КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

*

Кирилл Кобрин. Поднебесный экспресс. Роман. М., «Новое литературное обозрение», 2019, 256 стр., 1000 экз.

Первые главы «Поднебесного экспресса» обещают именно то, что написано в аннотации: роман «о любви, о смерти, о будущем, которое всех нас ждет», «Агата Кристи, переписанная Аленом Роб-Грийе», то есть — классический железнодорожный детектив, но «от автора», владеющего стилистиками современной интеллектуальной прозы. Действие разворачивается в запломбированном вагоне китайского межконтинентального экспресса, в котором но «новому шелковому пути» путешествует небольшая космополитическая компания: двое русских (очень разных), швед, немец, англичанин, китайцы. Главный герой после года работы в китайском университете возвращается в Лондон, который стал его домом. И в романе будет все, что полагается, — загадочное преступление, острое чувство опасности, нависшее над героями, ну и, разумеется, будет процесс расследования, точнее, ход размышлений главного героя над тем, «кто?», «почему?», «что дальше?» и развязка в финале.

Но к чтению этого романа я, например, посоветовал бы приступать с предвкушением не головокружительных поворотов детективного сюжета, а — неожиданных поворотов мысли философского эссе, что вырастает из сюжета романа и ситуации его героя. Кобрин написал роман о столкновении человека европейского менталитета с азиатским Востоком, явленным сегодняшним Китаем. Мотив этого столкновения так или иначе присутствует в истории всех героев-европейцев. Но самый развернутый вариант сложного и противоречивого взаимодействия двух нынешних «цивилизаций» — европейской и китайской — прописывается автором в образе главного героя с его послевкусием только что закончившейся для него китайской жизни. Бывший гражданин России, позже постоянный житель Великобритании, то есть имеющий уже какие-то навыки адаптации в новой для него стране, он уезжает из Китая с чувством облегчения, с ощущением неимоверной усталости от года жизни в этой, оставшейся для него абсолютно чужой стране. И дело не только в том, что многое в новом Китае слишком напоминает ему советское прошлое его родины, и не в том, что его в принципе не интересовала изначальная ментальность «нынешней китайской цивилизации», то есть все, что предшествовало Китаю ХХI века… Во всяком случае, взятая им в Китай книга Пу Сунлина, китайского Борхеса XVII века, так и осталась непрочитанной. Дело здесь в другом. Китай герой романа воспринимает как наше всеобщее будущее, как страну, которая предложила миру свой вариант «технологий жизни», создаваемых с ориентацией на предельную унификацию, на уничтожение «первородства» и «индивидуальности» всего — от сверх-массового производства товаров, клонирующих товары из Европы и США и делающих бессмысленной саму идею товарного знака («бренда»), до внутренних жизненных установок современного китайца. Вот герой Кобрина, например, отмечает, что здесь «„Протестантская этика капитализма” окончательно уступает место восточному созерцанию, не исчезая, впрочем, окончательно; Запад перемешивается с Востоком; так выглядит будущее». Ну а на уровне быта все это выглядит для героя примерно так: «Вокруг же, по бокам ярко освещенной платформы (свет интенсивный, холодный, мертвенный, пластиковый какой-то, дешевый и убивающий желание жить, как почти все изделия местной промышленности) толпится персонал». Путешествие в «поднебесном экспрессе» из Китая в Лондон — это путешествие «из будущего в прошлое». Будущее, явленное сегодняшним Китаем, заставляет героя вспомнить о том варианте «ада», который в отличие от традиционных о нем представлений (с чертями и грешниками на жаровнях) ничем не отличается от той повседневности, что нас окружает («…это самая изощренная преисподняя — наказание непониманием окружающего мира и своего места в нем»; «...для грешников в аду все так же, как в обычной жизни, и они даже не замечают, что умерли»; получается, что «…пространства ада вплетены в повседневную жизнь, и что в это пространство можно зайти и из него выйти, так и не обратив на то внимания»).

Я мог бы и дальше перечислять затронутые в романе темы и повороты авторской мысли, но, думаю, сказанного выше достаточно, чтобы представить характер кобринского «детектива», романа, чтение которого вызывало желание поспорить с автором, и при этом — а, может как раз благодаря этому, — оторваться от чтения его было трудно.

Слова, упавшие в воду. Современная поэзия Гуанси. Перевод с китайского Д. Р. Валеевой, Е. Н. Митькиной, М. Я. Понаморевой, А. А. Родионова, А. О. Филимонова, М. В. Червеко. Составление А. А. Родионова. СПб., «Гиперион», 2018, 192 стр., 1000 экз.

