ПЭЛЕМ ГРЕНВИЛЛ ВУДХАУС: О ПОЛЬЗЕ ОПТИМИЗМА

Ливергант Александр Яковлевич — писатель, литературовед, переводчик. Родился в 1947 году в Москве. Окончил романо-германское отделение филологического факультета МГУ. Кандидат искусствоведения. Главный редактор журнала «Иностранная литература». Автор многочисленных статей и книг, посвященных английской и американской литературе, и переводов с английского; биографий Редьярда Киплинга (М., 2011), Сомерсета Моэма (М., 2012), Оскара Уайльда (М., 2014), Скотта Фицджеральда (М., 2015), Генри Миллера (М., 2016) и Грэма Грина (М., 2017), вышедших в серии «Жизнь замечательных людей», а также — Вирджинии Вульф (М., «АСТ»). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Александр Ливергант

*

ПЭЛЕМ ГРЕНВИЛЛ ВУДХАУС: О ПОЛЬЗЕ ОПТИМИЗМА

Для автобиографии нужны чудаковатый отец, несчастливое детство и жуткая школа. У меня ничего такого не было. Отец — нормален, как рисовый пудинг, детство — лучше некуда, а школа — шесть лет блаженства^[1].

Пэлем Гренвилл Вудхаус

Пролог

И Коко, и Чудик были настроены самым решительным образом. Коко нахохлился, изловчился и клюнул немецкого лейтенанта, заглянувшего в машину выяснить, кто в ней. Он (попугай, не лейтенант) и без того пребывал в скверном расположении духа: хозяйка леди Дадли взяла и два месяца назад, в конце марта, укатила в Англию — даже «до свидания» Коко не сказала. Чудику, обласканному хозяевами (особенно хозяином) китайскому мопсу, высокий, подтянутый белобрысый лейтенант, истинный ариец, не понравился сразу же. Раздалось грозное рычание, и ариец, издав истошный вопль, эхом разнесшийся в дюнах приморского французского курортного городка Лэ-Тукэ, отшатнулся от машины, прикусив укушенный палец. А еще говорят, что стремительно наступающая весной 1940 года в обход линии Мажино доблестная немецкая армия не встречала сопротивления.

Было, однако, не до смеха. Ни немцам, в следующую минуту попятившимся в заросли придорожного кустарника: еще больше, чем мопс с попугаем, их напугала показавшаяся в небе британская эскадрилья. Ни сидевшим в машине. Впрочем, занимавшему пассажирское сиденье (за рулем — неизменно супруга) шестидесятипятилетнему Пэлему Гренвиллу Вудхаусу до смеха было всегда и везде — недаром же за ним уже лет тридцать назад утвердилась репутация крупнейшего в мире юмориста. По тому, как он много позже опишет происходившее, видно, что чувство юмора не подвело его и на этот раз.

Все шло к тому, что сейчас начнется воздушное сражение: из кустов будут палить из автоматов по самолетам, а самолеты будут палить из пулеметов по кустам — мы же окажемся ровно посередине. Поделать мы все равно ничего не могли, оставалось только одно — ждать. И мы ждали. И надеялись, что скрывшиеся в кустарнике примут меры предосторожности и вести себя впредь будут пристойно, что, по счастью, и произошло. Когда самолеты улетели, люди с автоматами вышли на шоссе и принялись отряхивать гимнастерки, изо всех сил делая вид, будто в кусты они забрались в поисках грибов. Я заметил, что Чудик по-прежнему рвется в бой: в его глазах мерцало неугасимое пламя кровавой битвы, губы шептали отборные китайские ругательства…

Английские самолеты, как видно, отвлекли от нас лейтенанта, и мы поехали дальше. Стоило нам, однако, свернуть на Авеню-дю-Гольф, как… будь я проклят, если прямо перед нашей машиной не выросли всё тот же лейтенант и те же солдаты. Ситуация складывалась не самая благоприятная. Мы вновь остановились и воззрились на них, а они остановились и воззрились на нас — на этот раз, правда, куда более пристально. В том, что происходило в эти мгновения в уме лейтенанта, не было для меня ничего загадочного: он и его люди наверняка являются объектом преследования со стороны неизвестного транспортного средства. Не исключено также, что английские самолеты прилетели на сигналы, которые подавались из этого подозрительного автомобиля. Да, теперь у лейтенанта не оставалось никаких сомнений: в машине прячутся солдаты противника. Он тем не менее на рожон лезть не стал. На этот раз он остановился на почтительном расстоянии от нашей машины и приказал сержанту ее обыскать. Сержант, человек, вне всяких сомнений, незаурядного ума, залезать в машину не стал, а ограничился тем, что посмотрел через стекло, что делается внутри. И когда Чудик, призывно тявкнув, метнулся в его сторону, заметно побледнел. Удостоверившись, что в машине, кроме нас, никого нет, лейтенант разрешил нам вернуться домой.

И все же история получилась не слишком приятная, мы чувствовали, что впечатление произвели не самое лучшее.

Прославленному автору Дживса и Вустера даже в голову не могло придти, чем кончится эта «не слишком приятная история», случившаяся 22 мая 1940 года в Лэ-Тукэ, где Вудхаус незадолго до войны купил дом. Вудхаус, что ничуть не удивительно, боялся немцев (от этого, быть может, и шутил, ведь есть мнение, что смехом мы защищаем себя от грозящей опасности), а надо было бояться не немцев, а соотечественников. Ибо когда тебя боготворят, когда с неизменным восторгом глотают твои книги, предательства своему кумиру, воплощению национального духа, не прощают.

1. «Детство — лучше некуда»

Своим недюжинным физическим и психическим (завидная беззаботность, переходящая в беспечность) здоровьем Плам, как с детства звали Пэлема Гренвилла, обязан был в равной степени деду, полковнику Филипу Вудхаусу, отличившемуся при Ватерлоо, и отцу Эрнесту Вудхаусу, верой и правдой служившему короне, как с незапамятных времен все Вудхаусы. Как предки служили короне, наш герой толком не знает, да и не слишком своей родословной интересуется.

«Мои предки, как и все приличные люди, делали что-то такое при Азенкуре и Креси», — несколько невнятно говорится в автобиографии «За семьдесят».

Эрнест, правда, как и его братья, служил короне на некотором от нее отдалении. Без малого тридцать лет проработал он в Гонконге колониальным чиновником (а его братья — в Сингапуре и в Калькутте) и на родину возвратился, выйдя в отставку, лишь в 1895 году, когда его третьему по счету сыну было уже четырнадцать.

Зато мать, урожденная Элеонор Дин, десятая из тринадцати детей (и восьмая дочь) приходского священника из Бата, была не в пример мужу женщиной суровой, решительной, своенравной и уж точно не беззаботной — такую с рисовым пудингом никак не сравнишь. И в то же время не лишенной, как, впрочем, и все младшие Дины, творческой жилки. В детстве она увлекалась театром и живописью и, говорят, делала успехи. Главным, однако, успехом ее жизни стали не портрет, пейзаж или натюрморт, а гонконгский судья Эрнест Вудхаус. В 1876 году, втайне надеясь выйти замуж, пусть и вдали от родины, она отправилась в Гонконг в гости к брату и своего шанса не упустила. Женила на себе мирового судью Вудхауса, который, собственно, особого сопротивления не оказал — не зря же Элеонор за безапелляционность и властность, проявившиеся с ранней молодости, прозвали «memsahib» — «повелительницей». Не с матери ли, кстати говоря, будет писать Вудхаус портреты своих сильных женщин? Таких, как грозная тетя Джулия; грозная, но наивная: ее любимый племянник, прохвост Стэнли Акридж, не раз обводил тетушку вокруг пальца — на всякого мудреца довольно простоты. Или ставшая в Англии нарицательной тетя Берти Вустера Агата, «гроза Понт-стрит» с «глазом, как у рыбы людоеда».

«Повелительница» родила Эрнесту четырех наследников. Сначала — трех погодков: Филипа Певерила (Пева), родившегося вскоре после свадьбы родителей в 1877 году, Эрнеста Армина (1879) и Пэлема (1881, Гилфорд, графство Суррей). А гораздо позже, спустя одиннадцать лет, незадолго до возвращения Вудхаусов в Англию, — Ричарда Ланселота, любимца матери. Родить родила, но занималась — по крайней мере первыми тремя сыновьями — не слишком усердно. Да и как уделять детям внимание, когда от детей, которых лишь на первое время поручили китайским мамкам и нянькам, а затем отправили учиться в Англию, «любящих» отца и мать отделяли многие тысячи миль.

Родителями Элеонор и Эрнест оказались и в самом деле довольно прохладными, и такими их запечатлел в своих книгах Вудхаус. Человек, по отзывам его знавших, мягкий, добродушный, «смирный», как сам же как-то себя охарактеризовал, он тем не менее не питал к родителям особой нежности. Когда мать овдовела, пишет один из самых авторитетных современных биографов Вудхауса, писатель Роберт Маккрам^[2], он за десять лет побывал у нее лишь однажды. Отношение Вудхауса к родителям передалось и его героям:

«На свете не было, пожалуй, ни одного человека, которого достопочтенный Фредди хотел видеть меньше, чем своего родителя» («Замок Бландинг и его обитатели», 1935).

«Мать была для нас чужим человеком», — вспоминал Вудхаус в старости, и в этом чистосердечном, невеселом признании не было, по существу, ничего удивительного. С трех до пятнадцати лет своих родителей Плам видел в общей сложности не больше полугода. В 1883 году двухлетнего Плама и двух его старших братьев Эрнест и Элеонор, отправившись в Англию в отпуск, привезли в Бат и там препоручили заботам некоей мисс Роупер — олицетворения Чистоты и Порядка, прототипа героини рассказа Вудхауса «Портрет приверженца строгой дисциплины»:

«Зададимся вопросом, легко ли приходится человеку в здравом уме в присутствии женщины, которая регулярно колотит его ручкой от щетки для волос?»

