Демидов Олег Владимирович родился в 1989 году в Москве. Поэт, критик, литературовед. Окончил филологический факультет Московского гуманитарного педагогического института. Составитель собрания сочинений Анатолия Мариенгофа (М., 2013) и автор его биографии «Последний денди страны Советов» (М., 2019). Автор двух поэтических сборников. Заведует отделом поэзии на портале «Textura». Ведёт рубрику «Избранное» в журнале «Homo Legens». Работает преподавателем словесности в лицее Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». Живет в Химках.
Олег Демидов
*
ТИХИЙ ЗРИТЕЛЬ
В чём сила, брат?
1
Один в поле не воин,
в литературном — подавно.
2
За кем-то —
целый взвод
офицеров и ополченцев
русской литературы.
Кто-то увяз в языке.
Другой отсыпается
в карточном домике
иерархий.
Иной уверен,
что за ним стоит
стомильонный народ.
3
А вон
уже сколачивается
новая поэтическая группа.
А там —
новый журнал.
А вот
вы наступили
одной ногой,
простите,
в тусовку,
а второй —
в провинциальную школку.
4
А видите
сваленные стопки книг?
Под ними лежит
очень известный
поэт,
прозаик,
критик,
переводчик,
редактор
и литературовед.
Один,
да не один.
5
А слышите,
слышите,
слышите —
его невозможно не слышать! —
из каждого утюга
говорящая голова
кудрявая.
И тоже
как будто одна,
но так много
и так противоречиво
травит байки,
что создаётся ощущение,
будто она гидра об осьми головах.
6
Всё это,
конечно,
и смех и грех,
но куда же деваться?
7
Я тоже не один.
Вот скажи,
в чём сила, брат?
То-то и оно.
* * *
Переделкино. Осень. Морозит.
Как чернила, душа протекает
и в кармане у Бога витает,
крылышкуя презренною прозой.
Так пройдёшь до Мичуринца в мыслях
об участке, мангале и бане.
Где там Рейн обитает, видали?
Всё в тумане. Олимпа не видишь.
* * *
Мы в Коноше дышали перегаром,
пытаясь атмосферу воссоздать
полутра лет стихийного пожара
и дыма прозаического над
той самой каталажкой милицейской,
редакцией газеты (кажется, «Призыв»),
библиотекой, градусами Цельсия,
дорогой (километра в двадцать три),
а воздух был упрям, тягуч и звонок,
и застывали в нём мои слова —
так входят в лёд слежавшиеся брёвна
на Вельском берегу, так говорят
скрипучей медью половицы в доме,
особенно болтливые в сенях,
о чём-нибудь простом и ерундовом,
но с важной интонацией в щелях
(послушать их, так нету лучше края,
чем зона вечной Воркуты, а впрочем,
так я перевожу и я не знаю
иного толкования любви),
а мы, закинув двести грамм под жабры,
а может быть, чуть-чуть побольше нормы,
чертили на своих планшетах карты
с маршрутом к северной суровой пойме,
где лес утоплен в ягодах морошки,
где дикий зверь выходит в огород,
где сиживал по ссылкам каждый броский
и каждый деревянный русский дом,
где печи приглашают отоспаться
(о сон дневной — лирическая Мекка!)
на их широких трепетных полатях,
подбитых хитровыдуманной снедью,
попробуй табуретовки глотнуть,
один глоток хлебнуть — и не ослепнуть,
и перегар возьмёт тебя за грудь,
чтоб наново слепить из человека
подобье человека первых дней
(вокруг всё в концентрированном виде) —
теперь ты видишь, как живал поэт
под Коношей — глубоководной рыбой.
* * *
Вся жизнь как зимняя дорога
в Архангельской глуши —
ухабы, рытвины, сугробы
густого леса посреди.
Проносится буханка, следом
нет никого и ничего —
живи ещё хоть четверть века,
пейзаж останется такой.
А ты всего лишь тихий зритель,
бредущий вдоль по колее
в свою последнюю обитель
на скованной во льдах реке.