РАССКАЗЫ ИЗ ЦИКЛА «ЖИЗНЬ НЕЗАМЕЧАЕМЫХ ЛЮДЕЙ»

Аристов Владимир Владимирович родился в 1950 году в Москве. Окончил Московский физико-технический институт, доктор физико-математических наук. Работает заведующим сектором в Вычислительном центре им. А. А. Дородницына РАН. Автор девяти поэтических книг и романа «Предсказания очевидца» (2004). Стихи переводились на иностранные языки, входили в отечественные и зарубежные антологии. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Премии Андрея Белого (2008). Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Владимир Аристов

*

РАССКАЗЫ ИЗ ЦИКЛА

«ЖИЗНЬ НЕЗАМЕЧАЕМЫХ ЛЮДЕЙ»

ВЫБОРЫ НОВОГО ДИРЕКТОРА

Пришла пора выбирать из наших рядов директора, но у нас не было новой считалки — все уже перепробовали раньше, а повторяться нам запретили. Прежний директор тут же при всех снял с себя полномочия. Прежнего директора спросили, чувствует ли он некоторое облегчение, и он кивнул головой, но тут же втихомолку всплакнул, поскольку был также и женщиной, и все ему посочувствовали. И все стали думать и гадать, что же делать. Безусловно, среди нас были те, кто хотел во что бы то ни стало стать директором. Были и прямо противоположные им. Против последних и были направлены окончания многих известных считалок: «Буду резать, буду бить — все равно тебе водить». Так что даже если они не хотели быть водой, приходилось мотать этот, пусть недолгий, срок. Робкие попытки некоторых придумывать новые считалки вроде «Доном, Доном, Спиридоном…» или «Роза, роза, передоза…» были пресечены на корню, потому что, как нам объяснили, считалка не могла быть приготовлена внутри коллектива. Она могла прийти только извне, ибо опасались, что явно или неявно все расставятся в желаемом порядке, чтобы жребий пал на подготовленного кандидата, а выбор должен был быть не зависим ни от кого и ни от чего.

Хотя, казалось бы, от нас можно было ожидать и даже потребовать не только считалки, но и другой продукт. Наше предприятие было занято производством мыслей. В нашей среде давно уже считалось неостроумным сравнивать это с производством мыла или мюслей. Ведь чистая высококачественная мысль ценилась в обществе и пользовалась большим спросом. Другое дело — для чего ее можно было приспособить. Но все настоящее рано или поздно находило применение в хозяйстве. Так что мысли брали про запас. Был у нас цех по реконсервации хорошо забытых мыслей. Если они были недостаточно хорошо забыты, это сразу распознавалось — это были дурно пахнущие мысли. Был отдел по производству мыслей о демократии, там давно уже придумали кое-что получше демократии, но по старинке он продолжал так называться, чтобы не дразнить гусей.

Куратор от министерства требовал реализовывать прежнюю процедуру выбора директора, поскольку считалку там считали пределом желаний всех демократов, над чем дружно смеялись в нашем отделе демократии — там приготовили процедуры выборов демократически гораздо более высокого градуса, но им не давали ходу. Без опытных испытаний не о чем было и говорить — так им говорили. Тем более опробовать на столь нежном сообществе, занятом производством деликатного продукта, никто бы не позволил.

Выборы состоялись в срок, причем считалку прислали в последний момент в запечатанном конверте.

Потом мы заспорили, что должно быть главенствующим при выборах: свобода или по-новому понимаемая судьба, кто-то предположил, что главное — следовать Абсолюту, на что куратор сказал, правда, улыбаясь, что масонства не допустит, и некоторые почему-то ему поверили.

