ПОПОВА КУРЬЯ

Гуреев Максим Александрович родился в 1966 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ и семинар прозы А. Битова в Литинституте. Прозаик. Автор книг «Быстрое движение глаза во время сна» (М., 2011), «Покоритель орнамента» (М., 2015), «Альберт Эйнштейн. Теория Всего» (М., 2016), «Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей» (М., 2017), «Иосиф Бродский. Жить между двумя островами» (М., 2017), «Тайнозритель» (М., 2018), «Повседневная жизнь Соловков» (М., 2018), «Пригов. Пространство для эха» (М., 2019). Печатался в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Вестник Европы» и др. Финалист премии «НОС» (2014). Живет в Москве.

Максим Гуреев

*

ПОПОВА КУРЬЯ

Рассказ

Тимофей Изволов признался, что когда после техникума он приехал работать в Рочегду, где его поселили в общежитии лесобиржи, то его тут часто дубасили вахтовики местной УЖД, которых в поселке почему-то было принято называть златоглавыми. Их все боялись, и он их тоже поначалу боялся, но когда однажды его чуть не зарезали на пароме в Попову Курью, то страх прошел сам собой, потому что на его место пришли безразличие и знание того, что может быть за гранью, когда стоишь на краю гибели.

Тогда в самый последний момент Изволов заметил, как стоявший рядом с ним у поручня худой большеголовый мужик в вылинявшем брезентовом плаще выхватил из кармана нож и попытался воткнуть ему в горло. Тимофей что есть силы вцепился в сизый, провонявший дешевым куревом кулак, на котором отсутствовал указательный палец, даже укусил эту культю несколько раз, как яблоко, да так укусил, что мужик в плаще закричал от боли и выронил нож, после чего оттолкнул Изволова, перевесился через поручень, явив при этом заштопанные на локтях рукава, и бросился в воду.

Сварной борт парома навалился тогда на поперечную волну, вспорол ее и выдавил на поверхность полы мгновенно почерневшего брезентового плаща, извивающегося, как гигантская рыба угорь.

Во рту у Изволова остался привкус кулака, которым большеголовый, наверно, ломал носы, выбивал зубы, который резал в кровь.

Солоноватый привкус.

Попытался его выплюнуть, но нет, не смог.

Все, бывшие на пароме в ту минуту, кинулись к борту, повисли на поручнях, стали кричать и указывать на то место, где только что утопился человек.

Только что был, и вот его уже нет.

Тимофей сжал зубы что есть силы и замычал.

Потом, убедившись, что за ним никто не наблюдает, наклонился, поднял нож с палубы и сунул его в карман, подумал, что он еще может ему пригодиться, например, когда надо будет кого-нибудь ударить или кому-нибудь разжать челюсти, скованные судорогой.

Так уже было однажды, когда златоглавые поймали его в коридоре общаги и пытались напоить кислым вином — забродившей мутью, раздвигали ему челюсти вот таким же ножом с наборной рукояткой, а он с остервенением сопротивлялся, резал губы в кровь, сжимал зубы и выл.

Сирена завыла.

На причале Попова Курья только и разговоров было, что о человеке в брезентовом плаще, который бросился в воду и утонул.

Гадали, кто это может быть — только что вернувшийся из заключения Миша Паршин, известный на всю округу придурок по прозвищу Череп, а может быть, живший за поселком на пилораме бывший учитель математики Махов, от которого в прошлом году ушла жена и вместе с ребенком уехала в Архангельск, а ему только и осталось, что беспробудно пить и одичать совершенно.

— Ничего-ничего, — разносились голоса, — участковый придет и разберется.

И только Изволов знал, что перед смертью этот утонувший мужик хотел его зарезать, и поэтому его совсем не было жалко, даже повторял про себя со злорадством: «Поделом-поделом ему, гаду такому, туда и дорога бесноватому».

В толчее на причале, конечно, сразу увидел златоглавых, они курили, перебрасывались короткими фразами, словно лаяли, а еще зло смотрели по сторонам, щурились, хотя солнце уже давно спряталось за стеной корявого, напоминавшего обкусанную по верхам расческу, леса, что до горизонта тянулся по берегу Двины.

Сжал в кармане нож утопленника Тимофей.

Представил себе, как размахивает им и кричит «Не подходи, порешу!», и все от него отступают со словами «Ну его, он сумасшедший, еще прирежет и ничего ему не будет за это».