Очень может быть, мисс Роупер, отдаленно напоминавшая Элеонор Дин, и распускала руки во имя Чистоты и Порядка, но садисткой не была. Хотя, как сказано в романе Вудхауса «Джентльмен без определенных занятий», «разговаривала, как будто кусалась»^[3]. В отличие от Розы Холлуэй, жестокой и вздорной ханжи, истязавшей за двенадцать лет до этого пятилетнего Редьярда Киплинга, точно так же брошенного жившими в Индии родителями на попечение чужого человека, а попросту говоря — на произвол судьбы. Судьба, впрочем, была несправедлива далеко не только к классикам английской литературы. Согласно давней традиции, дети из английских семей, живших за пределами отечества, воспитание и образование должны были получать на родине — а что такое для англичан традиция, объяснять вряд ли стоит. Вот и получалось, что люди чужие и совершенно незнакомые (нередко найденные, как мисс Роупер, по объявлению в газете) приобретали нежданно-негаданно статус близких родственников. Тех, кого англичане называют foster parents — приемными родителями.

Как бы то ни было, в следующий раз Филип Певерил, Эрнест Армин и Плам увидели родителей лишь спустя три года, когда те приехали в Англию на вручение отцу ордена Святых Михаила и Георга за работу в Китайском павильоне на колониальной индийской выставке. Тогда-то на смену «кусавшейся» мисс Роупер пришли сестры Кларисса и Флоренс Принс. Старые девы, они держали вместе со своим отцом, семидесятипятилетним начальником станции на пенсии, маленький пансион-интернат Элмхерст-скул в Кройдоне, в живописном графстве Суррей. «Индийскую школу», как тогда называли подобные учебные заведения для детей, чьи родители работали за границей, главным образом в Индии. Рассчитана была кройдонская «индийская» школа всего на шесть учеников, из которых половину составляли Вудхаусы. Мисс Роупер любила порядок и за его нарушение могла строго спросить, но особой прижимистостью не отличалась. Сестры же (даром что Принсы) экономили буквально на всем. Спустя много лет Вудхаус вспоминал, что в Элмхерсте так мучился от голода, что постоянно высматривал, где бы стянуть лишний кусок, и однажды не выдержал и украл с близлежащего поля репу, был пойман и примерно наказан.

И все же, в отличие от Киплинга, называвшего дом своих опекунов в Лорн-Лодже под Портсмутом «Домом отчаяния», Плам, живя «в людях», страдал не слишком. Выручали все те же природная беззаботность и несокрушимый оптимизм — идеальный способ ухода от суровой действительности. Оптимизм, которого, к слову, так не хватало собратьям по перу, и не только Киплингу, но и Моэму, Грэму Грину, Оруэллу, принесенным в жертву славной британской традиции воспитания детей «на стороне», а заодно — родительским независимости и здравому смыслу.

«Мое детство с начала до конца пролетело точно мягким ветерком. Со всеми, кого я встречал, у меня возникало полное взаимопонимание», — напишет Вудхаус лет шестьдесят спустя и вряд ли преувеличит: «мягким ветерком пролетело» не только его детство, но и вся долгая жизнь. И не потому, что жизнь складывалась так уж легко, а потому, что такой уж он был человек — смирный.

Отдушин в Элмхерсте было две: поездки к многочисленным сестрам матери (подросший Вудхаус называл это «странствовать по теткам»), у которых братья гостили на каникулах, с регулярными визитами к бабушке, «высохшей старушенции, очень смахивающей на обезьянку». И чтение. С пяти лет Плам зачитывался Ф. Энсти, Ричардом Джеффризом, «Илиадой» в переводе Александра Поупа и, конечно же, «Островом сокровищ». Тогда же, то есть совсем рано, начинает писать, что также отражено в автобиографии: «Я с детства хотел быть писателем и приступил к делу лет в пять»^[4].

Пишет стишки, короткие рассказы, сказки. Такую, например:

Лет пять назад в лесу жил-был Дрозд. Свил он себе на тополе гнездо и пел так красиво, что все червяки выбрались из-под земли, муравьи отложили в сторону веточки, которые перетаскивали с места на место, сверчки перестали стрекотать, радуясь жизни. Да и мотыльки собрались под деревом и, усевшись, стали его слушать. Дрозд пел и пел, пел и пел. Пел так, будто был на Небесах. И взлетал все выше и выше. Когда же песня кончилась, Дрозд, тяжело дыша, спустился вниз. Спасибо, сказали ему все насекомые.

Подошла к концу и моя история.

Пэлем Гренвилл Вудхаус.

Поди узнай по этому тексту создателя Дживса, Вустера, лорда Эмсворта или пройдохи-журналиста Псмита. Первый литературный опыт Вудхауса больше, пожалуй, похож на сказку Оскара Уайльда или Андерсена — правда, с открытым финалом.

Имелась и третья отдушина — братья. А вернее брат — Эрнест Армин. Со старшим же, Певерилом, Вудхаус никогда не был особенно близок — уж больно разная сложилась у них жизнь. Пев пошел по пути отца, тоже служил в Гонконге — и тоже в «правовой системе»: отец — в суде, сын — в полиции. Человеком Пев был, в отличие от Плама, правых взглядов (Плам — никаких), важничал и больше всего на свете любил рассказывать анекдоты. (Плам же, как и полагается истинному юмористу, терпеть их не мог.) Зато с Эрнестом Армином — и в детстве, и в дальнейшем — Плама связывала крепкая, братская дружба. Все эти «безродительские» годы Вудхаусы-младшие были неразлучны — и у мисс Роупер, и у старых дев в Элмхерсте, и на острове Гернси, в Элизабет-колледже, куда родители спустя три года перевели из Кройдона всех троих: у Пева была слабая грудь и морской воздух был ему показан.

«Пев — это еще понять можно, — недоумевал в беседе со своим первым биографом, американцем Дэвидом Джейсоном^[5] Вудхаус. — Но мы-то с Армином с какой стати должны ехать?»

Мы часто хотим походить на своих антиподов, вот и Армину, впоследствии выпускнику Оксфорда, профессору, одно время довольно известному поэту, человеку неглупому, добродушному, любившему поесть и пошутить (в отличие от коренастого, подтянутого, молчаливого Плама), Вудхаус, особенно в детстве, во всем старался подражать. В том числе и в выборе колледжа. И тут Пламу сперва повезло меньше, чем брату. Армин был зачислен в престижный частный колледж в Далидже под Лондоном, а мечтательного книгочея, к тому же сильно близорукого Плама отец почему-то определил в морское подготовительное училище Малверн-хаус под Дувром. Почему, впрочем, понятно. Во-первых, потому, что сына он, по существу, не знал. Как, собственно, и сын его. А во-вторых, Эрнест Вудхаус действовал по испытанному, хорошо известному и широко распространенному, хотя и не слишком разумному принципу: «пускай его послужит», «всю дурь-то и выбьют», «сделают из него настоящего мужчину».

Эксперимент, как очень скоро выяснилось, не удался: дурь (если считать дурью запойное чтение и сочинительство) из Плама не выбили, настоящего мужчину не сделали, ну а лихого боцмана в заломленной бескозырке из него уж точно не получалось. Плам запросил у отца пощады, и Эрнест одумался.

И 2 мая 1894 года Пэлем Гренвилл Вудхаус двенадцати с половиной лет отроду, вновь соединившись с любимым Армином, поступает вслед за братом в Далидж-колледж.

2. «Шесть лет блаженства»

А значит, впервые в жизни едет в Лондон. Основанный в начале XVII века, Далидж-колледж находился в живописном южном пригороде (а ныне почти в центре) английской столицы. В каких-нибудь пяти милях от Пикадилли, из верхнего окна главного здания колледжа в хорошую погоду виден был собор Святого Павла.

Учились в Далидже, в отличие от Итона или Винчестера, закрытых школ для юных аристократов, дети британского чиновничества, в том числе и колониального. Родители Берти Вустера, к примеру, ни за что бы не отдали свое чадо в Далидж, Стэнли же Акридж вполне мог бы там учиться. При этом Далидж, строго говоря, был не закрытой, а «закрыто-открытой» школой. Мальчики (никаких девочек, разумеется!) могли в колледже жить, а могли, при наличии в Лондоне родственников или близких людей, утром в него приходить и днем после уроков уходить домой — потому-то такие школы и назывались (и до сих пор называются) «дневными» — «day schools».

Вудхаус-младший или «Толстячок» («Podge»), как прозвали в Далидже Плама, был, как и колледж, «закрыто-открытым». Первые месяцы он жил в восточном Далидже на квартире у своего ассистента-преподавателя (assistant master), в чьи обязанности входила подготовка новичка к школьным требованиям, но осенью, с началом семестра, перебрался в колледж и стал полноценным boarder-ом, школьным постояльцем.

И сразу же вырос в глазах учеников, смотревших на «дневных мальчиков» свысока — «маменькины сынки», слишком, мол, легкой жизнью живете, не нам чета. Вырос и еще по ряду причин. Во-первых, Плам был старше большинства соучеников, он вообще рано возмужал, повзрослел (жизнь без родителей?), хотя взрослым так никогда и не станет — типичный Питер Пэн. Во-вторых, слыл хоть и мягкотельным, но физически крепким и мог при желании (желание возникало редко) дать сдачи. Он уже тогда любил пошутить, юмористов же не любят, засмеют еще... Если они шутят, писал в автобиографии, оглядываясь на школьные годы, Вудхаус, их считают идиотами. Если же склонны к злословию, то вредными. И тех, и других бьют. Вудхауса не били:

«Сам я как-то уберегся, потому что весил двенадцать стоунов с лишним и неплохо боксировал»^[6].