ОДНОФАМИЛЬЦЫ

Когда я учился в мореходном колледже, к нам пришел молодой человек с той же фамилией, что и у меня, а именно Персианский. Такой фамилии по жизни я прежде не встречал, а тут надо же, как раз дважды в одном месте. Я спросил его, где он такую фамилию нашел, но он сказал, что не знает. Больше я его не спрашивал, понял — бесполезно. Но внутри себя я не все понимал: как можно при такой фамилии быть настолько не похожим на меня, причем в отрицательную сторону. Он был угрюмый какой-то и очень неразговорчив. Я чувствовал все время что-то труднообъяснимое, как будто он хочет занять мое место, хотя он виду не подавал и вел себя в этом смысле безупречно. Как будто он самозванец и хочет утвердиться на моем месте — и все из-за одной и той же фамилии. С другой стороны, я к нему испытывал сложное чувство, но также из разряда не очень хороших — я чувствовал к нему нечто вроде слабой зависти. Я ему завидовал — вот он живет своей жизнью, и я бы мог на том его месте жить, но я этой жизни не знаю и нет никаких сил узнать. Я спросил его как-то раз, пытаясь слегка приколоть, почему он позорит семью? Он меня не понял, я сказал ему, что слово «фамилия» по-иностранному значит «семья». Он второй раз удивился и сказал, что мы из разных семей и чем это я тебе не понравился? Я сказал ему, что нельзя так плохо учиться, что было правдой лишь отчасти. Он тогда отошел от меня в недоумении. Потом, когда у нас была производственная практика, он проявил себя, но не совсем даже так, как я от него ожидал. Мы неделю плавали на корабле и неделю земли не видели. Потом, когда встали на рейде в виду одного морского порта, я увидел, что он как-то странно возбужден и даже раздувает ноздри. У нас тогда на судне был повальный сухой закон, но таким типам, как он, понятно, что он не писан. Он все поглядывал на воду и иногда на берег, и тут я понял его скрытые намерения. Я спросил его — и он мне впервые за все время ответил подобием шутки — я был удивлен и приписал это тому, что возбуждение временно вытеснило угрюмость, я спросил: гидрокостюмов нам не выдали, в чем он собирается плыть? в чем мать родила? Он ответил, да, в рубашке, и показал на тельняшку. И тут же, как был в ней, родимой, прыгнул за борт. Я не поверил глазам и даже посмотрел на него в бинокль, но он плыл быстро, как молодой дельфин в поперечную полоску, плыл он хорошо — видно, где-то научился — и быстро скрылся из виду. Тут подошло время его ночной вахты, но его искали на судне и не нашли и кое-что про него поняли. Но нашли быстро выход: так как у нас совпадали не только фамилии, но и инициалы, то меня назначили вахтенным и вписали в журнал как полного его однофамильца — так что все вроде было в порядке. Это еще не улучшило моего отношения к нему. Наутро он вернулся весь в водорослях, не рассказывая, естественно, что он делал все это время. Его списали на берег и исключили из колледжа, правда, с правом восстановления через год. Потом он уехал, кажется, в Кривой Рог, но быстро оттуда вернулся — зарплата, видите ли, ему не понравилась. Через год он восстановился, но, к моему изумлению, под другой фамилией — Мащенко. Оказалось, что он успел за это время жениться и взять фамилию жены. Много позже я узнал, что фамилия жены также была ненатуральная — она успела уже, кажется, все же один раз побывать замужем и присвоить фамилию тогдашнего мужа. Это меня поразило — значит фамилию что же, можно перенимать, как болезнь, и от нее всю жизнь лечиться? Или привыкнуть к ней, как к хроническому недугу. Потом, когда меня сделали капитаном корабля, а его — надо ж такому совпадению — моим помощником, я все это ему высказал. Он сказал: знаешь, не парься, не обращай внимания и вообще забудь. Я даже побелел от остолбенения. Что забудь? Свою фамилию забудь? Да это ж так, как самого себя забудь. Я почувствовал, наверное, впервые, какую-то прям паралитическую дрожь и если бы не был капитаном, то наверное не сдержался бы. Я сказал ему: вот мачта, вот веревка — они тут были всегда под рукой — привяжи меня к мачте, иначе я не сдержусь. Он так и сделал — привязал меня крепко, но, надо заметить, бережно к мачте и стал рядом. Дрожь я постепенно сдерживал, и мне стало полегче. Я попросил его дать мне прикурить. Так как руки у меня были привязанные, то он сам достал огоньку, зажег сигарету — благо тогда верхняя палуба была еще местом свободного курения — и дал затянуться. Так он смотрел на меня и сказал: «Я просто чувствовал, что не достоин своей, то есть твоей фамилии, но я когда-нибудь заслужу право вернуть ее, и я вернусь в нее». Я сказал ему: «Вот что, парень, узнай настоящую фамилию свою жены». — «Бывшей», — успел он промолвить. — «Неважно, — сказал я. — Возьми ее, походи с ней, на судне послужи, на корабле походи в каботажное плаванье, а потом только может заслужишь право вернуться в нашу семью».

