КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

_*

Максим Осипов: 101-й километр. Очерки из провинциальной жизни. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2019, 168 стр., 2000 экз.

Маленькая, но на редкость плотная — по мысли, по выстраивающим эту мысль микросюжетам и образам — книжка, при чтении ее не разгонишься. Хотя пишет автор легко, выразительно.

Осипов собрал в книгу очерки, толчком для написания которых стал его переезд из Москвы в Тарусу и начало работы врачом-кардиологом в районной больнице. Первый очерк называется «В родном краю» — в детстве автор подолгу жил в доме прадеда, укрывшегося когда-то на «101-м километре», каковым Таруса стала для их семьи в конце 40-х. Ну а вновь обретенный повествователем «тарусский статус» постоянного жителя и врача местной больницы предоставил ему возможность увидеть жизнь города еще и изнутри. И его безыскусные на первый взгляд «записки провинциального врача» — наблюдения за характером больных, перечень их жизненных обстоятельств, будни больницы, жизнь города — очень быстро теряют «безыскусность», выстраиваясь в сложное повествование с единым внутренним сюжетом.

Таруса в изображении Осипова мало чем отличается от множества провинциальных русских городков. Сегодняшнюю жизнь ее определило закрытие местных немногочисленных промышленных предприятий, бывших некогда градообразующими. Соответственно, нынешний вариант безработицы, когда еще можно заработать что-то извозом, если, конечно, есть машина, или устроиться куда-то сторожем, кассиром в магазин, дворником, но — и только; и как следствие — повсеместный отток из города молодежи. Плюс самодурство местных, недолговечных, как правило, начальников, судорожно стремящихся, пока они на посту, обеспечить как-то свое будущее. Таруса Осипова — это город даже не в кризисе, а — в бессрочной депрессии, которая, собственно, и есть русский вариант «стабильности».

Казалось бы, эту новую прозу Осипова следует определить как «остро-публицистическую» или, если пользоваться старинными определениями, как «обличительную». Но не будем торопиться. Попробуем разобраться, кого проза эта «обличает». В одном из интервью у Бродского можно найти вот такое определение (оно относилось к Солженицыну, но на самом деле относится к большинству из нас): «Он думал, что имеет дело с коммунизмом. Не понимал, что имеет дело с человеком». Да, действительно, представители власти по большей части выглядят в книге Осипова не слишком привлекательно. Но вот вопрос: а откуда эта власть появилась? Из космоса ее к нам враги забросили? Или… Или, уж простите, власть наша — это еще и некоторым образом мы сами. Привычная в «обличительной» публицистике оппозиция «народ — власть» здесь не работает. Автор сосредотачивается на другом — на самом характере нашего соотечественника и, соответственно, на устройстве нашей жизни, которое характер этот делает почти неизбежным. Ну, вот, например, автор рассматривает — вынужден как врач рассматривать — степень развитости чувства ответственности в характере сегодняшнего «россиянина» — нет, не обязательно ответственности за судьбы страны, но хотя бы за собственное дело или — за собственное тело. И тут, уже как врач, Осипов вынужден констатировать почти полное ее (ответственности) отсутствие. И это закономерно, если — как обнаруживает автор, начав свою работу в больнице, — «…у больных, да и у многих врачей, сильнее всего выражены два чувства — страх смерти и нелюбовь к жизни». Иными словами, «незамысловатая проза» Осипова не столько «обличение», сколько — исследование нашей сегодняшней жизни в тех ее сердцевинных узлах, где формируются системы ее энергетического обеспечения.

И вполне закономерно, что вместо трагедийно-стенающих интонаций, к которым нас приучила «обличительная» публицистика, Осипов предлагает совсем другую тональность разговора. Да, жизнь трудна и противоречива, драматична по-своему, да, в ней много неприглядного, но жизнь эта отнюдь не безысходна. Таруса, несмотря ни на что, живет и намерена жить дальше. Ну, как минимум описываемая в книге больница работает, и работает она благодаря еще и специальным усилиям ее сотрудников по добыче средств. Что-то дает государство, не так много, но — дает, ну а что-то дает местный бизнес: «Магазины, кафе, гостиницы, дома отдыха — ими владеют местные предприниматели, люди своеобразного обаяния. Они привыкли, что лучше действовать в обход государства, и презирают тех, кто благодаря погонам или друзьям в погонах бабки срубил… В их среде много уголовной терминологии, но людей этих можно просить о помощи, не стесняясь…» Ну а что касается общегородской жизни, то «вещами, практически важными (коммунальные службы, школы, пенсионный фонд, казначейство, ЗАГС) заведуют, как положено, женщины средних лет — на них худо-бедно и держится повседневная жизнь города…» То есть если ты хочешь жить, то — живи. Напрягайся в попытках понять сегодняшнее устройство жизни, ищи возможности полноценной жизни, действуй, а не траться на отчаяние и горестное смакование мысли «так жить нельзя!»

Нина Бренсон. Мисс Нина, вы мусульманка? Киев, «Laurus», 2018, 264 стр. Тираж не указан.