В-третьих, умел держать себя в руках, не давал себе распускаться — а это ценится в любом общежитии, от школьного до лагерного. И, в-четвертых, находился под неусыпной защитой старшего брата, который, напишет Вудхаус в одном из своих ранних рассказов, «не давал мне лезть на рожон и не спускал с меня глаз, точно полицейский».

Что скрашивало жизнь Вудхауса в закрытой школе, которая — мы хорошо себе это уяснили, читая английскую литературу, — не сахар? Достаточно вспомнить того же Киплинга, Моэма, Грэма Грина, очень многих, с трудом переносивших ее тяготы, сохранивших в памяти до конца дней страдания, страхи, унижения от дедовщины, не меняющихся веками бытовых неурядиц и палочной дисциплины. Скрашивали три вещи: дружба, чтение, спорт.

Друг (и на всю жизнь) появился очень скоро — Уильям Таунэнд. Хилый, глуховатый, близорукий, как и Вудхаус, — про таких говорят: «бледная немочь». Бездарный художник, плодовитый, но довольно слабый писатель и верный друг, Таунэнд боготворил Плама, тянулся к нему и всю жизнь был ему предан, а Вудхаус в ответ на его преданность и нескончаемые похвалы помогал другу сводить концы с концами и давал ему литературные советы, которые далеко не всегда шли Таунэнду впрок.

С чтением тоже все обстояло благополучно: неподалеку от колледжа, на вокзале имелась книжная лавка, а в ней — свежие номера популярнейшего «Стрэнда» с очередным приключенческим романом Райдера Хаггарда или с вожделенным Шерлоком Холмсом.

Спортивная жизнь Вудхауса в колледже — бег по пересеченной местности, бокс, крикет — тоже складывалась лучше некуда. Плам, даром что рассеянный, задумчивый, с виду нескладный «толстячок», отлично бегал, превосходно играл в крикет, занимал первые места в соревнованиях по прыжкам в высоту. И, несмотря на сильную близорукость, бесстрашно и умело боксировал, играл в футбол, был членом команды, которая в 1900 году выиграла первенство колледжей графства по регби. Не случайно его литературным дебютом явился подробный и, конечно же, остроумный отчет в школьном журнале о футбольных матчах на «Молодежный кубок» (1894). И не только играл в регби и футбол, но и неистово, до самой старости болел за крикетную и футбольную команды своей alma mater. Спортивные успехи Далиджа представляли для него куда больший интерес, чем, скажем, вопросы внешней политики («Я всегда отличался социальной отсталостью»), что ему и самому казалось несколько странным.

«По-твоему, разве не странно, что если сегодня я о чем и думаю, то не о судьбах мира или о судьбе моей собственной. А о том, что у Далиджа в этом году неплохие шансы одержать вверх во всех школьных матчах и тем самым побить рекорд 1909 года», — признается он, уже шестидесятипятилетний, в письме Таунэнду 20 ноября 1946 года. Вудхаус, однако, не был бы Вудхаусом, не отдавай он себе отчет в этой своей слабости — или, как писал Оруэлл в 1945 году в статье «В защиту Вудхауса», «одержимости своей старой школой».

«Я являю собой наглядный пример задержки развития. Умственно, сдается мне, я с восемнадцатилетнего возраста не продвинулся ни на шаг» («Дрессированная блоха»).

Еще как продвинулся. В Далидже успехи в боксе, крикете и регби сочетались у него с ничуть не менее впечатляющими успехами в изучении классических дисциплин. Плам читал в подлиннике Эсхила, Аристофана, Платона, летом 1897 года был даже награжден стипендией в размере 10 фунтов (сумма, во всяком случае, для школьников, по тем временам немалая) для «более глубокого освоения древних языков». Читал, разумеется, не только античную литературу; настольными книгами Вудхауса-младшего, помимо печатавшегося в «Стрэнде» занимательного чтива и стихов любимых Браунинга и Теннисона, были «Пиквикский клуб», «Трое в лодке, не считая собаки», рассказы Манро-Саки — не они ли привили ему вкус к литературе смеха?

Имелось у Вудхауса (и не у него одного) еще одно увлечение — комические оперы Гилберта и Салливана. Не раз — в одиночестве или вместе с Таунэндом и Армином — отправлялся он на другой конец города послушать «Пейшенс» и другие знаменитые оперетты в «Савойе» и в «Хрустальном дворце» — не все же корпеть над Фукидидом (которого школяры прозвали Тьфукидидом), Чосером или «Королевой фей».

Своим наставникам он нравился — не столько даже громкими академическими успехами, сколько покладистостью, выдержкой, похвальной дисциплинированностью. Таких, как Плам, в Англии называют «серединкой класса» («the middle of the class»). А у нас — «крепкими хорошистами». О том, что Толстячок был крепок, мы уже говорили. «Хорошистом» же его можно назвать не только потому, что учился он «на хорошо», но и потому, что был со всеми хорош, ладил и с одноклассниками, и со старшеклассниками (что не просто). И, скажем забегая вперед, всю жизнь будет, не слишком себя утруждая, ладить со всеми, от одноклассников, сослуживцев и соавторов до немецких солдат и офицеров. «Самый важный человек в школе», — говорил про Вудхауса, имея, вероятно, в виду его «покладистость», неизменно восторгавшийся им Таунэнд. Хорош Плам был и с учителями. Особенно с тремя. И каждый из этой славной троицы сыграл в жизни Вудхауса немалую роль.

Появление в классе Филипа Хоупа, преподавателя латыни и греческого и, по совместительству, главного библиотекаря колледжа, не могло не вызывать у учащихся громоподобный хохот. И то сказать, при входе Хоуп, точно клоун в цирке, балансировал десятками книг, которые неизменно нес в обеих руках и то и дело ронял. Особой ловкостью он и правда не отличался, зато виртуозно владел искусством перевода латинских и греческих авторов на английский и обратно — это благодаря ему Вудхаус выучился с легкостью, почти как по-английски, писать на древних языках, что, впрочем, как мы знаем, в жизни ему не пригодилось.

Директор Далиджа Артур Герман Гилкс («один из величайших директоров всех времен и народов», — отзывался о нем Вудхаус) был, во всяком случае, внешне, антиподом низкорослого, нескладного Хоупа: двухметрового роста, косая сажень в плечах, густая, до пояса, белоснежная окладистая борода. Признанный школьный авторитет, Гилкс неустанно и бескомпромиссно боролся за чистоту английского языка, искоренял богохульство, выражался высокопарно (и учил высокопарно выражаться своих воспитанников), что Вудхаус высмеет в своем «венце творения» — образе интеллектуала-камердинера Дживса. Мальчикам, с которых Гилкс строго спрашивал, он внушал страх и его производную — уважение. Английскую литературу он знал досконально, мог страницами цитировать по памяти «Sartor Resartus» Карлейля. Читал классику вслух — увлеченно, размахивая руками и при этом зорко поглядывая, не задремал ли кто из его паствы…

Но самое, пожалуй, большое значение в творческой жизни Вудхауса имел его классный руководитель Уильям Бич Томас. Совмещая преподавание в Далидже с журналистикой, Томас печатался в «Глобе», крупнейшей лондонской вечерней газете тех лет, для которой много позже, во время Первой мировой войны, он будет писать военные корреспонденции с фронта и удостоится рыцарского звания. В 1903 году, когда Далидж и для Томаса, и для Плама был уже вчерашним днем, он приохотил своего бывшего ученика к работе в газете, к регулярному литературному труду.

Впрочем, кое-какой литературный опыт у Вудхауса имелся уже и в Далидже. Правда, главным образом не в прозе, а в поэзии. В 1899 году, незадолго до окончания колледжа, он сочиняет комические стишки в духе своего любимца поэта-либреттиста Салливана, в которых ратует за вступление в школьный клуб «Аллейн» — какая закрытая английская школа без клуба! Обойдется вступление подписчику, убеждает Вудхаус в своем поэтическом пиаре, всего в каких-то 5 шиллингов в год — не разорительно:

Неужто пять шиллингов много? —

Поплачь от души и посетуй.

Напиши: «Разорен». Написал?

А теперь отнеси в газету.

Духоподъемный, хотя и не слишком складный, стишок, напечатанный в газете «Аллейнианец», литературном органе клуба, имел успех, равно как уже упоминавшиеся отчеты в местной прессе о футбольных матчах местной команды.

Где стихи, там и песни. Толстячок увлеченно поет соло на концертах в актовом зале колледжа и, хотя впоследствии его падчерица уверяла, что слух и голос у ее отчима напрочь отсутствуют, он неизменно срывает аплодисмент. Участвует и в школьных спектаклях, в игравшихся на древнегреческом «Лягушках» Аристофана (роль, правда, досталась ему скромная — в Хоре), а также в оперетке все тех же Гилберта и Салливана «Розенкранц и Гильденстерн». А еще пишет эссе — по преимуществу комического содержания. За одно из них — «Что требуется от капитана команды?» — получает в 1898 году премию журнала «Паблик скул мэгазин» величиной в полгинеи. И тщательно ведет счет своим пока еще скромным литературным заработкам в толстой тетради, торжественно озаглавленной: «Деньги, полученные за литературную работу».

Разносторонне одаренному Пламу бурно аплодируют в конце девяностых не только соученики и учителя — аплодируют ему и родители. Эрнест и Элеонор уже четыре года как вернулись из Гонконга, родили четвертого сына, сняли дом в Далидже, поближе к двум страшим сыновьям (самый старший, Пев, по-прежнему учится в Элизабет-колледже), и Плам без особого, прямо скажем, удовольствия переезжает из любимого колледжа к родителям. И становится — правда, ненадолго — вновь «дневным мальчиком»: не живет в школе, а посещает ее.

