«ЛУЧШЕ, ЧТОБ ОН БЫЛ НА СЛУЖБЕ, НЕЖЕЛИ ПРЕДОСТАВЛЕН САМОМУ СЕБЕ…»

Есипов Виктор Михайлович — литературовед, пушкинист. Родился в 1939 году в Москве. Автор книг стихов (М., 1987; CПб., 1994, 2016), а также историко-литературных книг «Пушкин в зеркале мифов» (М., 2006), «Божественный глагол» (М., 2010), «От Баркова до Мандельштама» (М., 2016), «Мифы и реалии пушкиноведения» (М., 2018) и многих публикаций в журналах и сборниках. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Виктор Есипов

*

«ЛУЧШЕ, ЧТОБ ОН БЫЛ НА СЛУЖБЕ, НЕЖЕЛИ ПРЕДОСТАВЛЕН САМОМУ СЕБЕ…»

Пушкин в переписке графа Бенкендорфа с императором Николаем I

В 1902 году императора Николая II заинтересовал вопрос, причастен ли Пушкин к сочинению «Гавриилиады», в связи с появившейся на эту тему публикацией в историческом сборнике «Старина и новизна». Как известно, расследование по делу о кощунственной с точки зрения православной церкви поэме было прекращено в конце 1828 года после получения Николаем I личного письма от Пушкина. Письмо поступило от допрашивавшего поэта по этому сверхсерьезному с точки зрения власти и духовенства делу графа П. А. Толстого в запечатанном конверте. Никто не посмел вскрыть письмо, адресованное императору. Содержание его осталось неизвестным. Заинтересовавшись, как упомянуто выше, этим вопросом император Николай II поручил заведующему Собственной Е. И. В. библиотекой Р. А. Гримму найти пушкинское письмо. К сожалению, письмо не было найдено, однако Р. А. Гримм сделал весьма ценные для нас «Выписки из писем графа А. Х. Бенкендорфа к императору Николаю I о Пушкине». Выписки не датированы. Время написания той или иной из них определено по событиям или фактам, упомянутым в переписке с привлечением сведений, содержащихся в Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина в 4-х томах^[1]. При цитировании сохранены орфография и пунктуация рассматриваемой переписки.

Рассматриваемая переписка позволяет уточнить характер взаимоотношений Пушкина с верховной властью.

Император Николай I — графу А. Х. Бенкендорфу 6 — 9 декабря 1826 года:

«Я очарован письмом Пушкина, и мне очень любопытно прочесть его сочинение^[2]; велите сделать выдержку кому-нибудь верному, чтобы она не распространялась»^[3]

Первая выписка из писем царя говорит о его весьма благосклонном отношении к Пушкину, которое возникло, по-видимому, в результате их личной встречи 8 сентября 1826 года во дворце Чудова монастыря в Кремле. Поэт, как известно, прибыл туда в сопровождении фельдъегеря прямо из Михайловского, где отбывал ссылку. Николай I, отменив ссылку и вызвавшись быть цензором всего, что напишет поэт, тоже произвел на Пушкина весьма благоприятное впечатление. Можно даже сказать, что поэт был им очарован и это очарование длилось долго, чуть ли не до конца 1833 года.

Николай I обладал, по воспоминаниям современников, хорошими артистическими данными. Именно это его качество запечатлел, например, Тютчев в эпиграмме 1855 г.: «…Ты был не царь, а лицедей». Но в данном случае император был, видимо, достаточно искренен, о чем свидетельствует приведенный выше текст.

«Очарование» царя было вызвано письмом Пушкина Бенкендорфу от 29 ноября 1826 года^[4]; последний, конечно, передал его царю. Приводим только значимую часть письма:

«Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я не знал, должно ли мне было отвечать на письмо^[5], которое удостоился получить от Вашего превосходительства и которым был я тронут до глубины сердца. Конечно никто живее меня не чувствует милость и великодушие Государя Императора, также как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства.

Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам (конечно не из ослушания, но только потому, что худо понял Высочайшую волю Государя), то поставляю за долг препроводить ее Вашему превосходительству, в том самом виде, как она была мною читана, дабы вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить ее глазам Императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения» (13, 294).

С этого момента, с 29 ноября 1926 года, пушкинская трагедия «Борис Годунов» находится в поле зрения Николая I.

А «верным» для Бенкендорфа оказался Ф. В. Булгарин^[6], который и подготовил отзыв для царя.

