ПИСАТЕЛИ В ХАРЬКОВЕ. СЛУЦКИЙ

Андрей Краснящих

*

ПИСАТЕЛИ В ХАРЬКОВЕ. СЛУЦКИЙ

Окончание. Начало см.: «Новый мир», 2019, № 7

Образ отца у Слуцкого теплее и сложнее, чем у его биографов, напоминающий бога-отца-работягу у биографов Кафки или, проще, отцов писателей-демократов из XIX века, но схема должна работать, а работает она лучше в лайте, без противоречий: «Но отец вколачивал в детей (а в случае проступков — и в буквальном смысле) железные и прямые, как гвозди, этические заповеди. Вот одна из них, запомненная младшим братом: „Никогда не надо делать то, что нельзя делать”. Нетрудно догадаться, что и остальные были такими же простыми и ясными: о необходимости труда, исполнения обязанностей, честности перед людьми и перед собой, уважении к законам и к старшим и т. п. Заповеди были суровы и справедливы — Борис Слуцкий пронес их через всю жизнь»^[1]. Это — в связи с заповедями, второй балладой, которую все цитируют, говоря об отце Слуцкого, но только две первых строки: «Отец заповедал правила, / но мать завещала гены <...>» — потому что дальше все загадочно, парадоксально и не поддается однозначно опредмечиванию: «<...> и правила переправила, / поправила всенепременно. / Мне это давно знакомо, / хотя, конечно, не льстит: / отцовские законы / попрал материнский инстинкт»^[2]. «Не льстит» здесь ключевое в понимании, о чем говорится, а что такое «инстинкт», проясняется в последней строфе «И жаловаться не стоит / на всю эту дребедень: / что день грядущий готовит, / не знает грядущий день»: что-то ситуативное, в отличие от «правил-законов»^[3], вечного, — «дребедень».

Вообще, лучше всего это загадочное стихотворение раскрывается через менее загадочное, которое дает картинку, историю, — «Музшколу имени Бетховена в Харькове» (из «Работы»), где тоже есть четкое противопоставленье (этим завершается): «<...> сопротивляясь музыке учебной / и повинуясь музыке души». А картинка такая:

Я был бездарен, весел и умен,

и потому я знал, что я — бездарен.

<…>

но приходила и вмешивалась мать.

Она меня за шиворот хватала

и в школу шла, размахивая мной.

И объясняла нашему кварталу:

— Да, он ленивый, да, он озорной,

но он способный: поглядите руки,

какие пальцы: дециму берет.

Ты будешь пианистом. Марш вперед!

И я маршировал вперед. На муки.

Я не давался музыке. Я знал,

что музыка моя — совсем другая^[4].

Это не значит, что она непременно считала «сочинение стихов баловством», речь, видимо, о приоритетах: «Мать была постоянно заряжена кипучей и беспокойной настойчивостью в том, чтобы дети получили образование <…>»^[5] — и о том, что обязательная программа (вместе с тем самым домашним пианино) должна быть выполнена.

Прямолинейных совсем ответов насчет отношения матери к его поэзии в детстве у Слуцкого нет (достаточно и «Отец сдерживался. Мать не сдерживалась»), но есть очень красноречивое и тоже загадочное — однако в контексте сказанного уже не очень: «Мать пестует младенца — не поэта. / Он из дому уходит раньше всех. / Поэмы „Демон” или же „Про это” — / не матерей заслуга и успех. // Другие женщины качают колыбели / стихотворений лучших и поэм, / а матери поэтов — ослабели, / рождая в муках, и ушли совсем». Эта баллада о матери, как и другие написанные в 1970-е о ней, — на прощание, она умерла в 1974-м (отец раньше) в Москве, болела, Слуцкий забрал ее к себе лечиться, похоронили ее в Харькове. Это, конечно, совсем другие стихи, не из детства: «Самый старый долг плачу: / с ложки мать кормлю в больнице. / Что сегодня ей приснится? / Что со стула я лечу? // <…> Но какой ни выйдет сон, / снится маме утомлённой: / это он, / это он, / с ложки / некогда / кормлённый» — «Самый старый долг» из «Неоконченных споров», следующее в книге — «Женская палата в хирургии» — тоже: «Мать, свернувшись на боку / трогательным сухоньким калачиком, / слушает, как я гоню тоску, / и довольна мною как рассказчиком». Или «Хорошо. Хорошо» из опубликованного совсем недавно^[6]: «В прибольничном саду на скамье / место сыщется нашей семье. // <…> Мать глядит сквозь сентябрь, сквозь меня / и сквозь небо в неясную бездну. // Обнимаю родимую, бедную, / умирающую стремглав / и целую холодную бледную / руку, тихо губами припав. // Мама шепчет мне: „Хорошо. Хорошо” — / говорит то и дело, / а времени колесо / останавливается: заело».

Не знаю, стоит ли уточнять^[7], что и для матери Слуцкого поэт-взрослый не то же, что ребенок, иные отношения; но в харьковских стихах о детстве, образ матери такой, как в «Музшколе имени Бетховена», — авторитарный, не разменивающей на второстепенное, в том числе детские комплексы: «Гимназической подруги / мамы / стайка дочерей / светятся в декабрьской вьюге, / словно блики фонарей. // <…> Сколько лет нам? Девять? Восемь? / Елка первая светла. / Я задумчив, грустен, тих: / в нашей школе нет таких. // <…> Я сгораю от румянца. / Что мне, плакать ли, смеяться? // — Шура — это твой? Большой. / Вспомнила, конечно. Боба. — / Я стою с пустой душой. / Душу выедает злоба. / Боба!^[8] Имечко! Позор! / Как терпел я до сих пор!» («Елка» из «Годовой стрелки» [1971]).

Да, портрет матери из детства у Слуцкого «холоднее» портрета отца, что при всей хмурости, измученности работами, добыванием денег («<…> дети наших усталых и хмурых отцов», «Вот он новость нашел. / Вот он хмуро глядит»), замкнутости — обнадеживает, что, не вмешиваясь, давал сыну свободу выбора: стихи так стихи, музыка так музыка, — а с матерью Слуцкому-маленькому приходилось выкручиваться. «<…> думаю, Борис занимал в ее душе особое место. Он рано дал почувствовать свою незаурядность, и к той доле любви, которая ему, так сказать, причиталась, примешивалось в материнском сердце и чувство гордости. Она угадывала высокое предназначение сына, и чувство ее не обмануло. Дочь учителя русского языка, она не только поняла, но и одобрила выбор сыном литературного пути»^[9] — это поздняя экстраполяция, лакировка, как и портрет отца — анти-. Нигде ж у Слуцкого нет, что «отец вколачивал», но есть: «Хочется перечислить несколько / Наиболее острых и неудобных / Углов, куда меня загоняли. // Мать говорила: марш в угол! / Я шел, становился и думал. / Угол был не самый худший. / Можно было стоять и думать»^[10]. Вместо «вколачивал» (заповеди) у Слуцкого — «заповедовал» (правила); но что делать, если таковы законы портретного жанра — семейной фотографии, где кто хмур, тот и проигрывает, получая роль антигероя. А что если антигероев нет?