Меж тем пребывание Вудхауса в Далидже подходит к концу, и всем, в том числе и самому Пламу, совершенно ясно: с его способностями, знанием древних языков и спортивными успехами ему прямая дорога в Оксфорд или в Кембридж.

«Оксфордская стипендия, — заявляет он в сентябре 1899 года полушутя-полусерьезно своему школьному приятелю Эрику Джорджу, — у меня в кармане. Я же гений. Гений, и всегда знал это».

И потом, рассуждает Вудхаус, раз Армин поступает в Оксфорд, значит поступлю и я — чем я хуже. Раз Армин получил стипендию в колледж Тела Христова, значит получу ее и я.

Но, как любят выражаться авторы душещипательных романов, «судьба рассудила иначе». В данном случае, правда, не столько судьба, сколько Эрнест Вудхаус. Чем он руководствовался, заявив сыну, что в Оксфорде тот учиться не будет вне зависимости от того, получит стипендию или нет, сказать трудно. Едва ли это был вопрос денег: пенсия госчиновника — 900 фунтов в год — с лихвой позволяла бывшему гонконгскому судье учить детей в Оксбридже, как называют в Англии одним словом Оксфорд и Кембридж. Больше 100-150 фунтов ежегодно он бы в любом случае на каждого из них не потратил, к тому же и Далидж давал своим выпускникам нечто вроде «выпускного пособия» — 30 фунтов единовременно. Скажем, вновь забегая вперед, что справедливость — правда, спустя почти четыре десятилетия — все же восторжествовала: перед самой Второй мировой войной Вудхаус, уже знаменитый писатель, был удостоен почетной докторской степени оксфордского колледжа Святой Магдалины.

Не подозревая, что в Оксфорде ему — в отличие от Армина, что вдвойне обидно, — будет отказано, Плам весь последний семестр в Далидже в надежде получить стипендию трудился в поте лица.

«В последнем классе я каждое утро выпрыгивал из постели ни свет, ни заря, съедал два-три печенья и трудился, словно бобер, над Гомером или Фукидидом… Я был набит классикой»^[7].

Когда же суровый вердикт был вынесен, он, как и при всех невзгодах, выпадавших на его долю (каковых, впрочем, набралось не так уж много), отшутился.

Сначала, по свежим, так сказать, следам, — в одном из ранних своих романов «Псмит в Сити» (1910), в сцене, где Майк Джаксон, закадычный друг Псмита, вызывается в кабинет отца и узнает печальные новости:

Майк тупо посмотрел на отца. Все это могло означать только одно: двери университета для него закрыты. Но почему? Что произошло?

— Я что же, не иду в Кембридж, отец, — заикаясь, выговорил он.

— Боюсь, нет, Майк… Не стану входить в подробности… но за то время, что мы не виделись, я потерял немалую сумму денег. Такую большую, что нам с тобой придется подтянуть пояса. Как бы не пришлось тебе самому зарабатывать на жизнь. Я знаю, ты будешь сильно разочарован этой новостью, старина…

— Что ж, ничего не поделаешь, — глухо отозвался Майк. В горле у него стоял ком.

— Может быть, я мог бы…

—Нет-нет, отец, все в порядке, я ничуть не в обиде. Ты ведь потерял кучу денег — очень тебе сочувствую.

Отличный получился автошарж, ведь Вудхаус, как и его герой Майк Джаксон, всегда, при всех обстоятельствах, держался молодцом, stiff upper lip, как говорят англичане. К тому же, что тоже не маловажно, умел себя утешить, во всем, даже самом плохом, — разглядеть положительные стороны. Сказал же он на старости лет Тому Шарпу, представителю, как и Вудхаус, британского комического жанра: «Пойди я в Оксфорд, писатель из меня никогда бы не получился».

А потом, спустя много лет, отшутился на ту же тему и в автобиографии:

Время вступительных экзаменов приближалось, но рупия (отец получал зарплату в рупиях) вновь потеснила фунт стерлингов, и мой отец, по всей видимости, счел, что пребывание в университете сразу двух сыновей его кошелек не осилит и придется одним сыном пожертвовать. Так Образование сдалось на милость Коммерции.

Что сказал Вудхаус-старший Вудхаусу-младшему во время их памятной встречи, да и была ли она; как отец объяснил сыну, почему в Оксфорд идет Армин, а Плам не идет, и по какой причине Коммерция взяла вверх над Образованием — мы не знаем. Да и так ли уж важно, какие аргументы нашел Эрнест Вудхаус в разговоре с сыном? Как говорил мистер Винс, персонаж раннего рассказа Вудхауса «Руфь на чужбине» (1912): «Объяснения — это зеро на рулетке жизни»^[8].

Зато мы знаем, что бывший гонконгский судья, воспользовавшись своими связями, определил сына, пренебрегая всеми его академическими, творческими и спортивными увлечениями и успехами, мелким клерком в лондонское отделение Гонконгского и Шанхайского банка на Ломбард-стрит. Банка, который в романе «Псмит в Сити» и в рассказе 1911 года «В отеле „Алькала”» фигурирует как Новый Азиатский банк и который поистине стал «зеро на рулетке жизни» английского юмориста.

3. «Отвратительная тайна», или «Я знал, что у меня получится»

1

В Далидже — так по крайней мере теперь казалось — можно было все. В Гонконгском и Шанхайском банке — ничего. Нельзя было опаздывать ни на минуту. За опоздание первый раз полагалось устное внушение, второй — выговор; если же сотрудник банка позволял себе приходить на работу с опозданием три раза в месяц, его лишали рождественской прибавки, что при мизерной зарплате мелкого клерка было весьма чувствительно. Нельзя было в рабочее время курить и читать газету, нельзя было задерживаться после чаепития: максимальный срок перерыва на чай — 10 минут. Тем более нельзя было задерживаться после ленча, который при зарплате Плама 3 фунта, 3 шиллинга, 10 пенсов в неделю ограничивался рогаликом с маслом и чашкой кофе — о стейке с картофелем в столовой Далиджа следовало забыть. Нельзя было являться на работу в чем придется. Предписаны: пиджак, застегнутый на все пуговицы, строгий галстук, отутюженная сорочка, высокие, до блеска начищенные штиблеты и белый стоячий воротничок.

Что было совершенно необходимо? В первую очередь — найти общий язык с другими клерками; задача для общительного, уравновешенного Плама не слишком сложная. А для этого — принимать активное участие в разговорах на две неизменно актуальные темы. О ленче — «оазисе в пустыне чернильниц и гроссбухов»; рабочий день в банке делился на две части: утром разговор шел о том, что будет съедено на ленч, во второй половине дня — что съедено было. И о том, когда же наконец можно будет сбежать из банка и, как выражались клерки, «перевестись на Восток», все равно куда — в Бомбей, Бангкок или Батавию. Все клерки только об этом и помышляли, считал дни и юный Вудхаус с той лишь разницей, что его путь лежал не на Восток, а за письменный стол. Ну а кроме того, необходимо было снискать расположение старшего менеджера сэра Томаса Джаксона. Вудхаус, как мы знаем, этой фамилией вскоре воспользуется — назовет ею, правда, персонажа, мало напоминающего вспыльчивого, эксцентричного, немолодого банковского служащего высшего звена, который мурлычет заунывные ирландские мелодии и распекает клерков, особенно новичков, почем зря.

Вудхаус, повторимся, никогда не впадал в тоску — не умел. А если и впадал, то ненадолго. Вот и в банке он довольно быстро нашел себя; сам по себе Гонконгский и Шанхайский банк, конечно, понравиться ему никак не мог, в романе «Псмит в Сити», который мы уже цитировали, Вудхаус называет банковскую систему «отвратительной тайной» («horrid mystery»). Тайну эту он так и не раскрыл (было бы что раскрывать!), но с клерками сошелся довольно быстро: «Большую часть времени моего пребывания в банке я совсем не тужил. Мне нравилось общество клерков, мы отлично ладили», — с энтузиазмом писал Вудхаус в ноябре 1965 года (то есть через шестьдесят пять лет после прихода в банк) члену Гильдии американских сценаристов Дональду Огдену Стюарту.

И клерки ему, будущему писателю, очень пригодились. Впрочем, почему будущему? Он, и работая клерком, часами просиживал за письменным столом — вечером у себя дома, а в банке, улучив минуту, за столом общего назначения, залитого чернилами. За своими сослуживцами Вудхаус записывал всевозможные ходовые словечки и выражения, которыми в дальнейшем снабдит героев своих романов — Псмита, Берти Вустера, Стэнли Акриджа, лорда Эмсворта, Муллинера.

Как банковский служащий Вудхаус был, и не только первое время, крайне нерадив, даже простейшие задания — приходовать письма, наклеивать на конверты марки, относить письма на почту — давались ему с немалым трудом. И эту свою нерадивость он вполне сознавал: «Оттого ли, что я был тонкой поэтической душой, которой претит бизнес, или же оттого, что я был олухом, служил я исключительно плохо…»^[9]

Литература занимала его куда больше бизнеса, он был рассеян, неловок, случалось, опаздывал, неряшливо одевался, чем вызывал гнев и недоумение начальства и здоровый смех сослуживцев. А однажды, опять же по рассеянности (а может, от всегдашнего желания пошутить), написал юмористический рассказ не где-нибудь, а на обложке нового, только что поступившего в банк гроссбуха, после чего от страха за содеянное обложку вырвал и уничтожил. Когда главному кассиру предъявили изуродованный гроссбух, тот не поверил своим глазам: «Абсурд! Только недоумку взбредет в голову оторвать у нового гроссбуха обложку!»

