ВСЕ ВОТ ЭТО ВОТ

Янис Грантс родился в 1968 году во Владивостоке. Поэт, прозаик. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Волга», «Урал», «Октябрь», «Нева» и других. Автор пяти поэтических книг и одной книги прозы. Лауреат премии города Челябинска в области культуры и искусства (2013). Участник литературного объединения ЧТЗ имени Михаила Львова. Стихи и проза переведены на латышский, французский и белорусский языки. Живет в Челябинске.

Янис Грантс

*

ВСЕ ВОТ ЭТО ВОТ

Короткие рассказы

ОШИБСЯ

Он смотрел в окно. Маршрутка огибала Смолино. Озеро стояло подо льдом и не шевелилось. «Ни рыбаков, ни лунок», — сказал он одними губами. Хотя если одними губами, то не сказал ведь. А что тогда? Выдохнул? Выдыхать одними губами — тоже не очень-то: подключаются (я только что попробовал) какие-то инструменты в горле — жилы или как их там. Они — хоть режьте меня — представляются толстенными корабельными тросами.

Зря я начал про этих рыбаков на мартовском озере. То есть про их отсутствие. Поэтому — нет. Ничего он не говорил и не выдыхал, ни одними губами, ни вслух. Он смотрел в окно. Маршрутка огибала Смолино. Озеро стояло подо льдом и не шевелилось. Берег был облеплен избушками спящих шашлычных. Между ними торчали высоченные стволы тополей. У них спилили верхушки и все-все ветки — тополя напоминали тотемные столбы, но из какой эпохи и с какого материка, он не знал.

Из-за водительской перегородки играла (впрочем, тихо, не напрягая пассажиров) кавказская музыка без слов. Зато водитель говорил на тарабарском по телефону — безостановочно и весело. Некоторые слова оказывались вполне себе человеческими: «радио», «зашибись», непредвиденное «космос» и совсем уж непредвиденное «наобум».

Он смотрел в окно. Маршрутка огибала Смолино. Озеро стояло подо льдом и не шевелилось. Сначала он был самым обыкновенным человеком-в-себе, а потом будто спохватился и разволновался: привстал с кресла, снова сел, заерзал. Полминуты спустя отвел взгляд на другую сторону дороги, где плотной стеной высились девятиэтажки, потом на секунду уставился в переднее стекло (место рядом с водителем пустовало) и обернулся назад. Проехав три или четыре остановки, он понял, что ошибся. Что перешел через Гагарина, сел в автобус № 91, идущий к ЧКПЗ, а надо было перейти через Руставели и сесть в автобус № 91, идущий на Северо-Запад, то есть в противоположном направлении.

Конечно, он ошибся. Еще бы. Он же переживал. Нет, он — нервничал. Даже так: он был вне себя от увиденного дома. Поэтому, выбежав на улицу, держал в уме только девяносто первый маршрут, а направление… С направлением тоже все понятно. Переживая… Нет, нервничая… Нет, находясь вне себя от увиденного дома, он выбежал на улицу, пересек Гагарина на автопилоте и поехал к озеру Смолино. Потому что чаще ездил именно туда — к своим родителям. А ее родители жили на Северо-Западе. И то направление он почти никогда не выбирал. Ну, не любил он ее родителей. Да и они его — тоже. Они считали, что их дочь ошиблась, что она достойна лучшего спутника жизни (да, это штамп). Ее родители мыслили и изъяснялись штампами. Куда она могла деться? Она — у них. Повыворачивала все шкафы и сбежала. Даже чашку не помыла — то ли боясь передумать, то ли боясь, что он вот-вот придет и остановит ее.

Он вышел там, где жили его родители. Их пятиэтажный кирпичный дом стоял на самом срезе воды. Мать, казалось, нисколько не удивилась его приходу. Она заварила чай. Вообще-то никакого чая ни она, ни отец не пили — заваривали лечебные травы, купленные в аптеке. Вкус получался больничным и тревожным.

С четвертого, наверное, класса они с матерью не вели никаких откровенных разговоров. А тут… он хлебнул аптечной отравы и поведал ей обо всем.

«А ты ее любишь? — Нет. Давно уже нет. — Так что же тогда? Зачем ее возвращать? Сегодня ты уговоришь ее, но скоро тебе станет совсем невмоготу. — Но у меня же печать в паспорте. У меня — ребенок. — Кого это останавливал ребенок? Ты просто ошибся. Каждый имеет право на ошибку. Вот и все. — Я измучен. И она — тоже. Ты права: еще чуть-чуть, и мы возненавидим друг друга. Надо расстаться. Может, это только на время. — Может, и на время».

«Мы ведь хорошие люди. И я, и жена. Мы сможем сделать так, что ребенок не потеряет отца. Я всегда буду где-то рядом», — подумал он на пути к остановке. Потом замедлил шаг и даже улыбнулся: «Я мыслю исключительно штампами».