Подготовленный Булгариным отзыв Бенкендорф направил царю.

Граф А. Х. Бенкендорф — императору Николаю I около (не позднее) 14 декабря 1826 года: «При сем прилагаются заметки на сочинение Пушкина и выписки из этого сочинения. Во всяком случае это сочинение не годится для представления на сцене, но с немногими изменениями можно напечатать; если Ваше Величество прикажете, я его ему (Пушкину — В. Е.) верну и сообщу замечания, помеченные в выписке, и предупрежу, чтобы сохранил у себя копию, и чтобы он знал, что он должен быть настороже»^[7].

Как можно судить по этому обращению к царю, никакого очарования Пушкиным у шефа жандармов нет, а есть подозрительность и недоверие.

Однако в том же обращении к императору упоминается о получении от Пушкина записки «О народном воспитании», поручение написать которую Николай I передал через Бенкендорфа (письмо Бенкендорфа Пушкину от 30 сентября 1826 г.). Уже ознакомившийся с запиской Бенкендорф замечает в связи с этим: «Заметки человека, возвращающегося к здравому смыслу»^[8].

Бенкендорфу нравится отсутствие радикализма в пушкинском сочинении, но царь, прочитав его, окажется проницательнее своего верного служаки и выскажет автору важное замечание: считать «просвещение и гений… исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия» (13, 315).

Подчеркнутое внимание Пушкина к вопросам просвещения не по душе самодержцу. Заметим при этом, что Пушкин и в дальнейшем будет тем или иным способом демонстрировать царю свободомыслие и независимость суждений, но нет возможности более подробно остановиться на этом в журнальной публикации…

Что же касается трагедии, то высочайший отзыв о ней, составленный Булгариным, содержится в письме Бенкендорфа Пушкину от 14 декабря 1826 года: вместе с рядом замечаний в тексте трагедии ему было предложено переделать ее в «историческую повесть или роман, на подобие Валтера Скота» (13, 313).

В ответном письме от 3 января 1827 года Пушкин выразит формальное согласие с критикой высочайшего читателя, но по сути ответ его будет тверд: «Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное» (13, 317).

«Борис Годунов», по-видимому, заинтересовал Николая I, потому что в ответ на одно из донесений Бенкендорфа о публичном поведении Пушкина (мы коснемся его в следующем разделе статьи) царь спросит: «Ответил ли он вам по поводу заметок на его трагедию?»^[9]

«Борис Годунов» будет опубликован лишь в 1830 году с разрешения царя, но без цензуры, «под личную ответственность» автора. Как предположил П. М. Бицилли ^[10], Николай I, скорее всего, знал текст завещания умирающего Годунова своему сыну Феодору наизусть. Во всяком случае, основные пункты этого завещания он повторил, местами дословно, в своем Завещании сыну великому князю Александру, когда 30 июля 1835 года отправлялся за границу для встречи с королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом III.

Граф А. Х. Бенкендороф — императору Николаю I 26 декабря 1826 года — 10 января 1827 года: «Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем Императорском Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью; за ним все таки следят внимательно»^[11].

В следующем донесении Бенкендорфа царю опять сообщалось об искреннем восхищении поэта царем:

Граф А. Х. Бенкендороф — императору Николаю I около (не ранее) 6 июля 1827 года:

«В день моего отъезда из Петербурга, этот последний (Пушкин — В. Е.), после свидания со мной говорил в английском клубе^[12] с восторгом о Вашем Величестве и заставлял лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно»^[13].

В заключительной фразе — квинтэссенция всегдашнего в России исключительно прагматичного отношения власти к художнику: сам он из себя ничего для них не представляет, но его творчество может быть полезно, если удастся повернуть его талант в сторону государственных, в понимании власти, интересов.

Эти два донесения Бенкендорфа уместно сопоставить с пушкинскими «Стансами» («В надежде славы и добра…»), первая редакция которых была написана 22 декабря 1826 года — именно в то время (чуть раньше), когда Бенкендорф писал свое первое донесение царю о преданности ему Пушкина.

В «Стансах», которые увидят свет в середине января 1828 года в № 1 «Московского вестника», острота восприятия в обществе недавно свершившейся казни декабристов снимается сопоставлением с казнями стрельцов в начале петровского царствования, а царю предлагается брать пример с Петра I. Сопоставление Николая I c великим пращуром в пушкинском стихотворении, конечно, поднимало царя и в собственных глазах, и в общественном представлении.