И все же руководство банка в «недоумке» не разочаровалось. Верно, Плам, на каком бы «участке» он ни работал — в отделе почт, депозитов или внутренних счетов, — клерком зарекомендовал себя очень неважным, зато, вспомним Далидж, был отличным спортсменом, играл за сборную банка в регби, футбол и крикет и еще жаловался в дневнике, что матчей слишком мало. В записной книжке Вудхауса того времени находим забавную «спортивную» зарисовку, которой он почему-то так и не воспользовался. Не потому ли, что эта сценка хоть и смешна, но очень уж далека от реальности? Талантливые спортсмены нужны ведь в любой, даже самой серьезной организации.

Директор банка. Спортсмен?

Новый клерк. Да, сэр.

Директор банка. В крикет играете?

Новый клерк. Да, сэр.

Директор банка. В теннис?

Новый клерк. Да, сэр.

Директор банка. В другие игры?

Новый клерк. Да, сэр, и в другие.

Директор банка. И много играли?

Новый клерк. Да, сэр, много.

Директор банка. Вот и прекрасно. Больше не будете.

2

Однако же повторимся: литература (никак не спорт) занимала все его помыслы. Тем более что в эти, первые годы двадцатого века в столице империи, где «никогда не заходит солнце», было и для кого писать, и где печататься. «Никогда еще у нас не набиралось такого огромного количества читателей», — не скрывает своего энтузиазма Герберт Уэллс. «Появилась новая разновидность читателей, — по обыкновению несколько «снижает» оптимизм коллеги Бернард Шоу, — которые никогда раньше не покупали книг, а если бы покупали, все равно не смогли бы их прочесть». Спрос, известное дело, рождает предложение. На британском книжном рынке, точно грибы, растут новые издательства, новые журналы и газеты вроде уже упоминавшихся «Стрэнда» и «Паблик скул мэгазин». Среди них «Рассказчик» («Storyteller»), «Лакомства» («Tit-Bits»), «Забава» («Fun»), «Капитан» («Captain»). И, конечно же, прославленный и, увы, ныне уже почивший в бозе «Панч» — именно в «Панче» состоялся полноценный литературный дебют Вудхауса-юмориста, напечатавшего в этом еженедельнике в общей сложности больше двухсот пятидесяти произведений. Рассказов прежде всего; романы появятся позже, рассказы, особенно поначалу, давались ему легче: «Я обнаружил неприятное обстоятельство: диалог мне дается, юмор тоже (на мой взгляд), а вот объем — ни в какую»^[10].

Утренних, вечерних и еженедельных газет было столько, отмечает Вудхаус в автобиографии, что «с тридцать пятой попытки кто-нибудь да печатал ваш очерк о „Ярмарке цветов” или пародию на Омара Хайяма». Словом, только пиши. И Вудхаус писал. Стишки, рассказы, очерки, юморески, пародии — все что придется. Не брезговал даже подписями под карикатурами — на них спрос имелся всегда; что ж, в конце концов, и Диккенс ведь так начинал. Прежде же всего писал про то, что хорошо знал и любил. Не потому ли в его первых рассказах превалирует школьная тема? А если точнее: закрытая школа и ее обитатели. А еще точнее: закрытая школа и кодекс чести юного школяра и спортсмена. В школьных рассказах, которые печатались, главным образом, в «Паблик скул мэгазин» в рубрике «Под тралом», а также в романе (а по существу, сборнике рассказов из школьной жизни) «Охотники за трофеями», первоначально выходившем в том же журнале ежемесячными порциями, легко угадывается Далидж. И это при том что школа, в которой учился Вудхаус, тщательно загримирована автором под такие вымышленные, никогда не существовавшие закрытые школы, как «Бекфорд», «Сэдли», «Экклтон», «Райкен». В этих рассказах и в романе множество смешных эпизодов, и в то же время они отдают ностальгией — «шесть лет блаженства» как-никак.

Как и полагается писателю, и не только начинающему, Вудхаус не расстается с блокнотом. По вечерам, после работы, наскоро перекусив чем бог послал неподалеку от дома, крошечной съемной двухкомнатной квартирки в Челси, на Маркам-сквер, «мелкой заводи», как он ее называл, — он, точно соглядатай, без устали снует пешком или на велосипеде по оживленным лондонским улицам. Глядит по сторонам, вслушивается в реплики прохожих — и неустанно фиксирует в блокноте увиденное и подслушанное. Например, такое:

Водитель автобуса. Семнадцать лет в армии: Индия, Бирма, Индия, Бирма, Мальта, Гибралтар, Судан, Трансвааль. Уверяет, что только водитель автобуса способен написать все «как вправду было». Ему, мол, с его водительского места виднее… Вид пожухлый, потрепанный, при этом независим и вполне обходителен. Нос сломан, усишки, под правым глазом короткий шрам.

Или:

Подслушанные грубости.

а) Кэбмен велосипедисту, которого он только что сбил: «Взял бы кэб, приятель, этого бы не случилось…»

б) Довольный жизнью, пышущий здоровьем путешественник своему приятелю, страдающему морской болезнью: «Тебе бы сейчас свиную отбивную, дружище, был бы как огурчик».

А вот отрывок из заметки «Женихи, которые пропустили собственную свадьбу», напечатанной в ноябрьском номере «Лакомства» за 1900 год. Похоже, Вудхаус нащупывает свою манеру, обретает собственный голос:

Перед свадьбой в Ипсвиче вдруг выяснилось, что пропал жених. Никто понятия не имел, где он и что с ним, и поднялась немыслимая суматоха. Продолжалась она до тех пор, пока через двадцать минут после начала церемонии к церкви не подъехал на велосипеде брат жениха и не объявил, что отсутствующий джентльмен сегодня крайне занят, однако на следующий день объявится непременно.

Манеру свою Вудхаус, безусловно, нащупывает, но издателям пока невдомек, с кем им предстоит иметь дело. Плам-то знал, что прославится, а вот издатель — нет. «При желании я мог бы обклеить отказными письмами немалых размеров банкетный зал», — напишет он в «За семьдесят».

Бывали дни, когда из редакций возвращалось по восемь рукописей в день. Однако Вудхаус был непреклонен. Так же, как герой его раннего рассказа «После школы» Джеймс Датчет, которого писал с себя:

«Научно установлено, что, получив отказ в одном месте, автор направит свой рассказ в другое, но если хоть один из его рассказов принят, он считает своим долгом послать редактору следующий»^[11].

Без помощи со стороны, однако, было не обойтись. Помог Уильям Бич Томас: как уже говорилось, пристроил рассказы и заметки своего бывшего ученика в «Глоб», в популярные еженедельные рубрики «Люди и дела» («Men and Matters») и «Кстати говоря» («By the Way»). А также — в «Стрэнд», тот самый журнал, которым Толстячок зачитывался в Далидже. Скоро он и сам станет постоянным и любимым автором «Стрэнда», за без малого сорок лет сотрудничества напишет в журнал сотни две статей и рассказов, в среднем — по рассказу в день, а в автобиографии пошутит, что «автор „Стрэнда” ничуть не уступает кавалеру Ордена подвязки».

Из этих двух сотен добрая половина появилась в «Стрэнде» за те два года, что Плам проработал на Ломбард-стрит. Что это значило? Что очень скоро он сможет без постылого банка обойтись, содержать себя литературным трудом. Родители-прагматики были на этот счет другого мнения. Пиши, если так уж хочется, говорили они сыну, когда тот приезжал навестить их в Шропшир, куда они переехали из Далиджа, но пиши в свободное время — пером ведь не проживешь. Однако этот нескладный, рассеянный, робкий двадцатилетний юноша был упрям, родителей не слушал, он твердо знал, за что борется и, главное, чего стоит. А то, что стоит он дорого и это ему известно, видно хотя бы из посвящения Уильяму Таунэнду на титуле «Охотников за трофеями», вышедших летом 1902 года, то есть ровно через два года после того, как Вудхаус поступил в Гонконгский и Шанхайский банк. Тон посвящения, как всегда у Вудхауса, когда он пишет о себе, — полушутливый-полусерьезный:

Уильяму (sic) Таунэнду

сии первые плоды

ГЕНИЯ,

каковой

(в самом скором времени)

УДИВИТ МИР

(Вот увидишь)

От автора

Сентябрь 1902.

П.Г. Вудхаус.

«Я безоговорочно верил в себя, — вспоминал это время никогда не унывающий Вудхаус. — Я знал, что у меня получится».

Знал ли? Даже когда рассказы и статьи десятками возвращались из редакции? Да, знал, что получится, иногда ведь получалось, «получалось то, что не стыдно показать миру», утешал он себя, надо полагать, точно так же, как Максвел Резерфорд, герой его рассказа «В отеле „Алькала”»^[12]. Однако же знал и другое: пока не получается. Мастерства (в отличие от усидчивости) еще не хватает. «Многим новичкам, — вспоминал он, — мешает, что писать они не умеют, и я не был исключением»^[13].

Мешает — добавим от себя — не столько авторам, сколько читателям. Но то, что начинающий писатель Вудхаус каждодневно трудился в поте лица, отрицать нельзя. Прежде чем начать писать «делал не меньше четырехсот страниц набросков». По много раз перечитывал и переписывал написанное:

«Я всегда ощущаю, что каждое из 40 000 слов никуда не годится, и начинаю снова… Приходится переписать каждую строчку не меньше десяти раз…Исписываю сотни страниц безумными заметками, пока что-то не слепится»^[14].

Не спал ночами, чтобы «что-то слепилось». Чтобы в девять утра, точно в срок, по дороге в банк, завести на велосипеде свою поэтическую и прозаическую продукцию в газету или в журнал. Меж тем литературные заработки юного «фрилансера» на второй год работы в банке неуклонно росли, вскоре почти сравнялись с его банковской зарплатой и составили 66 фунтов. Истинное мастерство придет позже, но трудоголиком Вудхаус был с самого начала.