Сел в девяносто первую маршрутку. На этот раз озеро было по левую руку, рассматривать его стало невозможно, потому что в проход набились люди, которым не досталось мест. Но он-то знал: маршрутка огибала Смолино. Озеро стояло подо льдом и не шевелилось. Когда автобус пересекал Руставели, он было поднялся, но передумал, устроился поудобнее, даже будто обмяк и с неопределенными мыслями сидел и сидел до самого Северо-Запада, без конца повторяя одними губами: каждый имеет право на ошибку, каждый имеет право, ошибку каждый имеет…

ТИХОНЯ

Мы хоронили его на Северо-Западе, на Градском кладбище. Из всех районов умерших привозят именно туда — на окраину Челябинска. Хотя какая еще окраина? Теперь кладбище со всех сторон обступили новостройки. Виды из окон квартир, прямо скажем, на любителя. Мне, например, такое совсем не подходит.

Так вот, мы хоронили его на Градском. Начало марта. Прямо-таки погодный бардак: снег валил новогодними — размером с ладонь — медленными хлопьями, температура поднялась до плюс пяти, под ногами хлюпало, чавкало и хохотало какое-то бурое месиво.

Мы почти не знали друг друга. Я познакомился с ним через своего приятеля — они играли в одной самодеятельной рок-группе. Как-то этот приятель заманил меня на концерт в «Лабораторию джаза» (а что, остроумное название для небольшого ресторана, не так ли?) и представил барабанщика. Группа именовалась «Рублевая зона». Барабанщика я тут же забыл. Три дня назад он умер.

Сегодня, плетясь в хвосте траурной очереди для прощания с усопшим, я все силился представить лицо своего случайного знакомого-покойника, но в мозгах зияла черная дыра размером с походный барабан времен наполеоновских войн. Наконец у меня получилось на секунду задержаться прямо у головы с закрытыми глазами: в гробу лежал человек, которого я никогда не видел.

«Узнаешь?» — шепнул на ухо мой приятель из «Рублевой зоны». Я хотел ответить, что больше никогда в жизни не куплюсь на его уговоры. Хватит и того, что с его подачи я когда-то вложил свои сбережения в финансовую пирамиду. А позже сломал палец на игре лиги ночного хоккея. «Ты же бывший фигурист. Нам такие шустрые позарез нужны», — аргументировал он желание заполучить меня в команду. Но это давно. А теперь… «Больше никаких участий в траурных процессиях с незнакомцами в главных ролях», — попытался сказать я, но место для программных заявлений было не самым подходящим, и пришлось промолчать. «Ну, узнал?» — повторно шепнул на ухо мой приятель из «Рублевой зоны». «Как живой», — зачем-то ответил я.

На поминках стоял невообразимый гвалт. Я вращал головой, нацеливая локаторы то в одну, то в другую стороны. Так удалось узнать покойного получше. Слева сказали, что он мог заснуть только при телевизоре, показывающем канал «Охота и рыбалка». Прикорм судака. Мотыль, мормыш. А еще прямо на ваших глазах идет погоня за оленем или кабаном, которого тут же убивают и свежуют, а порой жарят на костре. Справа сказали, что усопший давал имена всему, с чем имел дело. Маленькие и большие предметы, населявшие его квартиру, звались петями, васями, наташами. Я почему-то запомнил, что кухонный стол был у него Ниночкой, а диван — Кирюшей. Попадались и более экстравагантные прозвища: Юдифь, Мормон, Чакра.

Можно сказать, что я знакомился с человеком после его смерти. А еще можно сказать, что этот человек становился мне все более симпатичным, ведь всегда приятно отмечать, что не у тебя одного голова полна тараканов и что тараканы, населяющие другие головы, иногда выглядят крупней, плодовитей и чудовищней. Словом, из услышанного я сложил портрет придурковатого тихони, который выпускал пар, стуча по барабанам в группе «Рублевая зона».

Но тут опять нарисовался мой приятель. «Тебя ждут», — сказал он, не дав закинуть в рот кусок селедки с прилипшим к ней кольцом лука. Буквально вырвал вилку из руки. «Тебя ждут», — повторил он еще раз и потащил меня через какие-то темные коридоры столовой, через посудомойку, разделочный цех и кухню с котлами-плитами. Мы оказались в подсобке, из угла которой мне навстречу шагнула блондинка в солнцезащитных очках. «Я оставлю вас», — почти шепотом сказал мой приятель и испарился.

«Он очень часто говорил, как вы с ним познакомились. Он очень дорожил вами», — прервала короткое молчание блондинка в очках. «Кто?» — не понял я. «Мой муж. Точнее, мой бывший муж. Он ведь умер. Сегодня его похоронили. Ну, я не знаю, муж он мне или уже нет», — как-то растерянно попыталась объясниться блондинка в очках. «Я тоже не знаю», — зачем-то сказал я. «Он постоянно о вас вспоминал», — сказала блондинка в очках. Я молчал минуту или дольше, потому что никакого продолжения разговора не приходило в голову. Наконец я спросил: «Правда? Постоянно вспоминал обо мне?»

«Этот козел трахался направо и налево!» — неожиданно повысила голос блондинка в очках. Я посмотрел на потолок, перевел взгляд на пол, и в это самое время до меня стало доходить: она считает, что я и ее зарытый в землю муж были лучшими друзьями. Более того, она думает, что это я вовлек его в паскудный разврат. Стало быть, сейчас начнется какой-то замес. Возможно, мне сломают челюсть или засадят нож в шею.