Не только во враждебных Пушкину кругах, но даже и некоторыми из его друзей стихотворение было воспринято как измена прежним идеалам, как лесть императору. И сегодня «Стансы» воспринимаются многими так же.

На самом деле никакой измены идеалам в стихах нет: за время михайловской ссылки Пушкин многое переосмыслил и полностью отошел от радикальных взглядов юности.

По логике развития собственного творчества, а также под влиянием Карамзина и друзей (Вяземского, Жуковского, Дельвига), придерживавшихся либеральных воззрений, и в результате углубленного чтения русской и западной литературы (в первую очередь Шекспира) Пушкин, с одной стороны, как будто бы перешел на либеральные позиции, а с другой — в полной мере начал ощущать себя, говоря нынешним языком, державником, государственником, что еще более отдалило его от идей декабризма и не могло не сблизить по ряду политических вопросов с властью. Эту двойственность замечательно отметил в начале ХХ века Георгий Федотов, провозгласив Пушкина «поэтом империи и свободы».

Этим и объясняется пушкинское предложение Дельвигу в письме от начала февраля 1826 года взглянуть на поражение восстания 14 декабря объективно:

«Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя. Не будем ни суеверны, ни односторонни — как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира» (13, 259).

Кроме того, следует отметить, что в «Стансах», обращенных непосредственно к Николаю I, разговор ведется «на равных», автор ощущает себя личностью, во всяком случае, равновеликой адресату стихотворения, обращается к царю на «ты» и даже позволяет себе давать ему советы, что будет продолжать делать и в дальнейшем.

В возможности хоть в какой-то мере влиять на царя в соответствии со своими убеждениями, творить таким образом общественное добро, в частности способствовать освобождению сосланных в Сибирь декабристов, состояла принципиальная позиция Пушкина.

Что же касается упреков в лести, заметим, что это была не лесть, а самое искреннее чувство^[14] благодарности к Николаю I за освобождение из ссылки, за интерес к его творчеству, а также и самое искреннее восхищение царем как государственным деятелем. Причины такого восхищения Пушкин укажет в стихотворении «Друзьям» 1828 года, написанном вскоре после выхода «Стансов», в ответ на недоброжелательную критику за них в свой адрес.

И действительно, Николай I в начале своего правления оправдывал пушкинские надежды. Впервые в России был разработан и 10 июня 1826 года введен в действие Цензурный устав, регламентирующий отношения издателей, писателей и цензуры. В апреле 1826 года было создано II Отделение собственной Е. И. В. канцелярии под руководством М. М. Сперанского, которое подготовило к 1830 году Полное собрание законов Российской империи и Свод законов Российской империи. 6 декабря 1826 года был учрежден секретный комитет («комитет 6 декабря»), задачей которого стала разработка социальных реформ государственного устройства, в том числе отмена крепостного права. Следует добавить к этому успешные действия русской армии в русско-персидской войне 1826 — 1828 годов, в результате которой Россия закрепилась в Закавказье, присоединив к себе Восточную Армению. И столь же успешную русско-турецкую войну 1827 — 1829 годов, закончившуюся присоединением к России Анапы и Поти, а также подтверждением автономных прав Сербии, Молдавского и Валашского княжеств.

Таким образом, пушкинские строки в стихотворении «Друзьям»:

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами;

Россию вдруг он оживил

Войной, надеждами, трудами —

имели под собой реальные основания.

Не следует также забывать о дворянском самосознании Пушкина, благодаря которому он ощущал себя подданным российского государя.

Император Николай I — графу А. Х. Бенкендорфу 22 марта 1826 года:

«Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере „Пчелы”^[15] находится опять^[16] несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина. К этой статье, наверное, будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал»^[17].

Этот сюжет^[18] переносит нас на несколько лет вперед. В приведенной выписке Николай I сообщил Бенкендорфу о своем неудовольствии критикой Булгарина недавно вышедшей седьмой главы «Евгения Онегина».

Бенкендорф ответил императору через несколько дней.

Граф А. Х. Бенкендорф — императору Николаю I предположительно 25 марта 1830 года:

«Приказания Вашего Величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина.

Я прочел ее, Государь, я должен сознаться, что ничего личного против Пушкина не нашел; эти два автора, кроме того, вот уже года два в довольно хороших отношениях между собой. Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за Кавказскими горами и великие события, обезсмертившие последние года, не придали лучшего полета гению Пушкина. Кроме того, московские журналисты ожесточенно критикуют^[19] Онегина…»^[20]

Здесь мы прерываем ответ Бенкендорфа, чтобы прокомментировать процитированное.

