ОСТРОВИТЯНИН

Салимон Владимир Иванович родился в 1952 году в Москве. Автор многих поэтических книг. Лауреат Новой Пушкинской премии (2012). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Владимир Салимон

*

ОСТРОВИТЯНИН

* * *

До прихода гостей остаются мгновенья,

этот сладостный неописуемо миг,

когда нужно набраться немного терпенья,

ожидая прихода гостей дорогих.

Вот они распахнули парадные двери

и по лестнице, топая громко, бегут,

или мягко ступают, как дикие звери,

словно нежные лапы свои берегут.

Их дыханье прерывисто, сбивчивы речи.

Голос чуть хрипловатый дверного звонка,

тихий, робкий, вдруг кажется

во сто крат резче

милицейского, бьющего в спину свистка.

От волненья в груди у меня оборвется

сердце, что на тонюсенькой нитке висит,

только лишь из передней звонок донесется!

И заноет сердечко мое, заболит.

* * *

Мы оказались все вовлечены

в новейшую историю,

поскольку

в двадцатом веке были рождены,

в застой пожить успели, в перестройку.

С невиданным усердьем жгли мосты,

пока на острове не оказались

среди разрухи полной и нужды.

Шумело море, скалы ввысь вздымались.

Островитянин — редкий тип людей,

отдельная, особая порода,

не нужно думать, будто то — злодей

навроде одноглазого урода,

что, камнем завалив в пещеру дверь,

по одному сожрет гостей незваных,

что выглядит он будто лютый зверь

с дубиной на плече в обносках рваных.

Отличие его не в том, что он

вершит закон посредством грубой силы,

а в том, что он — унижен, оскорблен

и доведен едва не до могилы.

Кому из нас таких островитян

встречать не доводилось?

Между всеми

прекрасен был Улитин-великан,

что как умел противился системе.

Стальные сейфы он вскрывал на раз,

руками гнул чугунную ограду.

Меня увидев, прямо без прикрас

спросил спокойно:

Ты принес мне яду?

Я прихватил с собой два пузыря

какой-то восхитительной отравы.

Очнулся, когда теплилась заря

над островом великой русской славы.

Улитин спал, уснувши мертвым сном,

как это подобает человеку

скуластому, как скиф,

с высоким лбом,

что изредка присущ бывает греку.

Островитяне мы! —

подумал я.

А Блок подумал, будто бы мы скифы.

Ошибся Блок.

Не скифы мы, друзья,

скорей пираты, севшие на рифы.

Несметные сокровища на дне

давно лежат — и серебро, и злато,

погибла утварь царская в огне:

кувшины, кубки.

Велика утрата!

Но жальче во сто крат богатств земных

товарищей, погибших в жарких схватках,

что не дождались первых книг своих,

оставив вирши чудные в тетрадках,

наброски замечательных картин,

отмеченные Богом партитуры,

жаль нищих хижин, царственных руин,

страдающей и гибнущей натуры!

* * *

Дружить с поэтами легко,

когда ты сам не Баратынский

и не страдаешь глубоко,

мучительно от жизни свинской.

Доживши до преклонных лет,

я понял, почему со мною

не дружит ни один поэт,

но дружат все с моей женою.

Она их чаем напоит,

накормит пирогами с мясом,

про то, что у кого болит,

послушно внемля их рассказам.

А мне утешить нечем их.

К тому же — я их раздражаю,

тем, что я мертвых от живых

на раз поэтов отличаю.

Пойму в два счета — кто мертвец,

что ничего не ощущает

и слово, словно леденец,

по рту беззубому катает.

* * *

След оставив на паркете

и на косяке дверном,

разбрелись по свету дети.

Глохнет сад. Ветшает дом.

Что-то чеховское в этом.

Жизнь взяла его сюжет,

но не справилась с сюжетом,

как не справился поэт,

взявшийся за переводы

по подстрочникам плохим,

исполнитель, знавший ноты,

бывший к музыке глухим.

Очень трудно быть не пошлым,

быть не зеркалом кривым,

настоящим, а не прошлым,

и не мертвым, а живым.

* * *

Наши мамки, наши няньки,

нас на санки посадив,

тащат, тащат в гору санки,

как состав локомотив.

Едет, едет по бульвару

поезд наш, со всех сторон

нам кричат: поддайте жару! —

видно, есть на то резон.

Еле-еле поезд тянет.

Кажется, еще чуть-чуть

и навек в снегу он встанет.

Заметет, завьюжит путь.

Мы до станции конечной

не доедем никогда,

унесет нас быстротечной

Леты черная вода.

Мальчика в солдатской шапке.

В белой шубке меховой

девочку.

Стихи. Тетрадки.

Сделав жизнь мою пустой.

* * *

Ветром гнезда птичьи разметало.

Вечером впотьмах сидели мы,

верно, силы току не хватало,

чтобы отделил он свет от тьмы.

Нет,

чтоб обустроить твердь земную

и пустить по морю корабли,

силищу огромную впустую

попусту растратить мы смогли.

Я весь день под лампою настольной

над столом склонялся,

даром жег

свет, но ни одной строки пристойной

мало-мальски сочинить не смог.

А потом — мы слушали пластинки,

сели телевизор посмотреть,

как две старые морские свинки,

что вдруг стали чахнуть и хиреть.

Свет погас внезапно.

Как в бомбежку.

Все — сказали мы — пора в кровать,

ставши немудреную одежку

как парчу и бархат совлекать.

* * *

Согнув в коленях ноги, спят,

придя с прогулки в пене, в мыле,

поскольку мышцы у ребят

не окончательно остыли.

Я прежде этого не знал,

случайно обратив вниманье

на то, как сын мой сладко спал

в полдневный зной, придя с гулянья.

Есть вещи, о которых я,

по сути, ничего не знаю,

что существуют вне меня,

хоть ими не пренебрегаю.

Они случайно на глаза

мне попадаются порою:

жук-древоточец,

стрекоза

с большой зеленой головою,

ребенок, спящий в гамаке,

поджавши ноги.

Что я знаю

об этом крошечном мирке,

где сам, как бабочка, порхаю?