«Этот гад ни дня не сидел без шлюхи», — более умеренно сказала блондинка в очках. «Правда?» — ответил я вопросом. «Чтоб ему аукнулось на том свете!» — опять громче, чем нужно, выпалила жена покойного и закурила. В подсобке повисло облако или даже два. Стало трудно дышать. «Но… откуда вы узнали?» — мне хотелось быстрее сбежать хоть куда, вот только не придумывалось — как. «В телефоне — только деловые контакты. Но в потайном месте я нашла записную книжку. Обыкновенный блокнот, где его рукой выведено: Марина, массаж. Или: Франческа, отсос. И еще порядка двадцати номеров», — воинственный запал блондинки в очках сменился бессилием. Она села на какой-то тюк в углу и стала всхлипывать, покусывая губу.

Я сделал шаг вперед, хотя план действий отсутствовал. Обнять? Погладить по голове? Сказать слова сочувствия? Но тут с треском лопнула единственная лампочка подсобки, и я не совершил ни первого, ни второго, ни третьего. Стало черным-черно, как в заколоченном гробу, и холодно, как в двух метрах от поверхности земли. «У меня дома есть невероятный коньяк», — зачем-то соврал я темноте, глядя на пылающий кончик сигареты.

ВТОРОЙ

Он никак не мог понять, зачем его матери еще один ребенок. Ему было двадцать четыре. Матери — сорок восемь, и ее живот сигнализировал о поздних сроках беременности. Он вообще думал, что в таком возрасте не рожают. Может, кто-то и хотел бы, да организм не тот. Однако мать опровергала его гипотезу.

Он никак не мог понять, зачем его матери еще один ребенок. Конечно, всякое бывает. Ну, влюбилась. Ну, съехалась с этим вечно пьяным татарином. Татарин поселился в ее полуторке. Ах да. Вот. Только в Челябинске, скажу я вам, однокомнатные квартиры зовутся полуторками. Хотя — уже и не зовутся почти. А раньше даже в объявлениях писали: «Меняю 1,5 на 1,5». Что входит в эту дополнительную половину к единице? Шут его знает. Может, балкон?

Ага, его матери, значит, было сорок восемь. Ему — двадцать четыре. Он снимал комнату в Ленинском районе и учился на курсах проводников. Сначала был сварщиком, далее получил профессию штукатура-маляра, а уж потом подался на железную дорогу. Думал, будет каким-нибудь стрелочником в оранжевом жилете, но в отделе кадров предложили судьбу позавиднее. Каждый день после учебы он приходил в полуторку к матери, доставал из пакета какие-нибудь бананы, говорил: «витамины», пихал валяющегося на полу татарина, укладывал его на диван. Мать будто смущалась: «Спасибо. Зачем ты?» (Не за пристроенного на диван мужа благодарила, а за бананы.)

Сын заваривал себе чай и вздыхал — то ли горько, то ли нет: «Что же с нами будет-то теперь?» — «А что будет?» — спрашивала мать. Она считала, что жизнь идет своим чередом, и ничего сверхъестественного не случилось. «Все очень плохо. Все вот это вот», — говорил сын, раскусывая сушку, но не уточняя содержимое слов «все» и «это».

Ах да. Татарин вкалывал-то нормально. Работал дворником на трех многоквартирных домах. Жалоб почти не было. Просто к концу дня он уже туго соображал и еле стоял на ногах, а иногда попросту падал. Вероятно, накачивался всякой дрянью за трудовую смену, но не единомоментно, а с расстановкой, поэтому на восемь рабочих часов его почти всегда хватало.

Татарин дрых. Мать и сын сидели на кухне. «В бананах нет никаких витаминов. Их нигде нет, — сказала она и зачем-то добавила: — И в экологию я тоже не верю». Сын смотрел на нее и еще больше страшился своего и общего будущего. Он заранее не любил нерожденного брата, потому что появляться на свет надо, когда тебя ждут. А этого второго сына никто не ждал — просто все смирились с тем, что его появление неизбежно.

Татарин дрых. Мать и сын сидели на кухне. Тут сыну показалось, что замигала притихшая улица. Именно замигала: раз, два, три. Он прошел три шага, распахнул штору и увидел небо. Оно было статичным, как холст Магритта, композиционно безупречным, пустым. Сердцевину пустоты выжгло черное — чернее, чем само небо, — фосфоресцирующее пятно. Оно волновалось, растягиваясь до овала, и снова превращалось в неровный круг.

Он сразу понял, что это свечение — знак нового и необратимого существования его и тех, кого он считал своей семьей: матери и татарина. И еще одного человека — будущего их сына. Да, свечение — знак, который суждено расшифровать только ему. Может быть, не сейчас. Наверное, позже. Ах да. Вот. Скорее всего, он не знал ни о каком Магритте. Но не исключено, что знал. Это несущественно.