БУКВАЛИЗМ

Толя Долотов был невыносимо серьезный человек. Когда окружающие, пытаясь, правда неуклюже, пошутить, спрашивали его: «Ты где посеял свое сомнение?», он воспринимал это всерьез. И на каждом углу — или ему только казалось, что на каждом, — искоса и как-то торопливо оглядывался, не потерял ли здесь чего? Толя работал в основное время суток на заводе винных изделий, а вечерами учился — как сказали бы раньше — в школе рабочей молодежи, а на самом деле в одном полуплатном вечернем заведении, но высшего звена. Учеба давалась ему нелегко — и он это относил на свой довольно зрелый — по его меркам — возраст. Ему недавно стукнуло двадцать четыре. Знакомые ему говорили: «Расслабься, легче будет», — и он понимал, что это поможет ему и в учебе, и даже в быту, но ничего с собой поделать не мог, как ни старался. Он все воспринимал всерьез и буквально. Одна знакомая девушка сказала ему: «Ты похож на леопарда в зоопарке. Я тут недавно проходила мимо и засмотрелась. Довольно симпатичный зверь, но я не видела, чтобы он хотя бы раз улыбнулся». Толя решил проверить и пошел в этот зоопарк, находившийся как раз неподалеку. С трудом нашел он там леопарда и так долго смотрел на того, что Толе показалось, что тот улыбнулся. Проверить это не было никакой возможности, спросить в рабочее время было некого. Толя несколько робко оглянулся. Но никого вокруг, кроме торговавшего на горизонте мороженщика, не было. Того было спрашивать бессмысленно. Но так как никого другого не ожидалось в это время, кроме леопарда, Толи и мороженщика, то Толя решился все же спросить мороженщика. Нащупывая мелочь в кармане — не с пустыми же руками идти за мороженым, — он подходил к торговавшему мороженым парню, который быстро увеличивался в размерах по мере того, как Толя приближался к нему. Но когда он приблизился, то оказалось, что здесь уже образовалась небольшая очередь, в хвост которой вынужден был стать Толя. По мере продвижения к цели своего назначения, он стал забывать, о чем хотел спросить. И тут же в очереди он пережил что-то такое, чего никак не ожидал от себя и даже от окружающих: чувство забытой цели и то, что сегодня был у него отгул, и девушка, и ее парень, стоявшие рядом в каких-то пестрых изысканных лохмотьях с мягкими огромными наушниками в ушах, и необязательность и точность в то же время всех людей вокруг, и зоопарк в косую, как ему представилось, сетку или решетку, похожую на хлынувший, но невидимый какой-то солнечный дождь, — все это вдруг составилось вместе с ним в какое-то общее и почему-то улыбающееся лицо. И он расслабился.

МУЗЫКАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ

Давно когда-то он посещал музыкальную студию «Моцарт и Сальери» при Дворце пионеров. Оттуда он почти ничего не вынес, кроме одного музыкального инструмента, и то своего. В свое время он принес туда скрипку, чтобы на ней играть, но они захотели сдать ее в металлолом. Он не позволил это сделать и, чтобы ее не похитили, прикрепил ее железной цепочкой к батарее парового отопления. Скрипка была ручной работы, переделанная его другом-мастером из бас-гитары одного рок-ансамбля. На скрипке можно было, естественно, играть классику. Но когда он предлагал, его и слушать не хотели. Скрипку он не мог как драгоценный инструмент уносить домой, опасаясь, что ее похитят по дороге. Но потом однажды он обнаружил какие-то следы на звеньях той цепи, которой скрипка была прикована к батарее. Он понял, что кто-то неизвестный пытался перекусить цепочку, и забрал скрипку к себе. Как оказалось, навсегда. Ему еще в студии говорили, что у него есть склонность к теории и больше ни к чему. Поэтому он все же решил развить свою наклонность, при этом иногда играл и на скрипке, тихо, чтобы соседи не пробудились. Потом он познакомился с композитором Т., автором нашумевшей оперы «И я там был», восходящей своими корнями к древнерусскому эпосу. Композитор Т. предложил сам — он его об этом не просил — создать оперу, где музыкальная теория была прямо бы внедрена в тело оперы. Он прямо спросил Т., что же, тому так понравились его теоретические изыскания? Тот ответил, что отчасти да, но это совпадает и с его давней мечтой совместить теорию и практику на сцене в одной опере. Он спросил тогда Т., не заскучает ли зритель в зале? Тот ответил, что нет, об этом никто и не думает: зрителям, во-первых, будут розданы программки с разъяснениями и, во-вторых, и это самое важное, — самые сложные теоретические номера будут отданы певцам, которые во время серьезной оперы («Opera-seria?» — уточнил он у Т., но тот пропустил вопрос мимо ушей) будут исполнять вставные опереточные арии. Тут он засомневался и сказал, что каким бы никаким он ни был теоретиком, но не позволит опошлить свои трудновыстраданные мысли жанром оперетки. На что Т. сказал ему, что это он не понимает реакцию зрителей, которые будут рады расслабиться во время опереточных интермедий и будут наоборот воспринимать как опошление оперетты произнесение и даже пропевание артистами теоретических изысканий авторов. Но что-то неизбежно будет проникать в их сознание и потом на досуге, быть может, понравится. Тут они крепко заспорили. И решили решить спор за карточным столом. Проигравший должен был исполнить опереточную арию из оперы, а выигравший — насладиться исполнением и извлечь оттуда часть припрятанной туда теории. Конечно, Т. проиграл, как менее опытный игрок, и потом был вынужден, хотя и не без плохо скрываемого удовольствия, исполнить одну из арий. Он подыгрывал Т. на своей металлической скрипке, надеясь, что тот не очень обращает внимание на аккомпанемент, но в какой-то момент с легким и радостным ужасом понял, что теория перевесила в нем, и перестал играть. Он слушал Т. и понимал, что где-то там узнает и отчасти свои мысли, но потом разрозненные его мысли сложились вдруг в такой ослепительный паззл, что, боясь его рассыпать, он тут же записал новую теоретическую музыкальную идею и послал ее в виде записки певцу даже раньше того, как тот закончил арию.

НА УЗКОЙ ТРОПИНКЕ

Они шли навстречу друг другу по узкой тропе. На одном была зеленоватая тирольская шляпа, впрочем, в том полутумане легко можно было и ошибиться. На втором, кажется, фетровая шляпа — из породы таких, которые давно не носят, и вызывающих вопрос, не на помойке ли он ее нашел, но тут же возникал встречный резонный вопрос, где найти такую ретро-помойку? Разойтись им было невозможно, так что оставалось проползти друг над другом, но как это сделать, не оцарапав друг друга? Все, по-видимому, шло к вечеру, и вокруг было темновато, если не сказать подслеповато. Они с любопытством разглядывали друг друга, словно виделись в первый раз. Вокруг тропы с обеих сторон рос, по-видимому, стеной, дикий дрок, так что сделать даже шаг в сторону не было никакой возможности или желания.