«Мать говорила: марш в угол!» и «<…> меня за шиворот хватала / и в школу шла, размахивая мной» не отменяет, разумеется: «Хорошо помню родителей Бориса. Его мать, Александра Абрамовна, была женщиной мягкой, образованной, внушавшей к себе уважение. Борис был внешне похож на мать. Я помню ее высокой, стройной, светлоглазой. Прямые волосы придавали мужественность ее мягким чертам. Добрая улыбка не сходила с ее лица, и вместе с тем в ее лице чувствовалась способность к подвигу — во имя детей, во всяком случае. <…> Натура широкая, неравнодушная ко всему, что происходило в мире, она всю себя без остатка отдала детям. Ее отличала глубокая интеллигентность — качество довольно редкое в окрестностях Конного базара. Интеллигентность проявлялась во всем: в воспитании детей, которых она учила музыке и английскому, в отношении к их товарищам, во взаимоотношениях с соседями, в отношении к Анне Николаевне. Люди, привыкшие к семейным скандалам и дворовым потасовкам, старались сдерживать себя в ее присутствии»^[11], — нормальная разница между отношением матери ко всем и к сыну, который лучше всех и, да, должен быть еще лучше.

Формула «сопротивляясь музыке учебной / и повинуясь музыке души» (если это формула) относится и к школе вообще, как таковой, тут тоже нарушение портретного жанра: первый ученик, звезда, преисполненный благодарности, и т. п. Слуцкий, как обычно, беспощаден к себе, а значит, и ко всему остальному: если «Школа многому не выучила — / не лежала к ней душа»^[12], так оно и было для него. В других стихах — другими словами. «Позабыта вся алгебра — вся до нуля, / геометрия — вся, до угла — позабыта, / но политика нас проняла, доняла <…>»^[13] и — «Польза невнимательности»^[14]:

Не слушал я, что физик говорил,

и физикой мозги не засорил.

Математичка пела мне, старуха,

я слушал математику вполуха.

Покуда длились школьные уроки,

исполнились науки старой сроки,

и смысл ее весь без вести пропал.

А я стишки за партою кропал.

<…>

Ньютон-старик Эйнштейном-стариком

тогда со сцены дерзко был влеком.

Я к шапочному подоспел разбору,

поскольку очень занят был в ту пору.

Меняющегося мирозданья грохот,

естественниками проведенный опыт

не мог меня отвлечь или привлечь:

я слушал лирики прямую речь.

Равно то же, что «Музшколе имени Бетховена». А в антисоветском (чтоб не говорили, что Слуцкий — советский) «Как сделать революцию» и того пуще, онтологичней: «С детства, / в школе, / меня учили, / как сделать революцию. / История, / обществоведение, / почти что вся литература / в их школьном изложении / не занимались в сущности ничем другим. // Начатки конспирации, / постановка печати за границей, / ее транспортировка через границу, / постройка баррикад, / создание ячеек / в казармах — / все это спрашивали на экзаменах. / Не знавший, / что надо первым делом / захватывать вокзал, / и телефон, и телеграф, / не мог окончить средней школы! / Однако, / на проходивших параллельно / уроках по труду / столяр Степан Петрович / низвел процент теории / до фраз: / это — рубанок. / Это — фуганок. / А это (пренебрежительно) — шерхебок^[15]. / А дальше шло: вот вам доска! / Берите в руки / рубанок, и — конец теории! / Когда касалось дело революции, / конца теории / и перехода к практике — / не оказалось. / Теория, / изученная в школе / и повторенная / на новом, более высоком уровне / в университете, / прочитанная по статьям и книгам / крупнейших мастеров / революционной теории и практики, / ни разу не была проверена на деле. / Вообразите / народ, / в котором четверть миллиарда прошедших краткий курс / (а многие — и полный курс) / теории, / которую никто из них ни разу в жизни / не пробовал на деле!»^[16] Исследователи пишут об иронии Слуцкого, кто-то говорит: сарказм; мы употребляли слово «ухмылочка», однако именно это качество характеризует его с наилучшей стороны. И так нам и следует воспринимать Слуцкого-школьника. В одном из самых последних^[17] стихов — «Устных пересказах» — Слуцкий и хвастается памятью, и дерзит, издевается и смеется, и над учителем, и над одноклассниками, и над собой: «Учитель был многосемеен, / но честно ношу нес свою / и мучился, как сивый мерин^[18], / чтоб продовольствовать семью. // А при почасовом окладе / мы тоже были не внакладе / в часы родного языка. / И жизнь у нас была легка. // Он лишь немного предварял / мой устный пересказ романа. / Вполуха слушал: без обмана. / Потом тетради проверял. // Потом надолго уходил: / то параллельный класс проведать, / то попросту домой — обедать, / покуда курс я проходил. // Пересказал я все на свете: / „Войну и мир”, „Отцы и дети”, / и „Недоросль”, и „Ревизор” / своим я словом перепер. // Метода та преподаванья / не вызвала негодованья / у класса моего. Мой класс / за годом год, за часом час / внимал без слов моим сказаньям, / и затаенным их дыханьям / я, начинающий поэт, / великий излагал сюжет <…>» Петр Горелик помнит этого учителя: «После четвертого класса часть учеников 11-й школы перевели в другую семилетку, и мы с Борисом оказались в разных школах. Но наша дружба и предвечерние прогулки продолжались. Осенью 1934 года седьмые классы 11-й школы стали учиться в новой десятилетке, построенной недалеко от крупных харьковских заводов-гигантов — паровозостроительного и электромеханического. Это было лучшее современное школьное здание города с двухсторонним естественным освещением классов, отличными лабораториями и кабинетами. <…> Русскую литературу вел новый учитель Соломон Фрадков. Обремененный большой семьей, он преподавал литературу по инерции; готовиться к занятиям у него не было времени. Выручали его многолетний опыт и Борис. Всегда, когда Соломон уходил с урока на рынок или в соседний класс, он оставлял за себя Бориса. Это о нем Борис написал стихотворение „Устные пересказы” <…>. Соломон был человеком не вредным, мы относились к нему с сочетанием жалости и уважения. Пожалуй, жалости было больше. Школа имела двойной номер 83/94-я. В одном здании находилась украинская 83-я и русская 94-я»^[19]. 94-я и поныне на том же месте, ул. Плехановская, 151, не носит ничьего имени, а могла бы — Слуцкого. Нет, кроме шуток, 94-й нужно гордиться^[20] — о ней у Слуцкого столько всего, в его харьковских стихах она и Конный рынок, все остальное на втором месте. «— Стукнемся! — говорили в Харькове / в 94-й средней школе» мы уже приводили, но и без номера она по годам узнается в «Какой полковник к нам пришел! // А мы построились по росту. / Мы рассчитаемся сейчас. / Его веселье и геройство / легко выравнивает нас. // Его звезда на гимнастерке/ в меня вперяет острый луч. / Как он прекрасен и могуч! / Ему — души моей восторги. // Мне кажется: уже тогда / мы в нашей полной средней школе, / его / вверяясь / мощной воле, / провидели тебя, беда, / провидели тебя, война, / провидели тебя, победа!»^[21] и «Снимок школьного выпуска — / сорок проектов судеб, / утвержденная выписка, / общая справка на хлеб. // Разгребаю завалы / слежавшегося забытья: / все овалы, овалы / и в одном из них я. // Ну и рожи мы корчили, / чуяли, верно, беду. / Своевременно кончили / в тридцать таковском году»^[22]. Наверное ж, к ней относится и это: «Мое первое личное дело. Школьное — / то, что школьной тетрадки не толще, / еще неотягощенное, вольное, / коротенькое, тощее. // В общем, был ли какой надо мною контроль, / я об этом не знал ни шиша. / И я вел свою роль, как веселый король / опереточный! Общества то есть душа»^[23], и это: «Харьков. Мы в его средних школах: / то вбиваем в ворота гол, / то серчаем в идейных спорах, / то спрягаем трудный глагол»^[24], и вот это: «Я в Харькове опять. Среди аллей / Солидно шелестящих тополей — / Для тени, красоты и наслаждений / Посаженных народом насаждений. / Нам двадцать с лишним лет тому назад / Обещано: здесь будет город-сад. / <…> / И слабыми, неловкими руками / Мы, школьники, окапывали ямы / Для слабеньких и худеньких ростков^[25]. // Их столько зорких стерегло врагов! / Их бури гнули. Суховеи жгли. / Под корень оккупанты вырубали. / Заборами, дровами и гробами, / Наверно, тыщи тополей пошли»^[26]. Меньше баллад о семилетней школе, где Слуцкий учился до перехода в 94-ю (Болдырев пишет о трех школах Слуцкого, но имеет в виду, скорее всего, и музыкальную), ту самую, куда «По Молочной по улице / (в Харькове) долго идти / было из дому в школу. / Надо бы протяженность / перепроверить пути. / Может быть, и не долго, / а скоро»^[27]. Петр Горелик говорит — два квартала: «Осенью 1927 года Борис поступил в первый класс^[28] 11-й школы. Школа находилась на Молочной улице, в двух кварталах от дома. Четырехэтажное здание бывшей гимназии, облицованное зеленой керамической плиткой, выделялось среди подслеповатых домишек и мазанок пролетарской окраины. К его двору примыкал большой ухоженный плодоносящий сад, гордость школы, сохранивший первозданный вид с гимназических времен благодаря неусыпному вниманию Михаила Ивановича Дубинченко — бывшего учителя гимназии, а затем директора школы. Он был кумиром учеников. Усы, свисавшие по обе стороны рта, делали его похожим на запорожца. Жил он при школе. Его квартира и кабинет располагались на четвертом этаже рядом с кабинетом биологии, которую Михаил Иванович преподавал в старших классах. Знаменитый сад был для него как бы продолжением кабинета биологии. В начале тридцатых годов этот добрый и уважаемый человек стал жертвой борьбы с украинизацией и неожиданно для учеников исчез»^[29].