Мы привыкли считать Китай страной. Но если подходить с нашими, европейскими представлениями о том, что такое «страна», то Китай окажется не страной, а — ойкуменой. Ну, скажем, одна из множества выходивших у нас антологий китайской поэзии (я писал о ней в № 12 за 2017 год) представляла поэтов провинции Гуандун, которая, опять же по нашим меркам, должна считаться не провинцией, а отдельной страной: население — 110 миллионов, то есть почти полторы Англии, с ВВП, уже превышающим ВВП России; провинция же Гуанси, с поэзий которой знакомит нас представляемая здесь книга, таким обилием населения похвастаться не может — всего каких-то 40 (сорок) миллионов, условно говоря, Испания. Ну а что касается литературы, то следует учитывать, что у каждой китайской провинции свои поэтические традиции, традиции трехтысячелетние, которые до сих пор не утратили актуальности для китайских литераторов. И, соответственно, возникает вопрос, а можно ли вообще говорить о китайской поэзии как некоем цельном явлении, если антологию китайской поэзии мы должны были бы уподобить, скажем, антологии всей европейской поэзии, которая — от Урала до побережья Португалии.

Удивительно, но китайские антологии на русском языке, при том что в них крайне редко встречаются одни и те же имена, свидетельствуют о современной китайской поэзии как явлении достаточно цельном; река может быть сколь угодно полноводной, сколь угодно протяженной, но поток воды в ней будет единым от начала до конца. Творческое взаимодействие литературных регионов Китая шло на всем протяжении их истории — антологии лучших китайских стихотворений стали необходимой составляющей профессионального быта китайских поэтов начиная уже с пятого века до новой эры. Понятно, что у каждой провинции, то есть у каждой китайской «литературной страны» свои специфические черты, но на выявление особенностей именно гуансийской поэзии не покушаюсь — я пишу читательский отзыв на книгу, которая знакомит нас с современной китайской поэзией как явлением прежде всего цельным.

Первое, что бросается в глаза при чтении антологии, это почти полное отсутствие идеологического, агитационного напора, на котором формировалось как минимум два поколения китайских поэтов ХХ века. Если и касаются китайские поэты своей истории и общественной жизни, то исключительно — в проявлениях личной жизни их авторов: судьба матери, или судьба отца (ну скажем, отца, правоверного коммуниста в 1948 году, ставшего к старости постоянным слушателем «Голоса Америки» /Гунн Ма/); ну а что касается, например, замечательного стихотворения Дун Си «Прохожу под дулами автоматов» о холодке, который автор испытывает каждое утро, проходя мимо охранников, держащих автоматы наготове, то стихотворение это вполне может быть и китайским, и не-китайским — оно о каждом из нас, живущих в сегодняшнем сверх-вооруженном и сверх-настороженном мире.

Если попробовать обозначить одной, пусть самой общей фразой то, о чем пишут стихи авторы этой антологии, получится, скорее всего, следующее: о своих взаимоотношениях с миром пишут, о своих взаимоотношениях со временем и самой материей жизни. Пишут с максимальной открытостью, с предельной как бы — иногда шокирующей даже — исповедальностью, которая как раз и делает «индивидуальное» «общим». То есть основной корпус стихов, составивших антологию, можно назвать лирикой философской — пейзажно-философской, любовно-философской, историко-философской и так далее. «Философской» эту лирику делает еще и ориентация на закрепившиеся в китайской поэтической традиции способы выстраивания поэтического сюжета, образа, метафоры.

Читая эту антологию, я попробовал составить два списка употребляемых китайскими поэтами слов-образов — список слов «традиционных» и слов (образов), только входящих в китайскую поэзию. Из традиционного: почти обязательное для китайца — отец, мать; смерть, «белая цапля», «жимолость», «спуск с гор», «голоса воды», «ураган», «лошадь под ветром» и так далее. С этим образами связываются, точнее, переплетаются: «банковская карта», «социальная группа в сети», «антизачаточная спираль»(как напоминание о принудительной стерилизации в рамках программы «одна семья — один ребенок»); «урна с прахом» на сиденье «рейсового автобуса», «железнодорожный состав», «паркинг минус первого этажа», «сирены скорой помощи»; «фильтр сигареты»; «полустанок, обреченный на вечную жизнь без поездов» и многое другое — в принципе, образы достаточно расхожие, но расхожие «как бы» — тут все дело в соединении этих образов, соединении, как правило, парадоксальном, предлагающем очень даже специфическую логику вызревания, вытамливания образа современного мира — знакомого и одновременно неведомого нам.