Он вернулся за стол, разломал еще одну сушку и замер от прозрения: будущий брат — это и есть его шанс. Да, ведь он всегда был одинок. И в раннем детстве, когда мать — независимая и резкая — круглые сутки пропадала в своем коровнике. Не в своем, конечно, а в хозяйском. Он был одинок и позже, когда они стали городскими жителями, — в компаниях друзей и в отношениях с женщинами. Однажды ему даже показалось, что он влюбился. И теперь, когда вокруг столько людей, что протяни руку и непременно кого-то заденешь — все равно он был одинок. Но неприкаянности наступает конец, потому что вот-вот народится татарчонок. И ему он может посвятить всего себя. (Даже мурашки побежали по спине от этой догадки.) Да, будет учить с ним буквы и ходить в цирк, уплетать мороженое в парке и сидеть в песочнице. Ну, и какие-нибудь подгузники на первых порах. Ну, и какие-нибудь разговоры о женской ветрености — попозже.

Он понял, что вот-вот наступит время, когда никто не сможет его заменить. Наконец-то он сумеет растратить любовь и нежность, которыми полнился сам, не имея еще адреса их доставки. Теперь он знал, кто нужен ему и кому нужен он.

Тем временем проснулся татарин и — помятый, запинающийся — добрел до порога кухни. «Привет», — сказал татарин, включая свет в туалете. «Привет», — сказал ее сын. Они были ровесниками. Когда-то вместе работали на стройке и, можно сказать, дружили. А если не дружили, то приятельствовали. Однажды татарин зашел за ним — собирались идти на концерт «Ночных снайперов». Что было дальше, вы уже знаете.

ШЕСТНАДЦАТЬ

(Сандра кинула ссылку на статью в журнале «МаХим» о секс-символах пятилетия. Ксюша позвала в группу «Пэчворк: техники и идеи». Матвей прислал какое-то пятиминутное видео с пометкой «ржачно». И от Кабана пришло уже пять сообщений. Но не читать же их.)

Она вычислила: второй этаж, направо. Узнала: там двухкомнатные. Окна: кухня и зал выходят на двор, а детская (может, спальня?) — на пустырь. «Это-то мне зачем?» — рассуждала вслух, прикуривая метрах в двадцати от подъезда, за выгородкой для мусорных контейнеров. Наблюдательный пункт был что надо: люди, входящие в дом, никогда не смотрели в ее сторону. Почему? Да потому что в Челябинске случился хозяйственный спор и стало некому вывозить мусор. Площадки с контейнерами превратились в горные хребты. Кому понравится на такое смотреть? Впрочем, она бы ничего не знала ни о каком хозяйственном споре, если б не бабушка. Та всегда слушает радио и ей перессказывает: и о самолете, рухнувшем в Анголе, и о молодчике, расстрелявшем мусульман в Новой Зеландии.

Итак, она стояла за выгородкой, но никакого запаха не ощущалось. Середина марта. Два дня снег падал не переставая. И после плюса в среду и четверг опять похолодало. Она не мерзла. Разве что пальцы. Да, зря спрятала перчатки до следующего сезона: зима то отступала, то опять захватывала город. «Хреново здесь. Через пару лет поселюсь в Сочи», — придумала она, целясь окурком в горные хребты.

(Пока стояла, Сандра попросила проголосовать за нее в конкурсе «Утро с улыбкой». Тюфяк прислал какой-то комикс, но просмотр откладывался до маршрутки. И, конечно, еще два сообщения написал Кабан. Времени и желания читать его сопли не было.)

Дождалась. Это был он. Без сомнения. Хоть и сравнительно далеко, но кровь не проведешь. Вышла из укрытия, двинулась навстречу. Нет, она не хотела никаких неловких слов. Никаких оправданий. Никакого конфликта. Объяснения ей были не нужны и материальная помощь — тоже. Ей просто хотелось, чтобы он ее узнал.

Мужчина шел за руку с девочкой четырех-пяти лет и неторопливо говорил: «Нарисуем маме на день рождения… А что мы ей нарисуем?» У него была вязаная шапочка и теплая куртка болотного цвета. «Нарисуем дерево!» — бойко отвечала дочь. Подходившая к этой паре девушка всматривалась в лицо мужчины. Ну да. Он. Только прошло почти шестнадцать лет. На той единственной семейной фотографии он — справа, мама — слева, а по центру — сверток с двухмесячным малышом. Человечек из свертка смотрит прямо в объектив — удивленно и как-то надменно. «Это я», — говорит про себя девушка, которая вот-вот столкнется с мужчиной. Она не отводит взгляда от его лица ни на секунду. Он боковым зрением видит, что кто-то слева создает аварийную ситуацию — провоцирует столкновение. Инстинктивно мужчина прячет девочку четырех-пяти лет по другую сторону своего невысокого коренастого тела и наконец встречается взглядом с девушкой, идущей на него. Они смотрят в глаза друг друга секунду или две, девушка проходит перед самым носом мужчины и, не оглядываясь, удаляется. Он же какое-то время держит на прицеле ее спину, но дочь дергает его за рукав, и возобновляется разговор о подарках маме ко дню рождения. «Может, все-таки нарисуем, как мы отдыхали летом на озере?» — спрашивает мужчина.

Она удаляется от подъезда, от заваленных мусором контейнеров, от мужчины с девочкой и думает: «Он. Ну да. Конечно, он. Только старше на почти шестнадцать лет. Лысый, наверное. На той единственной фотографии у него косматые пушкинские бакенбарды, а вот сверху все не так густо. И еще — очков нет. А теперь в очках по улице ходит. Они должны зрение улучшать? Должны. Тогда почему он меня не узнал? Я же его узнала».