Той старой 11-й школы, стоявшей на Молочной, 38, уже нет, теперь по этому адресу многоэтажка ЧАО «НПП „Теплоавтомат”», а школа № 11, находящаяся в другом районе, ведет отсчет с 1961 года и о Слуцком не знает. Зря, ведь будь она старой 11-й, к ней бы четко относились слова «Как будто бы доброе дело / я сделал, что в Харькове жил, / в неполную среднюю бегал <…>» («Тридцатые годы» из «Работы»), — но в этом месте нужно обрывать, чтоб не наложилось последующее «<…> позднее — в вечерней служил», ибо тут у Слуцкого без предупреждений резкий перескок, это доброе дело относится уже не к Харькову, хотя и может, если вне контекста, запутать. А контекст таков: «В те годы я учился сам, / Но вечером преподавал историю» из «Школы для взрослых» («Память»), заканчивающейся объяснительным «<…> Шагал из института на урок», и речь, понятно теперь, об учебе в Москве. Почему московский институт возникает в чисто харьковской балладе и что именно за доброе дело, «Тридцатые годы» не ответят — но ответит «Председатель класса» из стихов того же периода, рубежа 1950 — 1960-х:

Я был председателем класса

В школе, где обучали

Детей рабочего класса,

Поповичей и кулачков,

Где были щели и лазы

Из капитализма в массы,

Где было ровно сорок

Умников и дурачков.

<…>

Единственная выборная

Должность во всей моей жизни,

Ровно четыре года

В ней прослужил отчизне.

Эти четыре года

И четыре — войны,

Годы без всякой льготы

В жизни моей равны.

А если все же не до конца отвечает, то «Я учитель школы для взрослых…» (из «Сегодня и вчера», т. е. тех же рубежа 50 — 60-х) все связывает воедино: «Я учитель школы для взрослых, / Так оттуда и не уходил — / От предметов точных и грозных, / От доски, что черней чернил. // Даже если стихи слагаю, / Все равно — всегда между строк — / Я историю излагаю, / Только самый последний кусок. // Все писатели — преподаватели». И «председатели класса».

Оптически Слуцкий накладывает слои или смотрит на одно сквозь другое, как в призму, — и тогда можно жить: «В 1929-м в Харькове на Конной площади / проживал формально я. Фактически — / в 1789-м / на окраине Парижа. / Улицы сейчас, пожалуй, не припомню. / Разница в сто сорок лет, в две тысячи / километров — не была заметна». Это — «Три столицы (Харьков — Париж — Рим)»^[30], и уж здесь-то, опосредованный Парижем, Харьков преображается так, как Слуцкому нужно: «Отбывая срок в реальности, / каждый вечер совершал побег, / каждый вечер засыпал в Париже. / В тех немногих случаях, когда / я заглядывал в газеты, / Харьков мне казался удивительно / параллельным милому Парижу <…>»

В 11-й школе обо всем этом, кстати, знали — Петр Горелик называет Слуцкого «школьной знаменитостью»: «Лучше всего запомнились предвечерние прогулки с Борисом. Всякий раз, когда представлялась возможность, мы встречались на углу Молочной и Михайловской^[31] и отправлялись бродить по слабо освещенным переулкам вокруг Конного базара и Плехановки. Затихающая к вечеру харьковская окраина в стороне от трамвайных улиц, редкие тусклые фонари, дымок самоваров над дворами, запахи разросшейся сирени и акаций за перекошенными заборчиками палисадников, цоканье копыт битюга, лениво переступавшего после трудового дня, — все это располагало к неторопливому разговору и мечтам. Борис, переполненный миром, приоткрывшимся ему в книгах, нашел во мне благодарного слушателя. Он рассказывал мне историю. Но чаще всего читал стихи. Здесь в пыльных переулках Старобельской^[32] и Конного базара Борис открылся мне той стороной, которая была неведома школьным поклонникам его недетской эрудиции. Его подлинной и пока еще глубоко скрытой страстью была поэзия»^[33] и «Борис поражал не только количеством прочитанных книг, но и знанием ценностей книжного рынка. Уже в ранние годы на деньги, сэкономленные от школьных завтраков, он собрал библиотеку раритетов. Не было для Бориса большего удовольствия, чем рыться в книжных развалах и на полках букинистических магазинов. Он мог не только рассказать содержание, но и многое о самой книге. Было немало таких книг, о которых он знал все: кем и когда впервые издана, сколько выдержала переизданий, какое издание лучше и кем иллюстрировано, цензурные трудности и многое другое. Его невозможно было увидеть без книги. Когда в Харьковском театре русской драмы готовилась постановка „Гамлета”, Борис подарил режиссеру Крамову изданную в Веймаре на английском языке режиссерскую разработку „Гамлета”^[34] знаменитого английского режиссера Гордона Крэга с его собственными рисунками. Зная английский, Борис понимал, какая ценность попала в его руки, но расстался с ней без сожаления: его с детства отличало бескорыстие»^[35].