Как видно из его ответа, он защищает Булгарина и, в частности, обращает внимание венценосного корреспондента на сетования своего подопечного по поводу отсутствия у Пушкина патриотических чувств: не воспел победу над Турцией^[21], свидетелем которой ему посчастливилось быть во время присутствия в действующей армии на Кавказе в 1829 году. Участие Пушкина в боевых действиях Бенкендорф подчеркнуто называет путешествием.

Обращает на себя внимание следующее утверждение Бенкендорфа: «…эти два автора, кроме того, вот уже года два в довольно хороших отношениях между собой». То есть Бенкендорф игнорирует обострившиеся недавно до предела отношения Пушкина и Булгарина, о чем ему, безусловно, было известно и в которые мы не имеем возможности здесь углубиться^[22].

Но возвратимся к переписке Бенкендорфа с царем. В процитированном фрагменте письма Бенкендорф защищал Булгарина, а в той части, что будет процитирована ниже, решил перейти в наступление, представив в негативном свете критику булгаринского романа:

«Прилагаю при сем статью против Дмитрия Самозванца, чтобы Ваше Величество видели, как нападают на Булгарина. Если бы Ваше Величество прочли это сочинение, то Вы нашли бы в нем очень много интересного и в особенности монархического, а также победу легитимизма. Я бы хотел, чтобы авторы, нападающие на это сочинение, писали в том же духе, так как сочинение — это совесть писателя (курсив Бенкендорфа — В. Е.)»^[23].

Николай I ответил Бенкендорфу на том же листе:

«Я внимательно прочел критику на Самозванца и должен вам сознаться, что так как я не мог пока прочесть более двух томов и только сегодня начал третий, то про себя или в себе размышлял точно так же. История эта сама по себе достаточно омерзительна, чтобы не украшать ее легендами отвратительными и ненужными для интереса главного события. А потому, с этой стороны критика, мне кажется, справедлива.

Напротив того, в критике на Онегина только факты и очень мало смысла (курсив Николая I — В. Е.)»^[24].

Таким образом, царь уничижительно отзывается о романе Булгарина, признает критику в его адрес справедливой и, наоборот, критику седьмой главы «Евгения Онегина» признает несостоятельной.

Бенкендорф «разбит» по всем пунктам.

Правда, в конце императорского текста содержится некоторая уступка оппоненту, продиктованная чувством патриотизма, понимание которого у Николая I и Бенкендорфа, конечно, идентично:

«…хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы^[25], но гораздо менее благородному, нежели его Полтава. Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде»^[26].

При том что царь в конфликте Пушкина с Булгариным принял сторону первого, литературные предпочтения его прагматичны (это будет свойственно всем последующим властителям России): «Полтава» для него гораздо значительнее романа в стихах «Евгений Онегин», который он называет «забавным родом литературы»...

Бенкендорф, видимо, не проявил достаточной прыти для исполнения царского указания или Булгарин не захотел подчиниться, и продолжение его статьи с критикой седьмой главы «Евгения Онегина», как и предполагал Николай I, появилось в «Северной пчеле», № 39, 1 апреля 1830 года.

В связи с этим имеются указания на то, что Булгарин за неповиновение якобы был отправлен на гауптвахту. О том упомянул без ссылки, к сожалению, на источник П. Н. Столпянский^[27] в статье «Пушкин и „Северная пчела” (1825 — 1837)»: «При появлении своем она (статья Булгарина — В. Е.) вызвала даже неудовольствие Императора Николая I, и за нее Булгаринъ сел на гауптвахту»^[28]. Упоминание об этом есть и в письме В. А. Каратыгина к П. А. Катенину: «…по высочайшему указу Булгарина посадили на гауптвахту»^[29].

Продолжение переписки Бенкендорфа с царем предваряем изложением предшествовавших ему событий, иначе их обмен мнениями будет недостаточно ясен.

Как уже указывалось в начале нашей работы, к концу 1833 года «очарование» царем сменилось у Пушкина осознанием своего двусмысленного положения, в котором он оказался в результате сближения с властью. Последним отрезвляющим ударом стало пожалование ему, 34-летнему отцу семейства, звания камер-юнкера. Привязанность к двору работой в императорских архивах для поиска материалов к «Истории Петра», усугубленная еще новым званием, а также все более запутываемая долгами материальная ситуация омрачали сознание поэта. Пушкин мечтает «вырваться на волю», избавиться от непомерных для него расходов из-за вовлеченности в великосветскую жизнь Петербурга.