Вскоре приехал участковый — похожий на доброго медведя мужик по фамилии Карташов. Он работал здесь давно, знал всех и потому сразу по составленному очевидцами портрету признал утопленника — учитель Махов. Тут же раздались вздохи разочарования: эх, лучше бы уж Череп или в крайнем случае Паршин, урод еще тот, а вот учителя жалко, что ни говори. Был он человек в целом безобидный, хоть и пьющий, имел многие знания в точных науках, жена опять же бросила и забрала ребенка, девочку, а он ее любил и называл «моя голубка».

Изволов подошел к краю причала, облокотился на перила и стал смотреть в воду, а оттуда из зеленоватой, вспененной работающим двигателем парома глубины на него смотрел большеголовый учитель математики. Он лежал на спине, раскинув руки, выпуская из-под себя исходящий волдырями брезентовый плащ, волдыри лопались, а в распахнутый рот Махова, словно бы он зашелся в крике, заплывали рыбы.

Рассказывали, что в устье Двины подобным образом ловят палтуса. Ставят на мелководье трубу, выдолбленную из цельного дерева, пропитанную тюленьим жиром, а потом и прокопченную на торфянике, приноравливаются и дудят в нее по очереди. Дело это непростое, потому и подряжают несколько дудельщиков. Услышав протяжные и глухие звуки, похожие то ли на стон совы, то ли на волчий вой, палтус выходит на мелководье, стремясь влезть в трубу, в ее разверстую пасть, откуда эти звуки исходят, и застревает в образовавшихся во время отлива заболоченных ямах — няшах, открытых на дне ртах, а отсюда, из этих беззубых ртов, рыбаки его и вытаскивают. Бывает так, что особенно поразительных своими размерами рыбин высушивают и сажают на цепь вместо собаки, чтобы они охраняли дом от злых духов, отпугивали их своим видом.

Изволов специально остался на причале, думая, что участковый захочет с ним поговорить. Ведь непременно же кто-то из опрошенных скажет Карташову, что видел его и Махова вместе перед тем, как учитель бросился за борт. Уже даже подготовил доклад человеку-медведю о том, как утопленник неожиданно напал на него и попытался зарезать, но он, Тимофей Изволов, успел в последний момент схватить его за руку и даже в целях самообороны укусил нападавшего за кулак, от чего большеголовый, это Тимофей так назвал для себя Махова, потому что не знал его имени и фамилии, закричал от боли, выронил нож и бросился за борт.

В целом так.

Еще какое-то время участковый выслушивал показания женщины, которая якобы хорошо знала учителя математики, ведь у него учился ее сын, она размахивала руками, вертела головой, периодически закрывала глаза, словно бы пыталась что-то вспомнить, тужилась, а Карташов с отсутствующим видом кивал в ответ, посматривая при этом на паром с златоглавыми, что отвалил от причала и пошел на Рочегду.

— На смену поехали...

— Что вы сказали?

— Нет-нет, ничего...

Потом, когда женщина наконец затихла, на сей раз закрыв глаза ладонями, человек-медведь сел в машину и уехал в отдел.

Изволов вновь уставился на воду, на то место, где еще совсем недавно, как ему казалось, раскинув руки, мог лежать на спине большеголовый. Но там уже никого не было. Видимо, утопленника снесло вниз по течению и рыбы отправились вслед за ним, находя его совершенно безобидным и нестрашным.

Снова подумал про кулак Махова без указательного пальца, который тот потерял, когда уже после школы работал на пилораме, про нож с наборной рукояткой, про сварной борт парома, про Карташова. Нашел удивительным, что никто не обратил внимание на их с большеголовым потасовку, а как иначе можно было объяснить то обстоятельство, что участковый ни о чем его не спросил, да и вообще не обратил на него никакого внимания, как будто бы его и не было вообще.

Или же он сделал это специально, ожидая, что Изволов должен сам прийти к нему с повинной и все рассказать о том, как было.

Предположение, вызывающее беспокойство.

Переживание имевшего места инцидента, но уже каким-то иным образом, когда все события получают другое толкование, противоположное бывшему изначально.

Тимофею становится не по себе от мысли о том, что он как-то может иметь отношение к самоубийству бывшего учителя математики.

И ведь все-таки нет ответа, почему именно на него напал Махов — или у него случился припадок, или между ними были какие-то старые счеты?

Вопросы без ответов, вопросы, на которые нет ответов.

А так как нож теперь лежит у него в кармане, вполне возможно, что на большеголового напал он, угрожал ему, хотел ударить его в горло, и тот был вынужден броситься за борт парома в ледяную воду. Конечно, он пытался спастись таким образом, но так как плохо плавал, то не смог справиться с сильным течением и захлебнулся. Звал на помощь, просил пощадить, но произошло то, что и должно было произойти.