И для полноты портрета читателя в юности — из чуть более позднего периода, относящееся к 94-й школе: «На каждом комсомольском собрании, где почти всегда кого-нибудь принимали в комсомол, Борис задавал один и тот же вопрос: „Что вы читали за последние три месяца?” На фоне политических допросов, учиняемых поступающим, где самым легким считалось назвать всех членов Политбюро и всех Народных комиссаров, вопрос Слуцкого выглядел неприлично легким, поначалу возмущал руководство своей глубоко скрытой иронией, вызывал замешательство принимаемых и смешки „старых” комсомольцев. Вскоре к вопросу привыкли. Заранее и не без посторонней помощи составлялся список „прочитанных” книг. Даже великовозрастные лентяи, не бравшие в руки книги, бойко отвечали, пока не спотыкались на сложных именах иностранных авторов. Многих этот вопрос действительно обратил в читателей. Через год спрашивать о чтении стало ритуалом. В отсутствие Слуцкого вопрос задавали другие, и тогда Слуцкий как бы незримо присутствовал на собрании»^[36].

Далее Петр Горелик приводит большой список читаемого и обсуждаемого Слуцким тогда, сам Слуцкий в очерках-воспоминаниях суживает его до главного:

«Первая настоящая книга стихов, которую я прочел по-настоящему, то есть выучил наизусть, была красноватый кирпичик Маяковского. Первым в моей жизни настоящим писателем был О. М. Брик.

Однако все это требует пояснений.

Нашему литературному отрочеству — в Харькове тридцатых годов, — моему, отрочеству Кульчицкого и нескольких людей, забытых более основательно, чем Кульчицкий, полагались свои богатырские сказания, свой эпос. Этим эпосом была история российского футуризма, его старшие и младшие богатыри, его киевский и новгородский циклы.

Не то чтобы мы не интересовались другими поэтами. Интересовались. Впервые в жизни глаза заболели у меня после целосуточного переписывания Есенина^[37] с полученной на одни сутки книги. И многое другое переписывалось, зналось наизусть, обговаривалось — тогда это слово еще не начало путешествия из украинского в русский язык^[38].

Однако все остальное было географией зарубежных стран, а футуристы — родиной, отечеством. Родную страну мы изучали основательно.

Сначала стихи Маяковского; потом его остроты — по Кассилю; потом рассказы о нем — по Катаняну; потом мемуарные книги Шкловского и устные сказания.

По городу, прямо на наших глазах, бродил в костюме, сшитом из красного сукна, Дмитрий Петровский. На нашей Сабурке в харьковском доме умалишенных сидел Хлебников^[39]. В Харькове не так давно жили сестры Синяковы^[40]. В Харькове же выступал Маяковский. Рассказывали, что украинский лирик Сосюра, обязавшийся перед начальством выступить против Маяковского на диспуте, сказал с эстрады:

— Нэ можу.

Камни бросали в столичные воды. Но круги доходили до Харькова. Мы это понимали. Нам это нравилось»^[41].

С однотомником Хлебникова (и однотомником Блока) «в твердом издательском переплете» Слуцкий пошел на фронт: «Хотел прочитать его „как следует”. На войне не успел, а после войны — успел. Эти два толстых и твердых, как железо, переплета почти обесценили мой вещмешок (куда вскоре перекочевали вещи) как подушку. Проще оказалось подкладыватъ под голову полено. <…> Вещмешок достался через несколько дней противнику»^[42].

Хлебникова в Харькове Слуцкий, разумеется, не застал (он участвовал в перепохоронах Хлебникова в 1960-м^[43]), как и разъехавшихся сестер Синяковых, вообще ему ни с кем не повезло встретиться из тех, кто помнил Хлебникова в Харькове, рассказал бы о нем. Но вот же бывают странные несближенья, до обидного рядом, буквально в двух шагах (в восьмистах, если точно; полукилометре) от Слуцкого как раз в это время, как он рос на Хлебникове, жил ближайший друг Хлебникова по Харькову Григорий Петников, уехавший отсюда в 1925-м после развода с Верой Синяковой и вернувшийся сюда из Ленинграда в 1931-м. Но жил так тихо^[44], максимально неприметно, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания («Знавший Петникова харьк. лит. критик Г. М. Гельфандбейн в разговоре со мной вспоминал: „Жил он очень бедно, подвергался преследованиям и травле в прессе <…>”»^[45]), что Слуцкий так и не побывал у него на Московском проспекте, 74^[46], где бывал-живал Хлебников. А в 1938-м в разгар репрессий Петников покинул Харьков навсегда, скрылся в Малоярославце Калужской области, где двадцать лет, до 1958-го, потихоньку занимался переводами украинских (и белорусских, и прочих тоже, но в основном украинских) сказок^[47], и «<…> неожиданно „разбогател”, пересказав бр. Гримм. Книга начала переиздаваться в различных местных издательствах, и у П. появились деньги. Тогда он купил дом в Старом Крыму и переехал туда. Там и похоронен»^[48], там-то уже, в Старом Крыму, Слуцкий и познакомится с ним, после чего появится посвященная «Гр. Петникову» (Григорию, конечно, но по сути — гражданину) баллада «Председатель земного шара…»^[49] (вошла в «Работу»).

Можно предположить (а как на самом деле было, неизвестно), что в 1931-м Петников вернулся из Ленинграда, где он просто работал в издательстве «Academia», в Украину, притянутый Украинским Возрождением, а конкретно своим старым, еще с гимназии, другом, поэтом, прозаиком Майком Йогансеном^[50], ключевой фигурой Возрождения, организатором литобъединений «Гарт» (1923), затем ВАПЛIТЕ (1925), «Техно-мистецької групи А» (1928; и «Універсальний журнал» при ней) и т. д. и т. п. Во всяком случае, в 1930-е, начиная именно с 1931-го (Григорій Пєтніков. Місто: Оповідання; пер. з рос. Майк Йогансен. — «Вікна», 1931, № 3, стор. 24), Петникова Йогансен переводит (и не только он: Тычина, Сосюра, Свидзинский, Савва Голованивский и др.) и публикует очень много, в 1934-м выходит его книга «Вибрані поезії» (переклад з російської: Майк Йогансен, Володимир Свідзинський та інші. Xарків, «ЛіМ», 147 стор.)^[51]. Но и почему Петников сбегает из Харькова, тоже понятно: в тридцатые — уже Голодомор и репрессии, Возрождению конец, в тридцать третьем кончает с собой Хвылевой, тоже переводивший его (под псевдонимом С. Кароль, в харьковском журнале «Червоний шлях»), в том же году сажают еще одного его переводчика Василия Бобинского, а в 1937-м расстреливают и Йогансена (Свидзинского арестуют и сожгут в амбаре при этапировании в 1941-м). Если б Петников не скрылся^[52], его бы, как друга Йогансена, тоже; возможно, и ордер уже был или он видел, как тучи сгущаются.