«Когда Харон будет переправлять меня через Стикс и все будут говорить, какой же я все-таки негодный писатель, кто-то один, надеюсь, скажет: „Но ведь он старался!”»^[15]

Такие «старания» на два фронта продолжались бы, возможно, еще не один год. Ведь исполнительному, добросовестному, ответственному человеку, да еще совсем молодому, сделать жизненно важный выбор, даже когда этот выбор очевиден, бывает непросто. А выбор был очевиден. Для Вудхауса точно так же, как и для героя его уже упоминавшегося рассказа «В отеле „Алькала”».

«Как ни солидна, как ни престижна была его должность в Новом Азиатском банке, — пишет о Макси Резерфорде автор, — в ней было слишком мало романтики… Макси получал крохи… В очень скором времени он уяснил для себя одну простую вещь — в банке он надолго не останется, а выйдя из него, смело ступит на тернистый путь литературы»^[16].

Тернистым, впрочем, путь этот для Вудхауса не был, он, по его собственным словам, никогда не жалел, что стал писателем.

«Ремесло это знает взлеты и провалы… но плюсов вообще больше, чем минусов»^[17].

По счастью, возникла ситуация, когда тянуть с выбором было никак нельзя: Бич Томас уходил из «Глоба» на вольные хлеба и на свое место рекомендовал Вудхауса. И Вудхаус, поставленный перед необходимостью выбирать между «Глобом» и банком, был вынужден перейти Рубикон.

«9 сентября 1902 года, — записывает он в дневнике, — я расстаюсь с банком и ступаю на тернистую, извилистую тропу литературного поприща…»

3

Тропа — с учетом способностей, главное же, трудоспособности Вудхауса — оказалась на поверку не столь уж извилистой. Расставание с банком пошло, вопреки опасениям родителей, на пользу юному дарованию. В 1903 — 1904 годах его имя становится с каждым днем все более и более привычным в журналистских кругах, узнаваемым у читателей периодических изданий. Вудхаус сотрудничает едва ли не со всеми крупными лондонскими газетами и журналами. Изо дня в день пишет очерки, пародии и шуточные стихи, в том числе и политические, на злобу дня. Берет интервью у «самого» Конан-Дойля, гостит у «селебрити» лондонской музыкальной комедии, поэта и либреттиста сэра Уильяма Гилберта из прославленного опереточного дуэта Гилберт-Салливан, на чьи комические оперы, читатель помнит, Плам, в бытность свою в Далидже, ходил со старшим братом и Уильямом Таунэндом. Летом 1903 года он, как уже говорилось, стараниями своего бывшего школьного учителя получает постоянную и прилично оплачиваемую работу в «Глобе». Много и удачно пишет для «Панча», ведет там издавна популярную рубрику «Charivaria», близко сходится с тогдашним главным редактором «Панча», лучшего в стране иллюстрированного комического еженедельника, Оуэном Сименом, поклонником многогранного дарования Вудхауса — поэтического, прозаического, пародийного. Продолжает сочинять школьный «литературный сериал» «Охотники за трофеями» для «Паблик скул мэгазин», вот только «серии» становятся с каждым разом все короче: журнал дышит на ладан и приходится торопиться…

В 1903 — 1904 году пишет для «Капитана» «Золотую бейсбольную биту». Уже второй, после «Охотников за трофеями», роман из школьной жизни, с увлекательным, как и «Охотники», спортивно-детективным сюжетом. И, как и в «Охотниках», в «Золотой бейсбольной бите» Далидж узнается без особого труда. Далидж и его обитатели, в том числе и уже известный нам директор школы Артур Герман Дилкс. В романе Вудхаус едко, при этом вполне дружелюбно, высмеивает уроки литературы Гилкса и его страсть задавать ученикам эссе на литературно-философские темы, якобы развивающие абстрактное мышление, а в действительности являющие пример пустословия и схоластики:

Тема эссе на этой неделе была «Покойнику — мир, лекарю — пир», и Клоуз, полагавший, что английское эссе ни в коей мере не должно быть средством для выражения неуместной фривольности, настоял на том, что начинаться оно должно следующим образом: «Хотя я не берусь ответственно утверждать, что всякий лекарь возрадуется, когда его пациент отправится на тот свет, я тем не менее придерживаюсь нижеследующей точки зрения. А именно: то, что в высшей степени благотворно для одного, для другого, обладающего иными характером и строем мысли, может оказаться крайне вредным, а порой и роковым».

Возражая против ухода сына из банка, Эрнест и Элеонора были не так уж не правы, их тревога объяснима. Ведь хорошо известно: отсутствие необходимости «ходить в присутствие» помогает, во-первых, лишь тем, кто в себя верит, пусть он и позволяет себе «игры в скромность»:

Пишу я тихо-мирно… беру количеством… я бы себя назвал средним писателем — не полным неудачником, но и не каким-нибудь властителем дум… Как Дживс, я знаю свое место, а оно — в дальнем конце стола, среди самой мелкой челяди^[18].

И, во-вторых, тем, кто добросовестен и дисциплинирован, способен организовать «присутствие» у себя дома, кого каждодневный труд на вольных хлебах не расхолаживает. И Вудхаус был (и всю жизнь будет) именно таким тружеником. Жизнь он вел, можно сказать, отшельническую, одинокую, далекую от «шума блистательных сует» эдвардианского Лондона. Перерывы в работе делал разве что на свой любимый крикет да на нечастые поездки к родителям в Шропшир и, подобно хорошо известному герою нашей литературы, «не предавался никакому развлечению». В работу был так погружен, что пропускал мимо ушей непрестанную болтовню своей домовладелицы и ее дочки. Было это уже, правда, не в крошечной квартирке на Маркам-сквер, где повернуться было негде и так дуло зимой от окна, что приходилось, сидя за пишущей машинкой, греть остывшие пальцы и кутать ноги в свитер. В 1903 году Вудхаус переезжает в квартиру побольше и в район попрестижней — на Уолпол-стрит, неподалеку от Слоун-сквер.

На этом его переезды не заканчиваются. В начале 1903 года Вудхаус заводит дружбу с учителем и литератором, жуиром (не чета Вудхаусу) Гербертом Уэстбруком, прототипом (одним из многих) пройдохи и авантюриста Стэнли Акриджа. И, по его совету и наущению, возвращается из столицы «на природу». Поселяется в квартире при частной школе в Эмсворте, в графстве Гемпшир, где Уэстбрук, точная копия бессмертного Граймза из первого романа Ивлина Во «Упадок и разрушение», в то время преподает. Уэстбрука Вудхаус разочаровал. Он-то рассчитывал найти в Пламе не только соавтора, но и сотрапезника и «со-прожигателя» жизни, Плам же и на новом месте своих привычек не меняет: жизнь ведет кропотливо трудовую, уединенную и на все уговоры Уэстбрука и директора школы Болдуина Кинг-Холла пойти в учителя отвечает отказом, его участие в школьной жизни сводится к футболу и крикету. Много и большей частью в одиночестве гуляет у моря и чуть ли не каждое утро ездит на поезде в Лондон, на Стрэнд; от работы в «Глобе», по счастью не слишком обременительной, покинув столицу, не отказывается.

А в апреле следующего, 1904 года садится на пароход «Сент-Луис» и отбывает в Америку, куда, вспоминают его соученики в Далидже и сослуживцы в Гонконгском и Шанхайском банке, ему всегда хотелось попасть, Плам с детства бредил Нью-Йорком, городом своей мечты.

Теперь же двадцатитрехлетний штатный юморист столичного «Глоба» может себе этот трансатлантический вояж позволить — вторым классом, разумеется. Пусть он и не устает повторять, что писатель — сам он уж точно — пишет не ради денег, а ради удовольствия.

«Пишу я свои романы и рассказы с наслаждением… для меня это сплошной праздник и ликование…» — напишет он со всей присущей ему неподдельной искренностью во вступлении к своему роману 1934 года «Дживс, вы — гений!»^[19]

За океаном «сплошной праздник и ликование» продолжатся.

4. Через океан

1

Английских писателей хлебом не корми — дай посмеяться над Америкой, с которой, глубокомысленно заметил однажды Уайльд, «у нас все общее, кроме языка». Над провинциальностью, наивностью, невежеством, грубоватым юмором, прагматизмом американцев. Над их комплексами — неполноценности в позапрошлом веке и двухсотпроцентной полноценности в веке минувшем и нынешнем. Вспомним Пэксниффа у Диккенса, «тихого американца» Олдена Пайла у Грэма Грина, собачье кладбище в «Незабвенной» Ивлина Во. А также рассказы и пародии таких безжалостных британских литературных насмешников, как Бернард Шоу, Макс Бирбом, Гектор Хью Манро, Дж. П. Мортон, Роалд Дал, Джордж Микеш, Джон Кольер.