25 июня 1834 года в письме Бенкендорфу (15, 165) он просит об отставке, но с сохранением за ним права посещать архивы, чтобы иметь возможность продолжить работу над «Историей Петра», которая увлекла его.

Однако царь воспринял прошение Пушкина как личную обиду. Жуковскому, бросившемуся спасать Пушкина от неминуемой опалы, он заявил, что никогда никого не удерживал, но в случае отставки, все между ним и Пушкиным будет кончено (15, 171). Посещение архивов в случае отставки становилось для Пушкина невозможным (15, 171).

Под давлением Жуковского, растерянный в результате жесткой реакции царя, Пушкин поспешил отказаться от намерения уйти в отставку, о чем известил Бенкендорфа письмами от 3 июля (15, 172) и от 4 июля 1834 года.

В последнем письме Пушкин фактически попросил прощения за необдуманный поступок:

«Крайне огорчен я, что необдуманное прошение мое, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностию и сопротивлением воле Того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели Государем. Буду ждать решения участи моей, но, во всяком случае, ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к Царю и сыновней благодарности за прежние его милости» (15, 174).

Одновременно Пушкин послал письмо Жуковскому (15, 173-174), хлопотавшему за него, в котором сообщил свое намерение отказаться от отставки и о невозможности для него писать прямо царю: «…оправдания мои будут похожи на просьбы, а Он уж и так много сделал для меня» (15, 174).

5 июля Бенкендорф передал Николаю I письма Пушкина от 4 июля, адресованные ему и Жуковскому, вместе со следующим сопроводительным письмом:

Граф А. Х. Бенкендорф — императору Николаю I 5 июля 1834 года:

«Письмо Пушкина ко мне и другое от него же Жуковскому. Так как он (Пушкин — В. Е.) сознается в том, что просто сделал глупость, и предпочитает казаться лучше непоследовательным, нежели неблагодарным (так как я еще не сообщал о его отставке ни князю Волконскому, ни Графу Нессельроде), то я предполагаю, что Вашему Величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было. Перед нами мерило человека; лучше, чтоб он был на службе, нежели предоставлен самому себе»^[30].

Царь ответил Бенкендорфу в тот же день:

Император Николай I — графу А. Х. Бенкендорфу 5 июля 1834 года:

«Я его прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства»^[31].

Ни царь, ни Бенкендорф не собираются вникать в причины, побудившие Пушкина просить отставки и уехать с семьей в деревню. Царь, правда, предоставит Пушкину отпуск на два месяца, а через год отпуск на четыре месяца и новую денежную ссуду размером в 30 тыс. руб. (в июле 1835 года), первая в размере 20 тыс. руб. была предоставлена в марте 1834 года для издания «Истории Пугачевского бунта» и осталась непогашенной Пушкиным до конца жизни. Царь также разрешит собственное литературное издание, которое начнет выходить в 1836 году в виде журнала «Современник» и увлечет Пушкина. Но все эти благодеяния не могли решить материальных проблем Пушкина и не давали желаемой им независимости от двора.

И мы не знаем, чем в конечном счете руководствовался Николай I, совершая эти благодеяния, добрым отношением к Пушкину (оно, безусловно, имело место) или формулировкой из письма Бенкендорфа от 5 июля 1834 года: «лучше, чтоб он был на службе, нежели предоставлен самому себе».

Император Николай I — графу А. Х. Бенкендорфу 29 января 1837 года:

«Пушкин умер; я приказал Жуковскому приложить свою печать к его кабинету и предлагаю вам послать Дуббельта к Жуковскому, чтобы он приложил жандармскую печать для большей сохранности. По истечении восьми дней Жуковский разберет бумаги»^[32].

Последняя тема в переписке — смерть Пушкина.

Тон императора сух, никаких сочувственных нот по поводу смерти национального гения, первого поэта России, несмотря на многолетние личные отношения. Но благодеяния Николая I в отношении Пушкина продолжатся и после его смерти, распространяясь теперь на вдову и детей погибшего. Это общеизвестно.

При этом, заметим, при получении известия о смерти поэта человеческие чувства Николая I уступают место деловым соображениям: смерть Поэта привлечет на прощание с ним массу народа, а это может представить опасность для власти и государства. Николай I моментально эту опасность предвидит (раньше Бенкендорфа) и приказывает опечатать все бумаги Пушкина, дабы не распространились среди скорбящей публики какие-либо крамольные произведения, за которыми могут последовать противоправительственные призывы и действия.