Через десять лет Слуцкому тоже придется бежать из Харькова, но это не будет связано с Украинским Возрождением, уже расстрелянным, а со следующим витком репрессий — «безродными космополитами». Об интересе же Слуцкого-школьника к Возрождению можно найти у мемуаристов: «Как я понял, в детстве и в ранней юности, до войны, он очень даже любил театр. Упоминал о Курбасе — я тогда имени этого не слыхивал»^[53], «В другом письме Зюня^[54] вспоминает, как сопровождал Бориса к месту снесенного памятника Василю Елану (Блакитному), известному украинскому поэту»^[55]. В харьковских стихах Слуцкого конкретно этих имен нет, но мы же помним «Озеленению и украинизации / мы подчинялись как мобилизации». Есть — о «процессах», репрессиях в целом: «<…> процессы в газетах читал, / во всем разобраться пытался, / пророком себя не считал» («Тридцатые годы»), «Мы были опытным полем. Мы росли, как могли. / Старались. Не подводили Мичуриных социальных. / А те, кто не собирались высовываться из земли, / те шли по линии органов, особых и специальных» («Советская старина», начало 1970-х), «Вожди из детства моего! / О каждом песню мы учили, / пока их не разоблачили, / велев не помнить ничего. / Забыть мотив, забыть слова, / чтоб не болела голова» («Трибуна»^[56]) — и выразительное «никогда» в «Верил?» (из стихов 1952 — 1956-го, т. е. до реабилитации): «Не воздали кесарю кесарево / И не пали пред кесарем ниц. / Вот они на заводах и стройках / Зажигают большие огни. / Вот они в сообщительных строках, / Что враги народа они. // <…> // Мой ответ на вопрос: „Верил?” / — Верил им. Про них — никогда».

И ни про кого? Среди близких знакомых Слуцкого был точно один человек, который знал, как там, каково на ББК, Беломорканале, и Соловках в концлагере, но в отличие от сидевших там и расстрелянных в 1937-м в Сандармохе Курбаса, Мыколы Кулиша, Валерьяна Пидмогильного, Валерьяна Полищука, Клима Полищука, Олексы Слисаренко, Юлиана Шпола, Григория Эпика и многих других писателей из харьковского Возрождения освобожденный и вернувшийся — отец Михаила Кульчицкого Валентин Михайлович, офицер Русско-японской и Первой мировой, и тоже поэт, в 1933-м репрессированный, в 1937-м вернувшийся в Харьков. Слуцкий пишет о нем в очерке «Мой друг Миша Кульчицкий»: «Семья Кульчицких сохранила все Мишино до строчки, потому что сохраняла. А сохраняла потому, что была — семья. Их было тогда, перед войной, пятеро: папа, мама, бабушка, Миша и Олеся. Самый интересный был папа. Я его хорошо помню. Он был мрачный, угрюмый, печальный, суровый, важный, гордый. Еще двадцать эпитетов того же ряда тоже оказались бы подходящими. Сейчас я впервые в жизни подумал, что он был очень похож на сына, на Мишу: то же широкое, полноватое лицо, та же бродячая усмешка. Только она бродила помедленнее. Отец Миши был одет в старую, вытертую тужурку. Он всегда молчал. Я не помню ни одного разговора с ним. Было бы удивительно, если б он заговорил. Я бы обязательно запомнил^[57]. Зато Миша об отце говорил часто. <…> В справочнике Тарасенкова помечены два сборника стихотворений отца. Но мне помнится, Миша показывал целую пачку книжиц. Среди них были и стихи, и проза <…>. Вокруг печального лика отца — офицера старой армии, а на моей памяти — адвоката или, может быть, юрисконсульта, высылавшегося куда-то в Карелию <…>^[58], — вокруг этого сумрачного лика в моей памяти клубятся легенды, творившиеся Мишиной любовью и фантазией…»^[59] А в стихах — в балладе «Кульчицкие — отец и сын»:

В те годы было

слишком много праздников,

и всех проказников и безобразников

сажали на неделю под арест,

чтоб не мешали Октябрю и Маю.

Я соболезную, но понимаю:

они несли не слишком тяжкий крест.

Офицерье, хулиганье,

империи осколки и рванье,

все социально чуждые и часть

(далекая) социально близких

без разговоров отправлялась в часть.

Кульчицкий-сын

по праздникам шагал

в колоннах пионеров. Присягал

на верность существующему строю.

Отец Кульчицкого — наоборот: сидел

в тюряге, и угрюмел, и седел, —

супец — на первое, похлебка — на второе.

<…>

В четвертый мая день (примерно) и

девятый — ноября

в кругу семьи

Кульчицкие обычно собирались.

Какой шел между ними разговор?

Тогда не знал, не знаю до сих пор,

о чем в семье Кульчицких

препирались.

Кульчицкий Михаил был крепко сбит,

и странная среда, угрюмый быт

не вытравила в нем, как ни травила,

азарт, комсомолятину его,

по сути не задела ничего,

ни капельки не охладила пыла.

Наверно, яма велика войны!

Ведь уместились в ней отцы, сыны,

осталось также место внукам, дедам.

Способствуя отечества победам,

отец в гестапо и на фронте — сын

погибли^[60]. Больше не было мужчин

в семье Кульчицких… Видно, велика

Россия, потому что на века

раскинулась.

И кто ее охватит?

Да, каждому,

покуда он живой,

хватает русских звезд над головой,

и места

мертвому

в земле российской хватит.

«Комсомолятина», конечно, звучит конкретно резко, но и последняя строфа как бы выбивается из темы, потому что если не воспринимать ее пафосно (что для Слуцкого, согласитесь, неестественно), то горько-саркастична — как в балладе «М. В. Кульчицкий»^[61]: «Одни верны России / потому-то, / Другие же верны ей / оттого-то, / А он — не думал, как и почему. / Она — его поденная работа. / Она — его хорошая минута. / Она была отечеством ему. // Его кормили. / Но кормили — плохо. / Его хвалили. / Но хвалили — тихо. / Ему давали славу. / Но — едва. <…> // Есть кони для войны / и для парада. / В литературе / тоже есть породы. / Поэтому я думаю: / не надо / Об этой смерти слишком горевать. // Я не жалею, что его убили. / Жалею, что его убили рано. / Не в третьей мировой, / а во второй. / Рожденный пасть / на скалы океана, / он занесен континентальной пылью / И хмуро спит / в своей глуши степной». И тут, и в прошлой балладе, реально не все как надо складывается с горькой любовью к России — вероятно, из-за того, что на нее у Кульчицкого наложилась сильная неприязнь к украинизации: «А люди / с таинственной выправкой / скрытой / тыкали в парту меня, / как в корыто. / А люди с художественной вышивкой — / Россию / (инстинктивно зшиток^[62] подъяв, как меч) — / отвергали над партой. / Чтобы нас перевлечь — / в украинские школы — / ботинки возили, / на русский вопрос — / „не розумию”, / на собраньях прерывали / русскую речь. / Но я все равно любил Россию // <…> // Тогда закрывали русские школы / классной диктовкой / анкет: / За Вкраїну ли? / Тогда еще многие / грозные головы / мы / из ореховых рам не повынули^[63]. / Тогда еще спорили — / Русь или / Запад — / в харьковском / скрыпниковском кремле. / А я не играл роли в дебатах, / а играл / в орлянку / на спорной земле. / А если б меня / и тогда спросили — / я продолжал — все равно Россию»^[64]. Конечно, все намного сложнее, чем кажется поначалу из этого отрывка, — для Кульчицкого, дальше в поэме: «И пусть тогда^[65] / на язык людей — / всепонятный — / как слава, / всепонятый снова, / попадет / мое, / русское до костей, / мое, / советское до корней, / мое украинское тихое слово. / И пусть войдут / и в семью и в плакат / слова, / как зшиток / (коль сшита кипа), / как травень в травах, / як липень / в липах / та й ще як блакитные облака!»