(В маршрутке посмотрела, что и как. Сандра начала трансляцию life-канала. Матвей создал группу «Вечеринка в стиле „Звездных войн”». Дина поставила несколько лайков под фотографиями и постами. Пришли какие-то ссылки от Гущи и Юры. Ну, и Кабан, конечно, отметился: еще три сообщения. Но не читать же их.)

Бабушка только руками всплеснула, когда она ей рассказала. «Ты как выведала-то? Это ж целое расследование надо было провести. Сумасшедшая. Поклянись, что не будешь отцу под ногами маячить», — нависла, словно ястреб над луговой собачкой. «Отстань, а? С какого такого перепугу я буду клятвы давать? Мой отец — что хочу, то и делаю!» — ответила она с вызовом. Бабушка отступила: «Дело ведь не в том, девочка, что найти отца — это плохо. Дело всего лишь в том, что он бросил тебя в годовалом возрасте. И ни разу за все годы не вспомнил. Ты ему не нужна — вот и весь сказ». Бабушка сидела за другим концом кухонного стола и вертела конфетную обертку, переваливая карамель во рту. «И он мне на хрен не нужен!» — отрезала девушка и ушла в комнату.

Вот сидела на кухне, и слезы подступали к горлу. А зашла в комнату, заглянула в смартфон — и расхотелось рыдать. В новостной ленте — миллион обновлений. Катя интересовалась планами на выходные. Тюфяк скинул еще одно видео, на этот раз с пометкой «прикинь». И, конечно, Кабан не унимался. Еще сообщение прислал. Она приблизительно знала, о чем он хочет ей сказать, потому что вчера ходила с ним в кино. Кабан не выпускал ее руки из своей, а в подъезде пристал с поцелуями. Она, если уж начистоту, была готова даже на большее, чем поцелуи, но теперь уж точно — нет. Потому что от Кабана разило какой-то прелой гнилью, а его рот был до самых краев набит вязкой слюной. Так что Кабан отшит, хоть еще и не знает об этом.

К этому времени «отец» и «сводная сестра» доехали до своего восьмого этажа. Разделись. Пообедали. И решили немного передохнуть перед тем, как взяться за кисти и акварель.

ВРАНЬЕ

Двое стоят на светофоре. «Че ты мне тут звездишь? Не был ты ни на какой Кубе. Скажи еще, Фиделя видел», — говорит первый. Второй не отвечает. Лыбится только во весь широченный рот, обнажая прокуренные зубы. «Машин-то нет. Пошли», — говорит второй. Он уже не лыбится, а щурится, делая шаг на дорогу. «Ты когда-нибудь отлетал от капота метра на три? А я отлетал. Тоже думал, что машин нет. А они — есть! Весь переломанный был. Еле собрали тогда в больнице», — говорит первый, но все же идет за вторым на запретный сигнал. «Врешь и не краснеешь», — реагирует второй.

Следом двое молодых родителей подходят к перекрестку. Между ними — мальчик лет четырех. Он пытается шагнуть на проезжую часть. «Стой. Видишь: красный же», — одергивает мать. «А вон те — пошли», — показывает мальчик ногой (руки прикованы к родительским рукам) в сторону первого и второго. «Они будут гореть в аду», — говорит отец. «Как это — в аду?» — поднимает голову мальчик. «Не полощи ребенку мозги», — реагирует мать. «Ты тоже будешь гореть в аду», — говорит ей отец, то есть муж. Загорается зеленый, семья ступает на зебру.

Девушка и юноша целуются на ходу. Они не торопятся проскочить на разрешающий сигнал, останавливаются и по-прежнему почти не отрывают губ друг от друга. «Как же я устала. Ходим весь день безостановочно. Голодная как бетономешалка. С чего это бетономешалка голодная? Ну вот, это все от усталости. А у меня еще — античная литература», — думает девушка, целуясь. «Ни одной приличной шиномонтажки в районе. Это мне что же — на другой конец города переться?» — думает парень, целуясь. Зеленый гаснет. Целуются. Загорается красный. Целуются. Красный гаснет. Целуются. Загорается зеленый. «Мне кажется, я влюбился», — говорит парень, ступая на дорогу. «Ой», — закрывает лицо ладонью девушка. «Перебор», — думает он. «Бесперспективен», — думает она.