Михаил Холмогоров. Презренной прозой говоря. М., «Бослен», 2019, 336 стр., 1000 экз.

Последняя — судя по отсутствию в выходных данных имени составителя, по наличию авторского предисловия и посвящению «Моей жене Алёне...», составленная им самим — книга прозаика, критика и эссеиста Михаила Холмогорова (1942 — 2017). Лучшая, на мой взгляд, его книга. Три эссе: «Кто я? Откуда?» (о родословной писателя — духовенство, интеллигенция), «Путешествие по воду», «Хождение за три леса» (пейзажная, философская, литературно-историческая проза) и составляющие основной объем книги «Летние записи (2006 — 2011)» — то есть тексты вне жанра, точнее, проза, писавшаяся на том «поле», которое обихаживали в разное время Монтень, Ларошфуко, Розанов, Олеша. Последнего Холмогоров вспоминает в «записях» не раз и не два как писателя, состоявшегося на самом деле не в книгах, принесших ему славу, а в его ежедневных экзерсисах. Похоже, что автор смотрится в ситуацию Олеши, как в зеркало, — «Летние записи» представляют собой текст прежде всего художественный. Холмогоров, бывший не только прозаиком, но и проницательным литературным критиком, отдавал себе отчет в значимости того, что делает в своих записях. Художественность, по Холмогорову, начинается с точности, которая, в свою очередь, и есть наличие мысли. Мысль же в художественном произведении — это всегда открытие. И мыслью может быть не обязательно суждение, неожиданная сентенция, но — и точное сравнение, эпитет, заставляющий вдруг увидеть предмет изображения заново («Французы, от Монтеня до Ларошфуко и далее, до века просвещения, показали, что для жизни вечной достаточно одной удачной фразы. Если в ней дрожит тонким нервом живая мысль, она не умрет никогда, даже переведенная на чужой язык. Странно, что в нашей литературе первым этот жанр открыл для себя Василий Розанов уже на закате русской классики»).

О чем «записи»? О жизни природы, о философии, о литературе, о явлениях общественной жизни и т. д. Скажу сразу, записи эти по большей части откровенно провокативны, то есть они провоцируют на проверку, а может, и на пересмотр привычных представлений. При этом эмоциональный напор холмогоровского текста рождается здесь отнюдь не пафосом ниспровергателя, к которому приучила нас постсоветская литература, а, парадоксальным образом, как раз отсутствием этого пафоса, своеобразным бесстрастием человека культуры, излагающего продуманное и прочувствованное им, проверенное как минимум опытом жизни его поколения («Жалея „маленького человека”, поглаживая его реденькие, обсыпанные перхотью волосенки, мы выращиваем тирана…»; «У нас, русских, не духовность, а душевность»; «Душевность — это открытость эмоциям, душа нараспашку. Да только эмоции разные слетаются на эту распашку. Тут не одна приветливость, не одно радушие. Гораздо чаще — агрессивная обида. <…> Душевность стелется по земле, духовность разлита в высших слоях атмосферы, и не всякая голова дорастет»).

Естественно, что значительная часть «записей» в этой книге — записи о литературе, в частности, о литературе отечественной, подход к которой у Холмогорова вполне «старорежимный», то есть не только как к феномену эстетическому, но и как к способу формирования национального самосознания. Для автора, как профессионального литератора, размышления о литературе — размышления о жизни. Свою старорежимность Холмогоров определяет формулой «Я остался у ХХ века на второй год». Оно, конечно, так, поскольку Холмогоров уже по рождению (о чем первое эссе в книге) — человек русской классической культуры, в которую для Холмогорова абсолютно органично входят и Платонов, и Пастернак, и Юрий Казаков и т. д. Но есть в книге и острое ощущение смены эпох и, в частности, констатация нового — сегодняшнего — места литературы в жизни новой России. Места, которое, увы, не радует. Вот четкая формулировка нынешнего статуса писателя в русском обществе: «Вышедшая сегодня книга — это надгробная плита на могиле неизвестного писателя». Увы, формулировка точная — назовите нынешним 20-30-летним читателям имена Домбровского, Трифонова, Можаева и в ответ получите пожатие плечами. Нет, дело тут не в «литературном тщеславии» — к прижизненной славе литератора Холмогоров относится с откровенной настороженностью: или талантливая проза, или текст, рассчитанный на успех, третьего писателю не дано; дело в естественной реакции человека культуры на утрату русской литературой своего традиционного места в жизни русского общества.