Все сложнее было и для Слуцкого — с Кульчицким; вероятно, он уже разобрался в нем позже, в коротком, четыре неполных странички, предисловии к первой книге Кульчицкого (Х., «Прапор», 1966), представляющем его читателю, Слуцкий несколько раз заостряет, может, и для себя: «Написал десятки тысяч строк по-русски и по-украински. Оба языка знал одинаково хорошо», «Русскую, украинскую, многое в европейской поэзии знал, как знал Померки^[66] — каждое дерево, каждый кустик», «Гордый и свободный, ненавидящий любое угнетение, поэт не мог примириться с тем, что любимую им Украину, родную Грековскую^[67] улицу топчут фашисты», — и из десятков тысяч строк в качестве примера (того, что «повторяла вся литературная Москва») процитировал именно эти: «Помнишь — с детства — / рисунок: / чугунные путы / человек сшибает / с земшара / грудью! — / Только советская нация / будет / и только советской расы люди…» В первом абзаце предисловия — «Сколько тысяч километров, проговорили, пробродили, проспорили мы между Грековской и Конной площадью». «Проспорили» тут — «самое такое», и вообще не стоит воспринимать Слуцкого и Кульчицкого как Лелека-Болека^[68], «Голос друга (Памяти поэта Михаила Кульчицкого)»^[69] начинается с «Давайте после драки / Помашем кулаками: / Не только пиво-раки / Мы ели и лакали», и под «дракой» не война имеется в виду: «Потом (до мартовского, в 1942 году, дня, когда я видел Мишу в последний раз) было шесть или семь лет отношений. Правильнее всего назвать их дружескими. Мы ссорились или мирились так часто, что однажды решили драться раз в году — летом, в городском парке — без причин, лишь бы амортизировать скопившуюся за год взаимную злость»^[70]. Отголоски этих споров, драк у Слуцкого могут быть и там, где не ждешь: у Кульчицкого в записной книжке за 1939 год — «Мне дали: / русские — сердце / немцы — ум / грузины — огонь / украинцы — душу / поляки — хитрость / козаки — силу»^[71]; у Слуцкого, чья родословная гомогенна, а язык базара гуще, от сердца, мы помним, идиш, русский — это ум, а украинский физиологичен; такими понятиями, как «огонь» и «сила», Слуцкий не оперирует. У Кульчицкого в итоге все это собирается в «советский», у Слуцкого «советский» не покрывает еврейства и украинского еврейства.

Доспаривал Слуцкий с Кульчицким, конечно, уже в пятидесятые-шестидесятые и далее, после Холокоста и «борьбы с космополитами», сквозь которые для него и Голодомор, и деукраинизация стали четче и понятней. Можно поспекулировать: кто из них был большим винтиком, а кто бунтарем тогда, подчинившийся украинизации и не отказавшийся от нее после Голодомора и расстрелов или нонконформист, совпавший затем с конформизмом. Но лучше проще: то, что Слуцкий был евреем в антиеврейскую уже давно эпоху, сформировало в нем, и как поэте, взгляд, наверное, правильней назвать это чувством — гекатомбности, куда не только евреи попадают. А евреи — уже в его самых ранних, конца 30-х, балладах, «Конец (Абрам Шапиро)» и «Рассказ старого еврея (рассказ оттуда)», где «В берлинских подворотнях там и тут / Они бросают глупые вопросы: / — За что? За что бьют? // Как быть с евреем — это не вопрос. / Как бить еврея — это да, вопрос. / Есть мнение, что метод избиения / Хоть благороден, но излишне прост. // Они травой подножною растут: / Не укрощать, а прекращать сей люд»^[72], и в «Записках о войне», где всё по странам («Румыния», «Болгария» и т. д.) или категориям («Белогвардейцы», «Девушки Европы» и т. д.), самая большая глава, категория — «Евреи».

Попасть в гекатомбу Слуцкий мог и до, и во время войны, но чуть не попал в 1948-м в Харькове, когда началась «борьба с космополитами». Он спокойно об этом пишет: «Эти годы, послевоенные, вспоминаются серой, нерасчлененной массой. Точнее, двумя комками: 1946 — 1948, когда я лежал в госпиталях или дома на диване, и 1948 — 1953, когда я постепенно оживал. Сначала я был инвалидом Отечественной войны. Потом был непечатающимся поэтом. Очень разные положения. Рубеж: осень 1948 года, когда путем полного напряжения я за месяц сочинил четыре стихотворные строки, рифмованные. Где они теперь? <…> Стихи меня и столкнули с дивана, вытолкнули из положения инвалида Отечественной войны второй группы, из положения, в котором есть свои удобства. Как инвалид Отечественной войны второй группы я получал 810 рублей в месяц и две карточки. В Харькове можно было бы прожить, в Москве — нет. Но у меня с войны еще оставались деньги. Я старался не жить в Харькове. В Харькове был диван, на котором я лежал круглые сутки, читал, скажем, Тургенева. Прочитав страниц 60 хорошо известного мне романа, скажем „Дым”, я понимал, что забыл начало. Так болела голова^[73]. <…> Вообще Харьков был диван со своими удобствами. Там я мог залежаться окончательно. Жил бы дома, питался бы, как тогда говорили, с родителями, ходил бы на книжные развалы, прирабатывал бы в областных газетах и, скорей всего, в 1949 году разделил бы судьбу своих преуспевавших товарищей, тогда космополитизированных»^[74]. Это — в контексте сказанного до того: «— С кем ты сейчас дружишь? — спросил меня Зейда в 1948 году. — Да есть интересные люди. — Ты учти, интересными людьми многие инстанции интересуются» и «Тучи несколько раз сгущались прямо над головой. И гром гремел. И молния была. Но неточно. По соседству»^[75].

«Интересные люди» и «по соседству» — это о Льве Лившице, харьковском друге еще с литкружка во Дворце пионеров^[76], затем студенте историко-филологического факультета ХГУ, добровольце-фронтовике, что не спасло (и Слуцкого бы не спасло): в 1949-м Лившица обвинили в космополитизме, выгнали из партии и аспирантуры, в следующем году арестовали и дали десять лет лагерей^[77]. П. Горелик и Н. Елисеев употребляют именно слово «спасло»: «Речь идет о печально известной „борьбе с космополитами”. Она развернулась в 1948 — 1952^[78] годах, когда Слуцкий жил в Москве, даже был прописан в столице и „за харьковскими органами не числился”. Это его и спасло. У него были основания думать, что от судьбы стать „космополитизированным”, то есть репрессированным в качестве „безродного космополита”, его спас отъезд в Москву. В 1948 году в Харькове одной из жертв оголтелой антисемитской кампании стал его близкий товарищ и единомышленник, о дружбе которого со Слуцким „органы” были хорошо осведомлены. На основании подлой клеветы некоего бдительного доброхота Лев Яковлевич Лившиц — талантливый литературовед, участник войны, раненный на фронте, — был осужден как „безродный космополит”, арестован и отправлен в лагеря»^[79].