А между тем Америка с ее несчитанными долларами и повышенным издательским и читательским аппетитом сыграла в судьбе многих английских писателей заметную, а нередко и вдохновляющую роль. Диккенс пересек океан в надежде увидеть оазис свободы и демократии, а столкнулся с рабством — и написал «Американские заметки», очень важную для себя книгу. Оскар Уайльд уехал читать лекции в США малоизвестным, начинающим поэтом, автором всего одного, хотя и скандального, сборника стихов, малоудачной пьесы и нескольких статей. А вернулся властителем дум, главой европейского эстетства. «Первая книга джунглей» Редьярда Киплинга выходит в 1894 году в Лондоне, однако писалась она в Америке для американского детского журнала. В США выходят и «Отважные капитаны», и лучший роман писателя «Ким», и путевые очерки «От моря до моря», и сборник рассказов «Труды дня». Живет за океаном, на ранчо в Нью-Мехико, и Дэвид Герберт Лоуренс, он с увлечением занимается американской литературой ХIХ века, в 1923 году выпускает сборник статей «Работы по классической американской литературе». Не самый удачный роман Вирджинии Вулф «Годы» (1937) впервые приносит пятидесятипятилетней писательнице, всю жизнь писавшей в расчете на элитарного читателя, массовый успех и внушительные гонорары за океаном. Роман, прошедший в Англии почти незамеченным, становится в Америке бестселлером, одно время возглавляет даже список самых покупаемых в США книг. Многие английские писатели (Джон Кольер, Олдос Хаксли, Кристофер Ишервуд) пробуют — не от хорошей жизни — свои силы в качестве сценаристов в Голливуде. Пытаются — впрочем, далеко не всегда с успехом — овладеть ремеслом киношника на «фабрике грез». Сомерсет Моэм, Олдос Хаксли, Уистен Хью Оден, Кристофер Ишервуд перед началом Второй мировой войны уезжают в США, преподают, читают в Америке лекции, печатаются в американских «толстых» журналах, многие книги этих писателей, ставших сегодня классиками, пишутся в Америке, а в Нью-Йорке выходят нередко раньше, чем в Лондоне.

2

Вот и в жизни Пэлема Гренвилла Вудхауса Америка, которую он всегда очень любил («Америка, ты мне нравишься» назвал Вудхаус, причем без тени иронии, свой сборник рассказов 1956 года), сыграла весьма позитивную роль. Если судить по тому, сколько лет писатель в Америке прожил и сколько романов, рассказов, пьес, музыкальных комедий, стихов и очерков написал. Если судить по тому, что почти все его романы сначала печатаются в американских журналах и только потом на родине, Вудхауса можно считать — по чисто формальным признакам, разумеется, — американским писателем с не меньшим основанием, чем английским. Пройдет лет сорок после первого, месячного пребывания Плама в Америке, и он, сделавшись в глазах соотечественников если не предателем, то уж точно коллаборационистом, «нацистским прихвостнем», как его многие после войны с возмущением называли, найдет в Америке приют. Примет в 1955 году американское гражданство и останется в Штатах навсегда. Пока же, в первые годы ХХ века, Америка произведет на него неизгладимое впечатление, особенно Нью-Йорк, дальше которого он, впрочем, не продвинулся. И не только произведет впечатление, но и раскроет новые грани его комического дарования.

Из автобиографии «За семьдесят», хоть мы на нее и постоянно ссылаемся, о жизни Вудхауса почерпнешь немногое. В этой небольшой книжке, не столько автобиографии, сколько пародии на автобиографию, — сплошные лирические (то бишь юмористические) отступления. Про дворецких («Я всегда боготворил дворецких, чтил их как мог»^[20]) и Шекспира, про теноров и кошек, про театр и словарь крылатых выражений Бартлетта, с которым не расстается всякий пишущий по-английски. О чем только в «За семьдесят» не рассказывается — обо всем, кроме подробностей жизни и творчества главного героя автобиографии.

В том числе и подробностей его жизни в Америке. Большинство вопросов, заданных ему «шустрым и предприимчивым Дж. П. Уинклером», в том числе и вопросов об отношении Вудхауса к Америке, писатель оставляет без ответа. Про первое — кратковременное, апрель — май 1904 года — пребывание Вудхауса в Штатах из автобиографии мы узнаем немногое. Что океан он пересек, так как Америка с ранних лет виделась ему страной романтики, страной ковбоев (которых он, по собственному признанию, не знал) и краснокожих (которых боялся). Что он, боксер-любитель, мечтал увидеть знаменитого чемпиона по боксу в тяжелом весе, американца Джеймса Корбетта, «пожать руку, сразившую Джона Л. Салливена». Что он давно хотел побывать в редакции прославленного филадельфийского журнала «Saturday Evening Post», где он будет потом печататься четверть века. И что в Нью-Йорке, городе своей мечты, он чувствовал «будто вознесся на небеса и при этом избежал неизбежных хлопот и трат, сопряженных с похоронами».

А между тем эффект от месячного пребывания юного Вудхауса в Америке был велик. Как и многим побывавшим за океаном английским писателям, Америка, вне всяких сомнений, придала Вудхаусу ускорение. «В эти годы, — напишет Ивлин Во про своего любимого автора, — вспыхнул огонь, который совсем скоро разгорится и будет пылать все ярче и ярче на протяжении полувека».

По возвращении в Лондон Вудхаус становится «главным экспертом» по Штатам; в летнем выпуске «Панча» за 1904 год печатается его американский обзор под провокационным заглавием «Светские новости из Штатов. Строго по секрету». Гонорары Вудхауса растут с каждым днем: за «Вильгельма Телля на новый лад», комическое переложение для подростков популярной швейцарской легенды, он получил 60 фунтов — раньше, «до Америки», ему столько не платили. Его регулярная рубрика «Кстати говоря» — в «Глобе», да и на лондонском рынке комической литературы, одна из самых востребованных. «Стрэнд» и «Панч» заказывают ему еженедельное комическое стихотворение. Журнал «Пирсонз» печатает два его рассказа и два стихотворения — и готов напечатать еще столько же. В общей сложности в 1904 году он выпустил пять книг. И пишет шестую. Первый «полноформатный» роман «Любовь среди цыплят», который выйдет в июне 1906 года и в котором впервые появляется неувядаемый прохвост и авантюрист Стэнли Фэзерстоун Акридж.

«Он из тех людей, — говорит про Акриджа еще один персонаж романа, начинающий литератор Джереми Гарнет, — что пригласит вас в ресторан, одолжит у вас деньги, чтобы расплатиться за ваш с ним ужин, после чего впутает вас в драку с кэбменом».

А в конце 1904 года, за который Вудхаус заработал без малого 500 фунтов, он получает заманчивое предложение несколько иного рода. Популярный драматург Оуэн Холл (псевдоним Джеймса Дэвиса) предлагает ему сочинить комические куплеты для музыкальной комедии «Сержант Ни-Тпру-Ни-Ну» в «Стрэнд-тиэтр». Куплеты, вероятно, удались, ибо спустя полтора года, в марте 1906-го, известный драматург, режиссер и актер Сеймур Хикс, упрочив успех «Сержанта», Вудхауса и свой собственный, приглашает писателя штатным либреттистом в прославленный «Олдвич». Первой опереткой, для которой Вудхаус должен был сочинять стихи, стала «Красотка из Бата» в постановке Хикса. Первой — и далеко не последней. За «Красоткой из Бата» (287 спектаклей!) последовала «Моя дорогая» (этот мюзикл игрался уже в собственном театре Хикса), за «Моей дорогой» — «Почетная степень», за «Почетной степенью» — «Дочь бандита» в соавторстве с уже знакомым нам Гербертом Уэстбруком. «Изменяет» Вудхаус Хиксу и с другими лондонскими музыкальными театрами, среди них и знаменитый «Гейти».

Вудхаусу прочат лавры великого Уильяма Гилберта, его давнего кумира. Дело теперь было за Салливаном. И Салливан нашелся. Из Нью-Йорка, специально для «Красотки из Бата», был выписан совсем еще молодой — всего-то двадцать один год — американский композитор Джером Керн. Молодой да ранний: вундеркинд, бездна ума, обаяния, самоуверенности. Так родилось трио, пришедшее на смену дуэту Гилберт-Салливан: Хикс-Вудхаус-Керн. (Пройдет несколько лет, и это трио — в несколько видоизмененном виде — прославится еще больше.)

Трио высокопрофессиональное и, что совсем не маловажно, очень дружное. «Отшельник, взрослый мальчик с открытым и счастливым нравом» — как охарактеризовала Вудхауса жена Хикса, актриса Эллелин Террисс, — гостит (нередко вместе с Керном) в загородном доме Хиксов. И, подкопив денег, покупает у Хикса роскошный «даррак», автомобиль, за который бестрепетно выкладывает 450 фунтов и который спустя неделю, угодив в канаву, вдребезги разбивает (после чего на всю оставшуюся жизнь пересаживается с водительского сидения на пассажирское).

А тем временем «Любовь среди цыплят» получает американскую «прописку». Вудхаус отправляет лондонское издание романа в Нью-Йорк своему английскому приятелю. Тот передает его литературному агенту Джейку Скользки. А Скользки, оправдывая свою фамилию, мгновенно пристраивает роман в издательство, шлет Вудхаусу в Лондон победные реляции, что «Цыплят» удалось продать за 1000 долларов (сумма для британского книгоиздательского рынка неслыханная), однако деньги высылать не торопится. И Вудхаусу приходится ехать в Нью-Йорк самому — разбираться на месте.

Собирался, как и в прошлый раз, пробыть в Нью-Йорке не больше месяца, а застрял надолго. Американские журналы не скупились («Космополитен» платил за рассказ 200 долларов, «Кольерс» — 300, недавно открывшийся «Вэнити Фэр», случалось, еще больше), и возвращаться в «Глоб» большого смысла не имело.

«Платили мне так хорошо, — будет вспоминать Вудхаус спустя много лет, — что возникло такое чувство, будто у меня объявился богатый дядюшка из Австралии. „Здесь и надо жить”, — сказал я себе».

И на деньги, вырученные за рассказы, снимает номер в отеле «Эрл» на Уэверли-плейс, в Гринвич-виллидж; называет этот отель «уютным гнездышком не первой свежести». Сообщает в «Глоб», что увольняется (поторопился — со временем передумает). И, вооружившись пишущей машинкой «монарх» и словарем Бартлетта, садится за работу. Мизансцена изменилась неузнаваемо; сам же Вудхаус остался каким был: работа, работа и еще раз работа, каторжный труд с утра до ночи. От обстановки он не зависел никогда, признавался, что ему все равно, где писать: на школьной скамье, в клубе, гостинице или в лагере. Любил повторять слова Горация о том, что чувства у путешествующих с климатом не меняются. Нью-йоркский «климат» способствовал его дарованиям ничуть не меньше лондонского.