Однако, с другой стороны, никто же не слышал его надсадных криков, из чего следует вывод, что и не было ничего подобного.

Тело Махова выловили только через несколько дней где-то в районе Прилуцкой Запани.

Произошло это случайно — разворачиваясь на песчаном, раскатанном тракторами прибрежном плацу, водитель лесовоза обратил внимание на всплывший между бревнами кусок брезента, подумал, что это мешок, вылез из кабины и попытался вытащить его лопатой, мол, пригодится еще в хозяйстве, но когда зацепил и перевернул, то понял, что это не мешок никакой, а утопленник, в открытый рот которого уже набились водоросли.

В Попову Курью на противоположный берег Северной Двины Изволов в тот день отправился по работе, надо было передать в правление отчеты по лесобирже. Всю ночь готовил эти бумаги. Ему повезло, златоглавые были в отъезде и никто не мешал ему работать, потому как обычно за стеной у них до утра орет музыка, раздаются пьяные вопли, а потом они начинают стучать кулаками к нему в стенку и ломиться в дверь. Тогда Тимофей накрывает голову подушкой и оказывается в гулкой, безвоздушной темноте, в забытьи, в которое откуда-то извне проникают разрозненные звуки, напоминающие собачий лай и человеческие голоса, грохот передвигаемой мебели и треск битого стекла, треск в эфире и хлопанье дверей.

После правления направился в пельменную, но заблудился.

Называлась Попова Курья так по расположенной здесь, на левом берегу Двины, заводи, которую местные именовали курейкой — заливом без названия, безымянной местностью, может быть, даже и не существующей, о которой только и было известно, что раньше тут в пещерах, выкопанных по левобережью, жили неусыпающие.

В курейке поселковые держали моторки.

Лодочные сараи стояли в воде, и когда открывались ворота, то под шиферную крышу вплывали рыбы, как в открытый рот утопленника. Было абсолютно непонятно, что их могло привлечь сюда, в это промасленное, пахнущее топливом кособокое помещение, где под потолком на крюках висели рюжи, весла, багры.

Не смотрели вверх и назад, но смотрели вниз и вперед. Потому и не замечали, как ворота закрывались, и рыбы оказывались взаперти. Сначала они не понимали, что произошло, в недоумении натыкались на сваленные на полу-дне канистры, подплывали к металлическим станинам для хранения моторов, но когда рыбы осознавали, что попали в ловушку, то тут же начинали метаться, биться о разбухшие от сырости дощатые стены, поднимая хвостами брызги, выдавливая из-под себя на поверхность волдыри воздуха, и волдыри лопались с шумом.

Брезентовый плащ.

Вой сирены.

Череп.

Из носа хлынула кровь.

Культя на месте указательного пальца.

Наборная рукоятка из оргстекла замотана изолентой.

Пилорама.

Палтус на цепи.

Человек-медведь.

Изволов сам не понял, как вышел к отделу, двухэтажному бараку, обшитому тесом и выкрашенному в холодный синий цвет.

Над крыльцом развевался флаг.

Блуждал себе вдоль покосившихся заборов и по песчаным откосам, выходил из одного проулка и оказывался в другом, натыкался наконец на пельменную, где и сидел у окна с видом на Двину, признавался, конечно, себе в том, что все эти хождения были ни чем иным как попыткой отсрочить возвращение в Рочегду, подсознательным нежеланием вновь пережить состояние измененного сознания, когда все движения замедляются, становятся как бы размытыми и нереальными, звуки нечленораздельными, словно ты накрыл голову подушкой, а время начинает течь вспять.

Вот так и пришел к Карташову.

Сначала признался, что, когда после техникума приехал работать в Рочегду, его поселили в общежитии лесобиржи, и его часто тут дубасили вахтовики местной УЖД, которых в поселке почему-то было принято называть златоглавыми.

— Знаю-знаю, — усмехнулся участковый.

— Однажды они поймали меня в коридоре общаги, повалили на пол и стали со смехом разжимать мне зубы ножом, пытаясь напоить меня кислым вином, какой-то забродившей мутью. Я сопротивлялся и укусил одного за палец.

— За какой палец?

— Да я не помню, за какой, — за большой или за указательный, нет, не скажу сейчас точно.

— Ну Бог с ним, с пальцем, извините, что перебил, продолжайте…

Всю ночь накануне Изволов готовил отчет по лесобирже, уснул только под утро и чуть не проспал десятичасовой паром на Попову Курью.

Только успел подняться на борт, как тут же заревела перемазанная тавотом лебедка, и аппарель пошла вверх, перекрывая собой разбросанные на берегу постройки, заросшую кустарником пойму, горизонт.