— Послушайте, — обратился один к другому по-русски, еще не зная, поймет ли тот его, — нам не разойтись.

Второй промолчал, наверное, давая понять, что согласился с первым. Они помолчали, оглядываясь с надеждой на небо, думая, что, если бы полил дождь как из ведра, они смогли бы проплыть друг над другом, не задев верхней одежды другого. Но дождя не было. И хотя каждый из них торопился, что было заметно по внешнему виду, они приостановились и в утомлении опустились на тропу. Один подумывал даже развести костер, но не было подручного материала, да и спичек тоже, и он напрасно смотрел с надеждой на другого — тот в этом смысле ничем ему не помог. Но помог в другом — всем своим уверенным видом он вселил в него уверенность, что здесь на тропинке они будут не так долго, как первый подумал вначале. Надо просто подождать. Может, в одном из них проснется вежливость и он даст задний ход. Или в обоих одновременно. Но вежливость и не думала просыпаться, она и так бодрствовала. Но была в них и несмелость, и даже робость — каждый опасался, что другой окажется вежливее его, а этого не хотелось. Одному из них показалось, что за спиной другого на той стороне тропы показался буриданов осел, но он понял, что ошибался. Они понимали, что каждый стремился в ту сторону, куда шел, то есть можно сказать, что туда же, куда и первый, но с обратной целью. Они призадумались, и больше взаимная приязнь не уходила с их лиц. Они искали разрешение этой простой ситуации и постепенно находили его. У одного возник вопрос, не является ли другой членом профсоюза, но он не решился спросить. Одному показалось, что у другого из шапки довольно изящно торчит павлинье перо, но он быстро понял, что с павлином сильно преувеличил. Они понимали, что через другого не перепрыгнуть, но можно переступить. Надо было найти, кто бы из них решился сделать это первым. Они поискали глазами третьего, чтобы тот дал команду, но его не было видно. Оставалось бросить жребий, кто из них на время станет этим третьим. Но в тот момент, когда они сделали совместное движение руками, воздух между ними прояснился, словно протерлось туманное стекло, и появилось дальнее солнечное небо, портовые краны, и возникло широкое виденное море, в которое они смогли выйти.