3

В конце предыдущей главы мы написали, что в Нью-Йорке Вудхаус застрял надолго. Это не совсем так. Последующие несколько лет Плам, можно сказать, живет не столько в отелях, сколько в каютах. Он, впрочем, любит перемещаться с места на место. Повторяет судьбу своего героя, «душевного малого» Джимми Питта, который со своей цыганской душой только «в дороге... бывал по-настоящему счастлив»^[21]. По несколько раз в год переплывает океан из Нью-Йорка в Лондон и обратно на «Лузитании», которую, не прозревая ее печального конца, сравнивали в рекламных буклетах тех лет с Храмом царя Соломона. Дел в десятые годы ХХ века хватает у него и в Старом свете, и в Новом. Высокого, темноволосого, уже начинающего лысеть крепыша в очках, полосатом блейзере, с вечной улыбкой, трубкой (или сигарой) в зубах и крепким рукопожатием можно в эти годы встретить в редакции лондонского «Капитана» и в бродвейских театрах. В нью-йоркских журналах «Кольерс» и «Вэнити Фэр». В английских сельских поместьях, закрытых школах и столичных клубах, где «царили мягкие ковры, неяркий свет и приглушенные звуки... будто находишься «в приемной чрезвычайно преуспевающего дантиста»^[22]. В партере лондонского «Хрустального дворца» на премьере нашумевшей оперетки и на лестницах многоэтажных нью-йоркских гостиниц; лифтом регбист и боксер пренебрегал до глубокой старости.

Корпулентный тридцатилетний Вудхаус мало похож на цыпленка, а между тем в редакциях нью-йоркских журналов за ним закрепилась эта кличка: «Любовь среди цыплят» на американской почве прижилась быстро. «Какая же изящная, грациозная история, — писала в рецензии на этот роман 29 мая 1909 года «Нью-Йорк Таймс». — И как умело рассказана, и с каким вкусом».

Понравился американцам не только роман, но и его автор.

«Когда с ним говоришь, создается ощущение, что он с большим вниманием прислушивается к вашим словам, — заметил в мае следующего года молодой американский литератор (а впоследствии близкий друг Вудхауса) Лесли Брэдшоу, который взял у Вудхауса интервью. — Он начитан и, как правило, хорошо осведомлен о происходящем… У него здесь репутация оригинального писателя, юмориста высокого класса — второго О. Генри. Репутация человека, которому все нравятся и который нравится всем».

Вудхаусу действительно все нравятся. Все — но не всё. Не всё, что он пишет. Школьная серия ему с очевидностью надоела.

«Я смотрю на свои книги о закрытых школах с предубеждением, по-моему, с этим прошлым давно пора расстаться, — признается он Брэдшоу в том же самом затянувшемся интервью. — Хочу начать с чистого листа, стать писателем для взрослых. Рассказы из серии, выходившей в „Капитане”, по-своему неплохи, но точка зрения в них слишком незрелая. Они, эти рассказы, лишают меня шансов создать что-нибудь значительное. Я не хочу, чтобы американцы знали меня только как автора школьных историй. Я хочу играть в команде профессионалов, а не юниоров» («I want to butt into the big league»).

А между тем школьная серия английского писателя переживает в Америке второе рождение. И прежде всего благодаря Псмиту. Жуир, резонер, авантюрист, проходимец (любит же честный, покладистый, трудолюбивый Вудхаус проходимцев — правда, обаятельных, не злокозненных), Руперт, в дальнейшем Рональд Псмит в первый раз, как уже говорилось, выходит на сцену в первой части школьного романа «Майк» — «Джаксон-младший». Печатался «Джаксон-младший», как и все школьно-спортивные романы Вудхауса после закрытия «Паблик скул мэгэзин», в лондонском «Капитане» в 1907 — 1908 году. Первого Псмита спустя всего год сменил второй. Во втором романе Псмит вместе с неразлучным Майком и вслед за их создателем переезжает из Лондона в Нью-Йорк и здесь, за океаном, чувствует себя, как и Плам, ничуть не хуже, чем на родине, даже, пожалуй, вольготнее. Учеников закрытых британских школ и их смешных, трогательных, нелепых родителей во втором романе серии «Псмит журналист» сменили персонажи более «крутые» — боксеры, репортеры и нью-йоркские гангстеры. Причем один из наиболее колоритных персонажей романа бандит Кутила Джарвис списан с вполне реального и не менее колоритного Монаха Истмена, лидера нью-йоркской преступной группировки, насчитывающей без малого полторы тысячи человек. А лучше сказать — стволов; как говорила старуха в рассказе Бабеля «Фроим Грач»: «У этих людей нет человечества». Владелец зоомагазина, Джарвис безжалостен к людям, зато — выигрышный ход — жалеет наших четвероногих друзей: он неизменно появляется с кошкой за пазухой и с голубым голубем на плече. Успех «Псмита журналиста», также отданного в «Капитан», был оглушительный. Прочный фундамент многолетней американской славы Вудхауса, таким образом, составили «Любовь среди цыплят» и «Псмит журналист».

А еще — «Джентльмен без определенных занятий», где тема преступности выходит на первый план.

«В Нью-Йорке любят грабить банк: буквально все, кого ни встретишь, или идут его грабить, или после грабежа возвращаются»^[23].

И где, наряду с джентльменом без определенных занятий» Джимми Питтом, действует начальник полицейского округа, любящий отец и матерый взяточник Джон МакИкерн — олицетворение боевого духа и звериной настойчивости. «Его нижняя челюсть… даже в минуты покоя агрессивно выпирала вперед»^[24]. А также — не менее запоминающийся «рыжий домушник» Штырь Маллинз, из которого, к слову, переводчица, перестаравшись, сделала московского хулигана 30-х годов: в переводе Майи Лахути Штырь отпускает словечки и междометия, которые больше бы пристали булгаковскому Шарикову, нежели невезучему нью-йоркскому воришке: «начальничек», «чё?», «ась?».

И английской славы тоже. Действующие лица из «Джентльмена без определенных занятий» курсируют, как и Вудхаус, из Нью-Йорка в Лондон и обратно. Сходным образом, после недолгих гастролей в Америке Майк Джаксон и Руперт Псмит опять перебираются в Англию: действие романа «Псмит в Сити» («Капитан», сентябрь 1910) происходит снова в Лондоне; вместо американских боксеров и гангстеров в романе задействованы доморощенные политики, спортсмены, сотрудники Нового Азиатского банка — фигуры ничуть не менее экзотические и ничуть не более аппетитные, чем американские чемпионы по боксу и правонарушению.

Не успевает Вудхаус в начале 1910 года вернуться в Англию и возобновить свои отношения с «Глобом», куда продолжает исправно писать шуточные стихи и рассказы, как нужно опять ехать в Нью-Йорк: режиссер Уильям Брэди и драматург Джон Стэплтон задумали ставить спектакль по «Джентльмену без определенных занятий». Спустя год этот спектакль будет сыгран дважды, сначала на Бродвее с Дугласом Фэрбенксом-старшим в роли Джона МакИкерна, а в 1913 году — в Чикаго.

Проходит меньше двух лет, а неутомимый Вудхаус опять в Лондоне: весной 1912 года «Стрэнд» печатает новую серию его комических рассказов, в центре которых Рэджи Пеппер — ныне тоже фигура в Англии нарицательная. Болван, который унаследовал у своего богатого дядюшки (без богатого дядюшки не обходится, кажется, ни один рассказ раннего Вудхауса) огромное состояние, Рэджи с нескрываемым энтузиазмом (pepper — перец) делится с читателем своими похождениями, врет напропалую и всячески превозносит свое неподражаемое легкомыслие. Ничуть не менее наивному Берти Вустеру до Рэджи, его предтечи, в этом отношении далеко. Рассказы про Рэджи Пеппера пользовались в Англии и в Америке немалым успехом, а вот одноактная пьеса «Дядюшка Альфред» по этим рассказам шла в лондонском «Савойе» всего два месяца при полупустом зале. Что, пожалуй, неудивительно. Вудхаус и сам был невысокого мнения о своем драматургическом даровании: «Я приложил руку к 16 пьесам и 22 мюзиклам, — пишет он в «За семьдесят». — Что до пьес, они нередко проваливались. Я не отдавал им сердце…»^[25]

Тогда же, в предверии войны и сразу после ее начала, у Вудхауса намечаются новые сюжетные циклы. Намечается — наконец-то! — и личная жизнь, которой раньше не мог похвастаться ни он сам, ни его герои.

«Жизнь в настоящее время чудовищно однообразна, — жалуется не привыкший жаловаться Вудхаус в сентябре 1914 года Лесли Брэдшоу. — Я встаю, пытаюсь работать, кормлюсь и вновь укладываюсь в постель. Пока работаю, мне неплохо, но когда один рассказ окончен, а за второй я еще не принимался — настроение у меня гнусное».

И вовсе не потому, что уже месяц как началась Первая мировая война. Аполитичный Вудхаус обратил на мировые войны — что на первую, что на вторую — внимания ничуть не больше, чем Дживс в рассказе 1921 года «Дживс в весеннее время».

— Как погода, Дживс?

— Исключительно благоприятная, сэр.

— В газетах что-нибудь интересное?

— Некоторые несущественные трения на Балканах, сэр. А в остальном ничего особенного.

Особенное в жизни Вудхауса наступило неожиданно.