Еще один «профессиональный текст» — «записки учительницы», — который, в принципе, тоже должен бы быть «незамысловатым»: диалоги с учениками и описание разного рода школьных микросюжетов. Только вот у ситуации, в которой оказалась повествовательница, слишком много составляющих: автор — иммигрантка из России, сначала, десятилетней девочкой, переехавшая с родителями в Израиль, а потом — в США, уже насовсем, и оба языка — русский и английский — ее родные языки (каждый из рассказов Бренсон дан в двух авторских вариантах — русском и английском). Далее — автор работает в американской школе для мусульманских детей. Ее ученики в школе — дети иммигрантов, родившиеся уже в Америке, но американцами себя не считающие, а называющие себя именно «мусульманами». Автор учит их английскому языку и английской литературе. Ее задача — помочь детям найти точки своего возможного вхождения в культуру страны, которая является их родной уже по рождению. Но процесс обучения здесь постоянно сопровождается ситуацией противостояния. Ну, скажем, ученица отказывается читать мифы Древней Греции, потому как есть только один бог, Аллах, и чтение про других богов — для мусульманина вещь немыслимая. Другой ученик отказывается читать учебник, поскольку он точно знает, что все науки и вообще все книги вышли из Корана, и читать надо только Коран. И так далее. Учительнице каждый раз нужно найти свой ход, свой прием, чтобы добиться своего. При том что здесь исключена любая форма насилия. Это школа. Это дети.

К тому ж автор прекрасно понимает, что ситуация этих детей по-своему драматична. У ее учеников сейчас два авторитета: их родители и она, их учительница. Предлагаемая родителями картина мира, то есть тот образ мира, в котором эти дети росли, — это, по сути, они сами, родители. Ну а школьная учительница — это мир, противопоставленный «миру родителей», противопоставленный почти тотально. Дети твердо знают от родителей, что добро может исходить только от мусульман, все остальные люди — их враги. И потому самый задаваемый автору вопрос в школе: мусульманка она или нет?

На уроках дети задают учительнице вопросы о межнациональных отношениях, вопросы, на первый взгляд, может, и наивные, но наивность здесь — отнюдь не беспомощность. Эти дети сильны своей убежденностью, своей готовностью до конца защищать мир, взращенный в их сознании родителями. Ну а, судя по детям, родители учеников на ассимиляцию в США не настроены, более того, для них ассимиляция — отказ от самих себя. Сила детей в их духовности — ислам для учеников Бренсон отнюдь не идеология, это их религия, их вера, способ самоидентификации. В книге есть такой, например, эпизод: учительница рассказывает в классе про СССР и ученики спрашивают, а какая в СССР была религия? Никакой, отвечает учительница. Дети сокрушены, они не могут представить сообщество людей целой страны без религии, без веры, то есть без своей включенности в «духовную плоть мира». Вот уровень диалога, который ведут в книге учитель и ее ученики, и то, что это — разговор с детьми, отнюдь не делает его «детским».

Словарь перемен. 2015 — 2016. Автор-составитель Марина Вишневецкая. М., «Три квадрата», 2018, 248 стр., 700 экз.

Продолжение проекта, начатого книгой «Словарь перемен — 2014» (краткое представление его см. в «Новом мире», 2016, № 5).

Развернутое определение жанра этой книги в своем предисловии дает Гасан Гусейнов: «Лексикографический дневник появления новых и оживления старых слов, вошедших в русский обиход в 2015 — 2016 года».

Перед нами своеобразный вариант исторической хроники, автор которой следовал за процессами обогащения лексики современного русского языка — словарь составили слова, порожденные знаковыми для этих двух лет событиями: «росгвардия», «воздушно-космические силы», «Немцов мост», «москвариум», «нормандская четверка», «Пакет Яровой», «Дебальцевский котел», «импортозамещение» и др. А также — иностранные слова, востребованные нуждами сегодняшней русской жизни: «блокчейн», «каршеринг», «вейп», «хейтер», «хюгге», «флекс» и т. д.

Однако основное содержание словаря выстраивают слова, словосочетания и фразы, ставшие мемами, и это прежде всего высказывания представителей власти или официозных пропагандистов с неожиданными для самих авторов смысловыми наращениями, ну, скажем, словосочетание «беззащитный бомбардировщик» (самолет, сбитый турецкими военными в 2015 году) и, как следствие этого события, появление еще нескольких слов и словосочетаний, ставших мемами: «курортозамещение», «турецкий отдых Все включено сменился на крымский Все выключено»; или, например, отчаянная почти по откровенности и смелости фраза, вырвавшаяся у премьер-министра и ставшая хитом тех лет: «Денег нет, но вы держитесь». Автор работает здесь на том «языковом поле», на котором выстраиваются взаимоотношения «власти» и «общества». И, соответственно, историческую хронику, которую составляет Вишневецкая, двигаясь за развитием языка, образует не только свод фактов, но и — что принципиально важно для этого словаря — свод общественных реакций на эти факты («Никогда россияне не жили так плохо, как при Обаме», «Новосирия», «моченосцы», «86% россиян», «чебурнет», «белорусские мидии» и т. д.).

Автор подобного словаря обязан сочетать в одном лице и лингвиста, и историка, и социального аналитика. Возможность такого сочетания появляется благодаря сравнительно новому инструменту для научной работы — интернету, в частности, социальным сетям с их мгновенными реакциями на происходящее, с фиксацией этих реакций и последующим хранением. Плюс возможность работать — не выходя из дома — практически со всей российской прессой.

Словосочетанием «дух истории» мы привыкли пользоваться больше как художественным образом, но никак не научным термином. Однако процесс изменения нашего языка — процесс объективный, и, соответственно, мы имеем право говорить о новых способах уловления этого самого «духа современной истории». Да, разумеется, в словаре Вишневецкой отражается коллективное сознание отнюдь не всего русского общества, а лишь определенного его сегмента. «Сегмента», сформированного людьми с общественным темпераментом, с навыком думать и публично высказывать свои мысли. И вряд ли этот «сегмент» составляет большинство населения нашей страны. Тем не менее его креативная активность, как мы видим, способна менять сам язык, на котором говорим мы все, и потому не будем недооценивать дееспособности закадровых соавторов словаря Марины Вишневецкой.