ЭВОЛЮЦИЯ

Осенний рассказ

В начале сентября, когда октябрят в классе стали группировать по звездочкам, Петя В. неожиданно для всех назвал своих товарищей по нарождающейся звездочке октябристами. Учительница была изумлена не менее других, хотя другие не обратили внимания. «Не оговорился ли ты?» — спросила она. «Нет, так говорит мой папа», — отвечал ей Петя В. «Завтра приведешь в школу своего папу». — «Зачем?» — «Не зачем, а к кому — к директору, само собой». И вот на следующее, но такое же солнечное осеннее утро Петя В. и его папа, взявшись за руки, как одноклассники, никуда не отвлекаясь, поднялись сразу на третий этаж в директорский кабинет. Папа и его сын могли, по-видимому, ожидать чего угодно, но только не того, что произошло на самом деле. Из глубины кабинета навстречу им по ковру поднялась из кресла словно бы сама любезность. «Проходите, проходите, а я вас уже заждался», — каким-то очень приветливым полушепотом проговорил директор. Отец, приостановившийся было в двери, сделал уверенно шаг вперед, но споткнулся о край ковра. И тут же директор, извиняясь самим движением, подбежал и быстро скатал ковер в трубку и перевязал бечевкой. «Присаживайтесь, присаживайтесь», — сказал он, указывая на два кресла. «Вы кто по профессии?» — спросил он папу. «Инженер, а что?» — «Наверняка вы думали, представляли меня, когда шли сюда, вот мне и хотелось бы, чтобы вы нарисовали этот, скажем так, мой эскиз — для человека такой профессии, как ваша, не составит труда», — и протянул ему лист бумаги. Петя В. был немного удивлен, когда его папа, ни слова не молвив, тут же одним движением руки начертил контур некоего механизма, отдаленно напоминавший человека или хотя бы его фигуру. Директор взял рисунок, улыбнулся восхищенно, скомкал бумагу, положил в пепельницу и поджег спичкой. Все смотрели в огонь. Затем директор мягко растоптал пепельный лист авторучкой и, подойдя к открытому окну, высыпал пепел в воздух. «Наслышан о вашем сыне, — сказал он, вернувшись от окна. — Чудесная осень», — добавил он. «Так что вы слышали?» — спросил папа. «Вы знаете, на дворе сейчас пятьдесят седьмой, и это чудесно, лет двадцать пять тому назад вас бы попросили, пусть на время, положить партбилет на стол». — «Я беспартийный». — «Завидую, а вот меня нужда заставила», — снова почти шепотом, любезным и доверительным, проговорил директор. «Ну, теперь, наверное, вы ни в чем не нуждаетесь», — проговорил папа, и даже Петя В. почувствовал, что вышло, пожалуй, чуть грубовато. «Октябристы, — ничуть не меняя тона, опять прошептал директор, — это же такая партия была?» — «Догадываюсь», — почему-то так же тихо сказал папа. «Вы знаете, кто такой Родзянко?» — «Знаю», — сказал папа. «А кто такой Гучков, знаете?» — «Нет, не знаю», — ответил папа. И тут же спросил: «Это вопрос или допрос? И что значат ваши игры в разведчиков? Зачем вы сожгли мой листок?» — «Мне не хотелось бы узнать свой профиль в какой-нибудь вашей машине, которую вы построите как инженер — только и всего, — прошептал директор. — Поймите меня, — слегка громче продолжал директор, — я даже позавидовал вашей способности сопрягать несопоставимые вещи. Вам сколько лет?» — «Сорок». — «Так вы, можно сказать, ровесник Октября. Вы знаете, что вашего сына хотят сделать командиром октябрятской звездочки?» — «Слышал краем уха». — «А вообще, замечательная осень, — снова обратил ясный свой взор директор за окно, — хочется, чтобы по-пушкински, как там? Зимы ждала природа, снег выпал только». — «В октябре», — вставил папа. «Ну вот, вы опять за старое, — проговорил директор, — а мне, может, хочется, чтобы общество — не так быстро, как природа, впрочем, может быть, еще быстрей… но менялось, эволюционировало». — «Может, вам в годовщину революции хочется совершить октябрьскую эволюцию?» — спросил папа. «Такие события не совершаются так быстро, но, конечно, можете считать это шуткой, хотя кто знает… мне хотелось бы ощутить себя общественным Дарвином, Дарвином общества». И почти тут же дверь директорского кабинета распахнулась, и в кабинет почти влетел высокий человек с бородой, в руке у него была указка, которую он тут же отбросил за ненадобностью. «Все что угодно, но Дарвина трогать не дам!» — прокричал он. «Вы подслушивали?» — спокойно спросил директор. «Не подслушивал, а прислушивался, буду бороться с любым видом антидарвинизма, все что угодно, но только не это». — «А вы видели надпись на двери „Без стука не входить?”» — «Стучать не привык в отличие от некоторых». — «Вы же географ, — сказал директор, — зачем вам еще Дарвин?» — «А мой папа говорит, что Дарвин похож на Бернарда Шоу. Тот же вид», — громко и неожиданно проговорил Петя В. «Не вид, а тип», — уже тише проговорил географ. «А у нас в детском саду был мальчик по фамилии Дарвин, — продолжал Петя В. — и я у него научился рисовать лошадь». — «Может быть, парнокопытное», — тихо и как-то неуверенно сказал географ. «Нет, у ней было две пары копыт», — продолжил мысль мальчик. «А у меня был сосед по фамилии Чаплин, тоже неангличанин», — сказал директор. На том и порешили.