Знобило, потому что не выспался, потому что с Двины задувало, потому что железная палуба вымерзла за ночь. А еще Изволов вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня, только и успел утром залить в себя чай, но тут же скрутило живот, да так, что не мог разогнуться, стал в дверях на колени, широко открыл рот для частого дыхания, на глазах выступили слезы, но потом отпустило.

От этого тоже, кстати, могло знобить.

Решил, что сейчас приедет в Попову и обязательно пойдет в пельменную, чтобы съесть чего-нибудь горячего, и только потом понесет бумаги в правление. Хотя нет, передумал — сначала сделает все дела, а потом в пельменную, потому что не был уверен в том, что его не начнет тошнить и снова не разболится живот именно в правлении. Так с ним часто бывало от перенапряжения, от нервного возбуждения, которое исходило откуда-то из глубины желудка, а голод порождал приступы ярости и страха, чувствовал дурноту, выступала испарина.

Изволов огляделся по сторонам.

Рядом с ним, опираясь на поручень, стоял худой большеголовый мужик в вылинявшем брезентовом плаще и неотрывно смотрел на сварной борт парома, который методично наваливался на поперечную волну, вспарывал ее, плевался целым фонтаном брызг, пускал пузыри.

Лицо большеголового показалось Тимофею знакомым, хотя раньше он его никогда не видел — просто типичная физиономия обитателя этих мест.

Все златоглавые такие — худые, ушастые, с бледными испитыми лицами, с огромными увечными руками, с неподвижным остекленевшим взглядом, пахнущие дешевым вонючим табаком.

Неусыпающие тоже такие, но немного другие — худые, с огромными увечными руками, со спрятанными в верховьях бород разной длины и формы изможденными лицами, с синими кругами под глазами от бессонницы.

Изволов слышал от местных, что раньше в пещерах, выкопанных по левобережью Двины ниже Поповой Курьи, жили неусыпающие. Они никогда не спали, потому что во сне на них мог напасть демон и похитить их бессмертную душу. Круглые сутки неусыпающие вели богослужения и лишь изредка выходили на реку, чтобы узнать, какое нынче стоит время года на дворе.

Сейчас поздняя осень.

Мужик громко икнул.

«А ведь у него нет бороды, значит он, скорее всего, златоглавый. Да и откуда сейчас взяться неусыпающим», — с этой мыслью Тимофей Изволов медленно подошел к большеголовому в брезентовом вылинявшем плаще и ударил его ножом в шею, тем самым ножом с наборной рукояткой, которым когда-то ему разжимали зубы, чтобы напоить какой-то кислой дрянью.

Мужик захрипел, резко подался вперед, перевалился через поручень, явив при этом заштопанные на локтях рукава, и упал в воду, превратившись в извивающуюся гигантскую рыбу угорь.

Все произошло мгновенно.

— Вообще-то неудобная эта наборная рукоятка, — Тимофей достал из кармана нож, — вот специально замотал изолентой, чтобы рука по оргстеклу не скользила, — и протянул его Караташову.

— Так за какой палец-то укусил? Вспомнил?

— За указательный! Точно за указательный! А может даже и откусил его.

Последний паром на Рочегду уходил уже в темноте.

Ветер на Двине усилился.

Пошла волна.

Подсвеченная бортовыми огнями палуба напомнила Изволову танцплощадку перед поселковым ДК, на которой златоглавые часто устраивали драки.

Тимофей вспомнил, как однажды пришел сюда и почти сразу оказался в самой толчее, его кто-то толкнул, он упал, а, едва поднявшись на ноги, получил удар в лицо, от которого из носа хлынула кровь. Очень хорошо запомнил тот момент, когда вдруг он вдруг осатанел, этого никогда не случалось с ним раньше, произошло это внезапно и яростно — выхватил нож и, размахивая им, заорал: «Не подходи, порешу! гады!», и златоглавые сразу отступили от него со словами «Ну его, он сумасшедший, еще прирежет и ничего ему не будет за это».

Танцплощадка тогда задрожала под ногами.

Палуба парома раскачивалась, утробно ухала в такт ударам волн, а сполохи желтого света носились по задранной к черному небу аппарели.

Изволов оглядел по сторонам, на пароме никого не было.

Тогда он подошел к поручню, достал нож из кармана и бросил его в темноту. Нож только и блеснул в свете прожектора и мгновенно ушел на дно вслед за большеголовым.

Когда тело Махова выловили в районе Прилуцкой Запани, извлекли из воды и доставили в Березняки в больничный морг, Карташов был вынужден констатировать, что никаких следов насилия и резаных ран на теле бывшего учителя математики не обнаружилось.