Подобными соображениями руководствовались и, выражаясь современным языком, спецслужбы николаевской России, что становится очевидным при ознакомлении с отчетом о действиях корпуса жандармов за 1837 год, где дается развернутая характеристика Пушкина с точки зрения жандармского начальства.

Из «Обозрения расположения умов и некоторых частей государственного управления в 1837 году»^[33]:

«В начале сего года умер от полученной на поединке раны знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два отдельные существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями Государя он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных. Сообразно сим двум свойствам Пушкина образовался и круг его приверженцев: он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества. И те, и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина; собрание посетителей при теле было необыкновенное; отпевание намеревались делать торжественное; многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец, дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к тому жителей Пскова. Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину-поэту. В сем недоумении, и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, — высшее наблюдение признало своею обязанностью мерами негласными устранить все сии почести, что и было исполнено»^[34].

Такова была реакция властей на смерть Пушкина.

Но, если оглянуться назад и вернуться к рассмотренной нами переписке, нельзя не признать, что существовавшие между Николаем I и Пушкиным в течение многих лет (с 8 сентября 1826-го по 29 января 1837 года) личные отношения не укладываются в простую схему, тем более им не соответствуют примитивные представления, распространенные в советское время, по которым Николай I представлялся лишь притеснителем Пушкина и чуть ли не виновником его гибели.

Достаточно правдоподобно, на наш взгляд, обрисована эта коллизия П. М. Бицилли в его небольшой работе «Пушкин и Николай I». Мы на нее уже ссылались в связи с завещанием Николая I сыну Александру, удивительно совпадающему с текстом завещания Бориса Годунова сыну Феодору в пушкинской трагедии.

Вот суждение П. М. Бицилли, полемическое по отношению к позиции корифея советского пушкиноведения П. Е. Щеголева:

«По мнению Щеголева^[35], Пушкин-поэт для царя „не существовал” и не мог существовать, потому что Николай „по условиям воспитания и образования не мог воспринимать красот поэзии и искусства”. Последнее утверждение опровергается хотя бы письмами Николая I к жене из Италии, из которых видно, что он не только „воспринимал красоты искусства”, но и способен был приходить от них в восторг. Тюремщиком Пушкина он был, да еще придирчивым и порою жестоким — может быть, бессознательно. Пушкин был его подданным, и иначе, как свысока, царь уже потому не мог смотреть на него... И в то же время Николай I не только видел гений Пушкина, не только эксплуатировал этот гений, но и сам находился под его обаянием. В пушкинском творении^[36] актерская натура Николая Павловича нашла для себя подходящую пищу. И „актерство” Николая нередко изображается чересчур элементарно. Это был не простой „комедиант”, мастерски носивший личину и умевший втирать людям очки, не „арлекин”, как назвал Пушкин его брата^[37], но актер — как и царь — „Dei gratia”^[38], перевоплощавшийся в различные игранные им роли и веривший в свои перевоплощения»^[39].

Да, император Николай I ценил Пушкина-поэта, но ценил по-своему, «по государственному». В передаче его слов Бенендорфом в письме Пушкину от 30 сентября 1826 году это звучало так: «Его Величество совершенно остается уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше». Таков был взгляд царя на творчество поэта на протяжении всего времени их отношений: самодержец искренне желал, чтобы гением Пушкина прославлялась Россия, как это осуществилось, например, в поэме «Полтава», и чтобы со славой России была неразрывно связана слава Пушкина.

Поэтому «Полтаву» он ставил выше «Евгения Онегина», а стихотворение «Клеветникам России», летом 1831 года находясь одновременно с Пушкиным в Царском Селе, жаждал получить для прочтения чуть ли ни немедленно.

Еще меньше понимал Николай I с высоты своего императорского величества Пушкина как человека или понимал его по-своему. Такое непонимание порой представляло для Пушкина большую опасность.

При этом, какие бы маски ни надевал Николай I и каким бы ни представал лицедеем в глазах современников, будем справедливы — в своих отношениях с Пушкиным он как монарх не раз проявлял к нему расположение, неизменно оказывал ему поддержку в критических ситуациях^[40], в том числе и крупными денежными ссудами, а после смерти поэта — его осиротевшей семье.