как и Ставрогин.

Если в создании Матея Ставрогина и состоит пресловутое «открытие» Батуман, то в аскетичном царстве филологии зреет самый настоящий жанрово-дисциплинарный переворот. По примеру Батуман, разного рода ученые дамы начнут скоро забрасывать журналы из перечней ВАК и Scopus многочисленными статьями, устанавливающими равенство между их мужьями (возлюбленными) и героями мировой литературы («Мой муж как Алексей Каренин», «Моя первая любовь — Арагорн», «Любовные треугольники моей судьбы в контексте русской прозы XIX века» и т. п.).

Даже те «открытия», которые Батуман делает в пространстве жестких академических требований и ритуалов, напоминают не действительные приращения знаний, а новые аранжировки давно известных истин. Так, Батуман горделиво сообщает, что в своей диссертации о европейском романе она «сформулировала, что роман — это жанр, где главный герой стремится трансформировать свой случайный, бессистемный, не зависящий от него опыт в содержательное, как его любимые книги, повествование». Стоило ли тратить годы в аспирантуре на подобные открытия — вопрос, естественно, риторический.

Вопреки тем ожиданиям, которые может пробудить название книги Батуман, ее лучшие страницы — те, что посвящены трехмесячному пребыванию автора в Самарканде. Это информативный и не лишенный юмора этнографический этюд о внутреннем устройстве жизни каримовского Узбекистана, который после 1991 года стал для многих жителей России едва ли не большей экзотикой, чем когда-то недоступная Калифорния с ее Стэнфордским университетом. Остается пожелать, чтобы из-под пера Батуман или, точнее, из-под ее клавиатуры рано или поздно вышел путеводитель по среднеазиатским республикам бывшего СССР. Чтение этого путеводителя обещает быть более увлекательным приключением, чем претенциозные филологические мемуары о бабелевских или толстовских конференциях, соединенные с плохо верифицируемыми теоретическими выкладками.

Алексей КОРОВАШКО

Нижний Новгород