Тем временем первый и второй идут по улице. Март. Солнце необыкновенное. Легкий плюс. Суббота. На деревьях сидят вороны и каркают от нахлынувших чувств. «Грачи прилетели», — говорит первый. «Не веришь — и ладно. — Второй продолжает какой-то старый разговор. — Но я тебе как на духу говорю: училась в медицинском у нас. Сына мне родила. А потом взяла академический. Там у нее мать была при смерти. Словом, улетела на родину — в Чад». Первый смотрит на галдящих ворон в голых кронах и говорит: «А чего они раскаркались? Чего им тут надо? Их же — сотни». Потом закуривает на ходу и продолжает: «Если бы ты был женат на казашке — я бы поверил. От Челябинска до границы — всего ничего. Но Чад…» Он чуть склоняет голову и мотает ей. Мол, быть такого не может. «И не вернулась. Уже десять лет ни слуху ни духу», — продолжает свою арию второй. «Она, это, черная, так ведь?» — спрашивает первый. «Чернее твоих ботинок», — отвечает второй. «А чего ты не плачешь тогда?» — спрашивает первый. «Десять лет человек рыдать не может. Но ты не представляешь, через что мне пришлось пройти. Я запросы писал. Я звонил. Я в Чад летал. Только — без толку», — почему-то улыбаясь, говорит второй. Первый на ходу заглядывает ему в лицо, пытаясь угадать: неужели мужику и впрямь такая чудная судьба выпала? Второй улыбается и смотрит на голые кроны с прилипшими к ним воронами. «Брехун», — подытоживает первый.

Двое молодых родителей сворачивают на боковую улицу. Между ними — мальчик. «А меня дядя Витя конфетой угостил», — говорит он, но не поднимает лица к родителям. Оба смотрят на его макушку — большой меховой помпончик. «Что за фигня?» — спрашивает муж. «Конфета — это конфета. Не надо мне тут фантазировать», — отвечает жена. «Шо-ко-лад-ну-ю!» — по слогам выкрикивает сын на всю улицу. «Что за Витя?» — заводясь, спрашивает муж. «Забыла. Яйца же нужны. Вы идите. Дома встретимся», — говорит женщина, поправляет шапку на сыне и отчаливает. Оба провожают ее взглядами, пока она не скрывается за поворотом. «А откуда ты знаешь дядю Витю?» — спрашивает отец.

Парень с девушкой заходят в закусочную «Дон бутерброд». Заказывают по расстегаю с семгой, по клюквенному морсу и сырный салат (один на двоих). «У нас и вкусы-то одинаковые», — успевает заметить юноша перед тем, как оба надолго погружаются в смартфоны. «У меня — три кредита. У меня — жена в Нягани. Ухаживать мне не по карману. Заниматься любовью — негде. На хрена я это все затеял?» — думает парень, просматривая новостную ленту. «Боже, она умерла. А ведь не старая совсем. Ну, все. Теперь начнется дележ. И голос у нее красивый был. Только с репертуаром что-то не складывалось, ни одной песни не вспомню», — думает девушка, просматривая новостную ленту. «Знаешь, тут такое дело… — Девушка выныривает из мировой паутины. — Мне идти надо. Я потом все объясню». Парень с шумом отодвигает свой стул, встает. «Тебя проводить?» — спрашивает он. «Сама», — отвечает она и быстро исчезает. «Никогда больше», — смотрит ей вслед парень. «Пожалуй, я все же возьмусь за тебя. А у меня с крючка не сорвешься. Пока все соки не выжму — не отстану», — думает девушка.

Мама мальчика с помпончиком, девушка из закусочной «Дон бутерброд», первый и второй заходят в магазин. Ключевые герои рассказа собраны в одном месте. По закону жанра теперь они должны познакомиться, перезагрузиться, прозреть, освободиться. Да, их судьбы после какого-то непредвиденного события в магазине покатятся по новым рельсам в другом — необратимо другом — направлении. Но — ничего не случается.

Мама мальчика берет десяток яиц. Девушка, сбежавшая со свидания, берет обезжиренный кефир. Первый и второй берут бутылку, селедку, хлеб. Прямо над магазином — квартира второго, куда оба и поднимаются. Устраиваются на кухне. Разливают. Пьют. «Папа, — вырастает в дверях высоченный — за метр девяносто — подросток, — мне на бассейн двести рублей надо, а то не пустят сегодня». — «А где „здрасьте”? Что за манеры? На. Вот. — Второй достает из кармана пятисотрублевку и протягивает сыну. — Сегодня объявляется праздник: старого друга встретил. Купишь себе чего-нибудь. За курево — убью».

Первый так и остолбенел на табуретке, будто превратился в каменного божка с острова Пасхи. «Четырнадцать лет охламону. Вымахал. В кого — не знаю. Спортсмен. Учится сносно», — говорит второй и поворачивается к застывшему первому. «Тебя что, парализовало?» — спрашивает второй. «Он же негр», — отвечает первый.

МИРЫ

Перед ним — дымящаяся картошка, обильно посыпанная укропом. Перед ним — куриное бедро, запеченное до золотистой корочки. В пяти метрах от него проходит индийский слон с погонщиком на спине. Вокруг — пальмы с кокосами. В затылок шумит море. А если повернуть голову влево, то можно увидеть горы со снежными гребнями.

Ничего этого нет. Он сидит в песочнице на детской площадке, откопал в сугробе забытое кем-то с лета или осени детское ведерко. Набивает его мартовским мокрым снегом, утрамбовывает, переворачивает ведро вверх дном, иногда стучит по балясине песочницы, если содержимое не торопится вываливаться. И вот готов очередной снежный кекс. Их уже много, по всему периметру выстроились белые пирамидки без наконечников. Но бездомный не останавливается — сопит и колдует над свежей выпечкой. Поначалу он представлял себя кондитером, делающим заварные пирожные, потом — поваром, затевающим пюре с куриной ножкой. Потом — неистовым туристом, путешествующим по всему миру. Потом…

Она смотрит из окна третьего этажа. «Значит, весна», — думает она, потому что бездомный кружит где-то неподалеку от ее дома летом, осенью, весной, а на зиму — пропадает. Ее восьмилетний сын считает, что бездомный проводит три лютых месяца в Египте или Испании, ей же кажется, что он — медведь. Ложится под какую-нибудь теплоцентраль в конце ноября и храпит до марта.