«Тучи сгущались», говорит Слуцкий. Что за «гром гремел», не установить, но Слуцкий не из тех, кто преувеличивает, он, наоборот, сдержан. Вероятно, Слуцкий вовремя уехал из Харькова — точно так же объясняют отъезд, по сути, побег из Харькова парой лет раньше Александра Хазина, автора «Возвращения Онегина»: «В августе далекого уже 46-го Шура^[80] (дежуривший в газете „Красное знамя”, получил по телетайпу длинную речь секретаря ЦК партии Жданова о журналах „Звезда” и „Ленинград”^[81]. Среди заклейменных врагов страны Советов были названы здесь трое: Ахматова, Зощенко и „некий” Хазин. Саша Хазин был общим нашим другом, обаятельным, остроумцем, красивым и талантливым человеком. Прочитав доклад, мудрый Шура сказал коротко: „Будут сажать”. И, как всегда, оказался прав. Саше Хазину удалось спастись. Он успел уехать в Ленинград и по реестру харьковского КГБ^[82] уже не проходил. А Шура и Лева (Лившиц — А. К.) загремели. Срок им был определен одинаковый: каждому по десять лет»^[83].

Вернемся к деукраинизации — мне кажется, тут для Слуцкого был еще один очень важный аспект, он же приверженец авангардизма, и это мягко сказано («<…> все остальное было географией зарубежных стран, а футуристы — родиной, отечеством»). А Украинское Возрождение и было авангардным — в 20-е; когда его не стало, закончился авангард. Именно об этом баллада «Харьковский Иов» («Сроки»), несмотря на то, что она о войне. Ермилов — самый известный харьковский художник-авангардист десятых-тридцатых^[84], собственно, фигура мирового авангардизма, и друг Хлебникова, кстати, расписавший^[85] и издавший в 1920-м его «Ладомир».

Ермилов долго писал альфреско.

Исполненный мастерства и блеска,

лучшие харьковские стены

он расписал в двадцатые годы,

но постепенно сошел со сцены

чуть позднее, в тридцатые годы.

Во-первых, украинскую столицу

перевели из Харькова в Киев —

и фрески перестали смотреться:

их забыли, едва покинув.

Далее. Украинский Пикассо —

этим прозвищем он гордился —

в тридцатые годы для показа

чем дальше, тем больше не годился.

Его не мучили, не карали,

но безо всякого визгу и треску

просто завешивали коврами

и даже замазывали фреску.

Потом пришла война. Большая.

Город обстреливали и бомбили.

Взрывы росли, себя возвышая.

Фрески — все до одной — погибли.

Непосредственно, самолично

рассмотрел Ермилов отлично,

как все расписанные стены,

все его фрески до последней

превратились в руины, в тени,

в слухи, воспоминанья, сплетни.

<…>

Глядя, Ермилов думал: лучше,

лучше бы мне ослепнуть, оглохнуть.

Но не ослеп тогда Ермилов,

и не оглох тогда Ермилов.

Богу, кулачища вскинув,

он угрожал, украинский Иов.

В первую послевоенную зиму

он показывал мне корзину,

где продолжали эскизы блекнуть,

и позволял руками потрогать,

и бормотал: лучше бы мне ослепнуть —

или шептал: мне бы лучше оглохнуть.

Можно сказать больше, Слуцкий так и делает: тридцатые и война — две части того же, единого целого, одной большой трагедии.

«Лошади в океане» («Память») — и самая известная его баллада, и наименее любимая, и контроверсивная, вызывающая неприятие своей… впрочем, лучше он сам: «Это сентиментальное, небрежное стихотворение до сих пор — самое у меня известное. <…> Мне до сих пор понятны только внешние причины успеха — сюжетность, трогательность, присутствие символов и подтекстов. Это никак не объясняет успеха стихотворения у квалифицированного читателя»^[86]. Слуцкий и до конца как бы не понимает, почему оно получилось таким, где сфальшивил, передернул чувства — внутренние, что стали на потребу внешними, сентиментальными. Один аргумент, что толком находит, сразу и опровергает: «Это почти единственное мое стихотворение, написанное без знания предмета. Почти. В открытое море я попал впервые лет 15 спустя. Правда, как плавают лошади, наблюдал самолично, так как ранней весной 1942 года переплыл на коне ледовитую подмосковную речку»^[87]. И наконец, словно разводит руки: «„Лошади” — самое отделившееся от меня, вычленившееся, выломавшееся из меня стихотворение».

Но есть, конечно, не может не быть проговорки (иначе б зачем он писал это, похвастаться успехом баллады^[88], поделиться недоумением?), она там вскользь, однако привлекает внимание: «Даже Твардовский, хвалить чужие стихи не любивший, сказал мне (в Париже, в 1965-м), что он эти стихи заприметил: — Но рыжие и гнедые — разные масти». Слуцкий замечание Твардовского оставляет без ответа, поскольку оправдываться («Я вырос на большом базаре в Харькове» — Конном) или объясняться («Видите мальчика рыжего там, / где-то у рамки дубовой почти? / Это я сам. Это я сам! / Это я сам в начале пути»^[89], а непосредственно в «Памяти» — во «Сне»: «Утро брезжит, / а дождик брызжет. / Я лежу на вокзале / в углу. / Я еще молодой и рыжий — / Мне легко / на твердом полу», вообще рыжего «я» много в текстах) не к месту, потребовало б более длительного, обстоятельного разговора, чем краткая заметка об этой балладе, и сказать «а» — это сказать «б» и «с», и о рыжих, и о сентиментальности, и о скрытых внутренних чувствах. Неотвеченный вопрос провисает куда-то глубоко, в тексте чувствуется яма, дырка, а ответ Твардовскому, еще и какой, достаточно четкий, дан в посвященной ему заметке: «Первое отчетливое о нем воспоминание — лето 1936, наверное, года. Я иду через весь город в библиотеку, чтобы прочитать в свежей „Красной нови” „Страну Муравию”. Поэма мне не понравилась. Коллективизацию я видел близко. Ее волны омывали харьковский Конный базар, на котором мы жили. В поэме не было ни голода, ни ярости, ни ожесточенности ни в той степени, как в жизни, ни в той степени, как в поэмах Павла Васильева или у Шухова и Шолохова»^[90], — где даже метафора та же: лошади — в океане; коллективизация — омывает волнами. И вот без всякой метафоры, но с тем же чувством: «— О том, как в тридцатые годы вымирала украинская деревня, знали даже харьковские пацаны…»^[91]

Но еще минутку. Илья Фаликов пишет: «В названии базара и в самом торжище он, до поры не видевший океана, услышал ржание тех коней, что шли на дно и ржали, ржали»^[92], — да, но нет, в смысле этого мало^[93]. Давид Шраер-Петров говорит, что «Лошади в океане» — «реквием по убиенным евреям»^[94], — так тоже можно, но у Слуцкого шире: безвинные жертвы, как таковые, вообще к войне ни при чем, попали под маховик чужой, человеческой, человека с ружьем, истории. Марат Гринберг^[95] говорит, что «„Лошади в океане” часть Книги Бытия Слуцкого, и потому лирическое „я” в них отсутствует. Повествование ведет неизвестный наблюдатель, предоставляющий происходящее как данность», что не совсем так, «мне»-то (которому «жаль) есть, и оно активно, но дело в другом, «я» тут плавающее (извините) между людьми и лошадями — вовлеченными в войну, теми, которых нельзя же топить за счет лошадей, и теми, с «добрыми мордами», кем жертвуют. В «Кёльнской яме» из той же «Памяти», балладе, к которой ни у кого, кажется, нет претензий по поводу сентиментальности и что начинается «Нас было семьдесят тысяч пленных. / Мрём с голодухи / в Кёльнской яме», о том же, но гораздо жестче: «Раз в день / на площадь / выводят лошадь, / Живую / сталкивают с обрыва. // Пока она свергается в яму, / Пока ее делим на доли / неравно, / Пока по конине молотим зубами, — / О бюргеры Кельна, / да будет вам срамно!» — лошадь, а потом и себя: «Смотрите, как, мясо с ладони выев, / Кончают жизнь товарищи наши». В «Лошадях в океане» ничего не говорится о том, что люди в лодках, бросившие лошадей, добрались до земли, лирическое «я» окончательно сфокусировалось на лошадях. Но это не значит, что Слуцкий — только «лошади» (и лошади — только евреи), «Лошади в океане» посвящены Эренбургу^[96], переизданную через два года «Память» он надписал ему: «И. Эренбургу — пока мы, лошади, еще плывем в океане. Б. С.»^[97], а в «Неужели?»^[98]: «Я топил лошадей и людей спасал, / ордена получал за то, / а потом на досуге все описал. / Ну и что, / ну и что, / ну и что!», но в сиквеле «Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей…» («Доброта дня») снова: «Про меня вспоминают и сразу же — / про лошадей, / рыжих, тонущих в океане. <…> // Я их выдумал летом, в большую жару: / масть, судьбу и безвинное горе. / Но они переплыли и выдумку, и игру / и приплыли в синее море. // <…> / я плыву с лошадьми, вместе с нами беда, / лошадиная и людская. // И покуда плывут — вместе с ними / и я на плаву: / для забвения нету причины, / но мгновения лишнего не проживу, / когда канут в пучину»^[99].

Однако, что Слуцкий не может найти себе место, в результате дает эпическую картину, где он и там и там, и люди и лошади^[100] вместе, диптих, в своей военной половине содержащий формулу (или концепт, или как хотите) «Тоскуют солдаты о смерти своей, / А лошади требуют корму»^[101]. Впрочем, голод общий, и река-океан тоже: «Бросили меня посреди речки, / именуемой большой войной. / Стонут, стонут, стонут человечки. / Тонут, тонут рядышком со мной»^[102]. И чтоб отбросить самые уже последние сомнения из-за того, что могло и совпасть, баллада, посвященная Дню победы, у Слуцкого начинается так: «Страдания людей и лошадей, / мучения столиц и деревень / окончились»^[103].

И только слово «окончились» относит это ко второй части диптиха, все остальное — к первой, в которой:

Когда в деревне голодали —

и в городе недоедали.

Но все ж супец пустой в столовой

не столь заправлен был бедой,

как щи с крапивой,

хлеб с половой,

с корой,

а также с лебедой.

За городской чертой кончались

больница, карточка, талон,

и мир села сидел, отчаясь,

с пустым горшком, с пустым столом,

пустым амбаром и овином,

со взором, скорбным и пустым,

отцом оставленный и сыном

и духом брошенный святым.

Там смерть была наверняка,

а в городе — а вдруг устроюсь!

Из каждого товарняка

ссыпались слабость, хворость, робость^[104].

Но куда сильнее соединяет диптих воедино баллада «Говорит Фома», которую Юрий Болдырев относит к стихам 1952 — 1956-го, не вошедшим в «Память» и «Время»:

Сегодня я ничему не верю:

Глазам — не верю,

Ушам — не верю.

Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю:

Если на ощупь — все без обмана.

Мне вспоминаются хмурые немцы,

Печальные пленные 45-го года,

Стоявшие — руки по швам — на допросе.

Я спрашиваю — они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.

— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.

— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!

— А мне вы верите? — Минута молчанья.

— Господин комиссар, я вам не верю.

Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.

<…>

Лошади едят овес и сено!

Ложь! Зимой 33-го года

Я жил на тощей, как жердь, Украине.

Лошади ели сначала солому,

Потом — худые соломенные крыши,

Потом их гнали в Харьков на свалку.

Я лично видел своими глазами

Суровых, серьезных, почти что важных

Гнедых, караковых и буланых,

Молча, неспешно бродивших по свалке.

Они ходили, потом стояли,

А после падали и долго лежали,

Умирали лошади не сразу…

Лошади едят овес и сено!

Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.

Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.

Вот те самые лошади, что потом будут везде, и Голодомор войдет в тексты как характеристика харьковского детства, чего бы оно ни касалось, семьи, школы, базара, литературы и т. д.: «Долгий голод — в начале тридцатых годов» («Моя средняя школа»), «Харьков мне казался удивительно / параллельным милому Парижу: / город — городу, / голод — голоду, / пафос — пафосу, / а тридцать третий год / моего двадцатого столетья — / девяносто третьему / моего столетья восемнадцатого» («Три столицы [Харьков — Париж — Рим]»), «В ход пошли ребята с окраин, / здоровенные, / словно голод / обломал об них свои зубы» («Велосипеды»), «Вот он, Харьков полуголодный, / тощий, плоский, словно медаль» («Как использовать машину времени?»), — а понятие голода вообще станет ключевым в мировосприятии: «<…> голод — сильное чувство, едва ли не самое сильное»^[105], — и оголится, останется единственным, действительно самым сильным, когда окружающий мир, стихи, друзья, интересы, все-все, исчезнет^[106]. Владимир Огнев пишет о Слуцком, попавшем после смерти жены в психиатрическую больницу: «В Кащенко я бывал уже ежедневно, носил еду. Готовила моя жена специальные блюда, которые он любил. До этого предпочитал еду солдатскую: щи да кашу. Был непривередлив. Но в Кащенко, то ли под влиянием неких препаратов, то ли еще почему-то, вдруг стал капризен в еде и даже… жаден. Съедал принесенное мною, быстро заглатывая пищу, вытирал рот салфеткой и, не прощаясь, молча уходил в палату. Когда я опаздывал — такое случилось дважды, — он говорил ворчливо: „Я умираю от голода!” Все было не так. Не тот становился Слуцкий»^[107]. Племянница вспоминает о последних его годах, у брата в Туле, «Слуцкий страдал бессонницей, он вечером принимал лекарство, а где-то в час ночи его действие заканчивалось, и Борис Абрамович начинал ходить из своей комнаты через проходной зал на кухню и обратно. И так каждую ночь до утра…»¹⁰⁸