Вчерашняя встреча была неожиданной — она даже вздрогнула. Да, он здешний, свой. Но одно дело видеть его почти каждый день и совсем другое — встретить после долгого расставания. Ничего не изменилось. Его лицо не оплыло от возлияний какого-нибудь боярышника и не осунулось от болезни. После спячки он еще не успел ввязаться ни в какие разборки со своими приятелями, поэтому синяки и порезы тоже отсутствовали. Его борода была несколько клочковатой, но не липкой и сваленной. Его одежда была изношенной, но не истрепанной. Вот ботинки… Ладно, она подумает, что тут можно сделать.

Да, она заботилась о бездомном. Не скажешь, что взвалила на себя все его тридцать три несчастья, но никогда не обходила стороной. Если в доме были яблоки, она бросала в сумочку яблоко — вдруг встретит. Иногда придумывала бутерброд с колбасой, временами ссыпала ему всю свою мелочь или даже делилась не самой крупной купюрой. Одежда крупногабаритного мужа не очень подходила бездомному — он был сложен изящнее. Но и тут попадались исключения. Пуховик (дорогущий, между прочим, не какой-нибудь подпольный вьетнамский цех, а престижная торговая марка), пусть и больше нужного на несколько размеров, был принят с благодарностью. Он носил его всю зиму. Выглядел слегка неуклюже, но ведь не мерз. А вот свитера или джинсы она даже и не предлагала — он в них бы запутался, утонул и пропал без вести.

Она сторонилась телесных контактов, но иногда их пальцы соприкасались. Кожа, задетая бездомным, горела, пузырилась и взрывалась. При первой возможности она доставала влажную салфетку и «обрабатывала рану», кляня себя за эту брезгливость. «Но ведь у меня ребенок, — думала в оправдание. — Не хватало, чтоб я принесла в дом какую-нибудь заразу».

Вчерашняя встреча была неожиданной — она даже вздрогнула. «Я. Да. Это», — сказал он, появившись ниоткуда. «Привет, Саша», — ответила она, опомнившись. Они стояли в метре друг от друга. Он сделал шаг навстречу, остановился на расстоянии выдоха и поманил ее пальцем. Так поступают, когда не хотят разглашения тайны, предназначенной только для двоих. Она почему-то подчинилась и наклонила голову к его губам. «За вами следят», — сказал он шепотом и направил указательный палец в небо. Она посмотрела наверх. Ничего необычного: март, середина дня, серое на сером. «Мне пора, Саша», — сказала она и обошла бездомного, который так и остался смотреть в отсутствующие облака.

Вчерашняя встреча ее взволновала. «Кто за мной следит? Господь Наш Бог? Король марсиан, летящий покорять Землю? Умершие и вознесшиеся? Муж?» — думала она. «Сколько можно? Это всего лишь безумный бомж, который лепит кексы из мартовского снега на детской площадке», — думала она. «Вчера — ничего. Но сегодня что-то ощущается в воздухе. Даже не на улице, а в квартире. Какой-то скачок электричества. Даже не знаю, как это объяснить», — думала она. «Наваждение. Почему я вообще с ним разговариваю? Какое мне дело до происходящего в его больной голове?» — думала она.

А потом все это напряжение куда-то пропало. Она закинула белье в стиральную машину, приготовила пюре и курицу. Помогла сыну выстроить железную дорогу, и они вместе запустили поезд. В ее детстве такая игрушка стоила целое состояние, а теперь магазины ломились от локомотивов на любой кошелек. Дальше был телефонный разговор с мамой. Ничего конкретного, просто перекличка: как ты? — хорошо, а ты? На этом и закончился день.

Ночью — это было между тремя и половиной четвертого — женщина проснулась от удушающей жажды. Пошла на кухню, налила в стакан кипяченой воды, но, не сделав и глотка, посмотрела в окно. Прямо на уровне глаз, между домом и тучными тополями, зависла тарелка — точно такая, как ее изображают в кинофильмах и рисуют в детских книгах: блестящая непроницаемо холодным металлом, с бегущими огнями по центральному ребру, с прожектором, направленным вертикально вниз. Луч высвечивал на снегу идеальный круг. «Диаметром никак не меньше пяти метров», — подумала она. «Как такая махина не разбилась сама и не сокрушила наши хрущобы? Тут же чуть ли не колодец», — подумала она. «Это потому что навигация не в пример земной», — подумала она. «Меня ждут», — подумала она.

Ее ждали.

ЗВЕЗДА

Он проснулся и, даже не почистив зубы, сел за компьютер — ждал письма. Но сначала — яндекс-новости: 1. Умер Марлен Хуциев; 2. Ушел в отставку президент Назарбаев; 3. Уволился губернатор Челябинской области. Никаких писем не было. Про губернатора подумалось: «Проворовался, что ли? Ни за что не скажешь. Такой мужик, э-э-э-э, представительный. Хотя — какое мне дело?»

Он достал блокнот, устроился полулежа на диване и взялся за сочинение рассказа. Никакого замысла не существовало. Просто он дал себе зарок не вставать ни на перекур, ни на чай, пока не выдаст, ну, три рукописных листа. Так, с нечищеными зубами, и начал водить шариковой ручкой:

Один мой приятель поедал стаканы. Нет, не граненые, а тонкостенные. Лично я всегда просил его остановиться. Но, знаете ведь, в компаниях, отмечающих Международный, например, женский день, всегда найдутся подстрекатели, которые хором будут выкрикивать: «Да-вай! Да-вай!» Под эти возгласы и начиналось поедание стаканов. Он просто отламывал зубами кусок стекла за куском, разжевывал и глотал. Другой мой приятель имел шесть пальцев на правой ноге. Третий приятель разворачивал передо мной рулон плотной бумаги с генеалогическим древом семьи, по которому выходило, что он потомок поэта Пушкина и премьера Столыпина. Там и другие нерядовые фамилии мелькали. Четвертый мой приятель снялся в эпизоде у Сокурова, будучи вовсе не актером, а… Кем же он был? Все равно. Тем более, что это не четыре разных человека, а один. И это — я.

Ему не нравилось начало рассказа. Он наплевал на свой зарок не вставать с места без трех исписанных страниц, оделся и вышел на улицу. В голову лезли так и не вычищенные (до блеска!) зубы и уволившийся губернатор. И те, и другой совсем не волновали, но ведь надо же было о чем-то думать.

Он перешел через Гагарина. Минуты три постоял перед ансамблем, облаченным в камуфляж и берцы. Ряженые десантники с голубыми беретами на головах пели какую-то заунывную историю о том, как «она не дождалась». У ансамбля имелись колонки, гитары, электрическое пианино, а вот партию барабанов исполнял синтезатор. В футляре перед солистом лежали две бумажки и какая-то мелочь.

А ведь его тоже бросили, когда он служил на флоте. Это было тридцать лет назад, и все же он вспомнил: да, его не дождались. Невеста, юная и прекрасная, студентка института культуры, просто не проснулась однажды утром. Она умерла. Эта загадочная смерть надолго выбила его из колеи. Нет, для врачей никакой загадки не существовало. После вскрытия был поставлен очевидный диагноз, разъясняющий неизбежную остановку сердца у девушки. Просто это могло случиться раньше, а могло — позже. Но смерть была обязательна.

Он не помнил того диагноза, не узнал бы сейчас ее по голосу. Да и лицо, наверное, показалось бы теперь совсем чужим. Он отчаянно почувствовал свое вечное одиночество, и здесь, перед этими нелепыми музыкантами, признался себе: никого, кроме той мертвой девушки, он никогда не любил. И еще: будто всю жизнь писал черновик, думая, что вот-вот, и сможет сочинять свою судьбу набело. Но что-то главное в жизни никак не наступало, а теперь уже ясно, что и не наступит.

У них с той мертвой девушкой были любимое место в городе, любимое блюдо, любимое время года, любимая песня. Это же счастье — совпадать и в мелочах, и в чем-то главном. Место — кайма берега вдоль озера Смолино. Они бродили там не только в пляжный сезон. Блюдо — это картошка в любом ее проявлении. Месяц года — март, когда всем людям и тоскливо, и мечтательно одновременно. Песня… Он никак не мог вспомнить песню. Нет, какая-то строчка завертелась в его голове, но мотив заблудился в переулках прошлого, а возможно, и вовсе безвозвратно пропал. «Ты небо, а я звезда», — сказал он вслух и пошел дальше.

По дороге ехал микроавтобус с громкоговорителем на крыше и сообщал о новом представлении в челябинском цирке. «Пони и обезьяны, клоуны и акробаты», — разносилось по всей Гагарина. Когда-то он хотел работать в цирке — не дрессировщиком, не воздушным гимнастом, а факиром. В школе он был звездой цирковой студии, состоящей при училище культуры. Там, на какой-то сводной репетиции, они и познакомились с мертвой девушкой. После службы на флоте он поехал в Москву, но приемная комиссия не нашла в нем никаких талантов. Теперь ему было все равно. Все вот это вот. Вообще все. Да, факиром он так и не стал, а стал… Кем же? Кажется, это не имеет ни малейшего значения. Тем более что он — это я.

Письмо пришло. «Журнал не заинтересован в публикации ваших рассказов», — сообщало оно. «Кто бы сомневался», — у меня сразу отлегло от сердца. Не взяли — и ладно. Ждать — вот что самое невыносимое. И вдруг, да, в голове завертелся незамысловатый мотив той самой песни. Да, у нас с мертвой девушкой была песня. Конечно, как я мог забыть? Я вспомнил. Вспомнил. Свернул попавшуюся под руку газету в узкий цилиндр, превратив ее в микрофон, встал по центру комнаты, начал неестественно дергаться и запел: «Ты небо, а я звезда! Ты небоаааа, а я звездаааааа!»