БУНИНСКИЙ БУБЕН

Максим Д. Шраер (Maxim D. Shrayer) — прозаик, литературовед, поэт и переводчик, профессор Бостонского Колледжа. Родился в 1967 году в Москве. Автор более десяти книг, среди которых — «В ожидании Америки» (М., 2013; русский перевод) и «Бегство» (русский перевод М., 2019). Лауреат Национальной еврейской премии США и стипендии Фонда Гуггенхайма. Copyright © 2019 by Maxim D. Shrayer.

Максим Д. Шраер

*

БУНИНСКИЙ БУБЕН

Отголоски учителя в четвертом романе Набокова

_{Великому мастеру от прилежного ученика.}

Декабрь 1929 года. Дарственная надпись Владимира Набокова на экземпляре
книги «Возвращение Чорба: рассказы и стихи» (Берлин, 1930) ^[1]

15 декабря 1930 года Илья Фондаминский в письме Бунину из Парижа сообщает о готовящейся журнальной публикации романа «Подвиг» в «Современных записках»: «…в янв<арской> книжке большой роман Сирина: „Романтический век” <раннее название>»^[2]. Отмечен роман «Подвиг», принятый к публикации «Современными записками», и в дневнике Веры Буниной: «…в нем описан путь молодого человека по всей Европе: романтическое отношение к миру, к аэропланам и всякой технике. Остро. Конечно, автобиографично»^[3]. «Подвиг» печатался в четырех книгах «Современных записок» в 1931 — 1932 гг. и в 1932 году вышел отдельной книгой. По некоторым свидетельствам, Бунин высоко оценил четвертый роман Набокова. В письме Набокову от 1 мая 1969 года Глеб Струве писал: «…я недавно читал одно письмо И. И. Фондаминского, в котором он писал, что Бунин называет Ваш роман (по-видимому, „Подвиг” — судя по хронологии) „первоклассным”»^[4].

В «Подвиге», «среди прочего изюма» (как Набоков заметит по другому поводу в послевоенном комментарии к пророческому стихотворению «Поэты», опубликованному в 1939 году под именем выдуманного поэта Василия Шишкова^[5]), появляется мотив населенности буквы «Б» в русской литературе. Фраза о писателях на букву «Б» вложена Набоковым в уста Сергея Бубнова, представителя среднего поколения эмигрантской литературы и любовного соперника героя романа Мартына Эдельвайса («Мартина» в англоязычном варианте):

Писатель Бубнов, — всегда с удовольствием отмечавший, сколь много выдающихся литературных имен двадцатого века начинается на букву «б», — был плотный, тридцатилетний, уже лысый мужчина с огромным лбом, глубокими глазницами и квадратным подбородком. Он курил трубку, — сильно вбирая щеки при каждой затяжке, — носил старый черный галстук бантиком и считал Мартына франтом и европейцем^[6].

Комментаторы уже отмечали, что Набоков, вероятно, отзывается на мотив, введенный в обиход Мариной Цветаевой в эссе «Герои труда. Записи о В. Я. Брюсове» (1925): «Обращено ли, кстати, внимание хотя бы одним критиком на упорное главенство буквы Б в поколении так называемых символистов? — Бальмонт, Брюсов, Белый, Блок, Балтрушайтис»^[7]. Эссе Цветаевой было опубликовано в 1925 году в пражском журнале «Воля России». Уже в середине 1930-х годов, работая над первой главой романа «Дар» (1937 — 1938; полное издание 1952 год), Набоков вернется к разговору о букве «Б». В первом воображаемом разговоре главного героя, Годунова-Чердынцева, с поэтом Кончеевым, цветаевский список вынесен за пределы русского символизма и полемически откорректирован: «Мое тогдашнее <т. е. юношеское> сознание воспринимало восхищенно, благодарно, полностью, без критических затей, всех пятерых, начинающихся на „Б”, — пять чувств новой русской поэзии» (Набоков РСС 4: 258). Есть основания думать, что в уточненном списке Набокова/Годунова-Чердынцева вместо Балтрушайтиса значится именно Бунин^[8]. Возвращаясь к тексту и контекстам «Подвига», заметим, что, в отличие от разговора Годунова-Чердынцева с Кончеевым (и эссе Цветаевой о Брюсове), в «Подвиге» Бубнов не ограничивает «выдающиеся имена» поэзией. Сам Бубнов в романе заявлен именно как прозаик. О поэтических предпочтениях Бубнова, который «не знал ни одного языка, кроме русского», можно догадываться по следующему описанию литературного суаре:

У Бубнова бывали писатели, журналисты, прыщеватые молодые поэты, — все это были люди, по мнению Бубнова, среднего таланта, и он праведно царил среди них, выслушивал, прикрыв ладонью глаза, очередное стихотворение о тоске по родине или о Петербурге (с непременным присутствием Медного Всадника) и затем говорил, тиская бритый подбородок: «Да, хорошо»; и повторял, уставившись блeдно-карими, немного собачьими, глазами в одну точку: «Хорошо», с менее убедительным оттенком; и, снова переменив направление взгляда, говорил: «Не плохо»; а затeм: «Только, знаете, слишком у вас Петербург портативный»; и постепенно снижая суждение, доходил до того, что глухо, со вздохом, бормотал: «Все это не то, все это не нужно», и удрученно мотал головой, и вдруг, с блеском, с восторгом, разрeшался стихом из Пушкина, — и, когда однажды молодой поэт, обидeвшись, возразил: «То Пушкин, а это я», — Бубнов подумал и сказал: «А все-таки у вас хуже» (Набоков РСС 3: 201).

Критиков давно занимает вопрос об источниках Бубнова. Сам Набоков сообщил своему первому биографу, Эндрю Филду, что портрет Бубнова указывает на писателя Ивана Лукаша (1892 — 1940), с которым Набоков был особенно близок в Берлине в первой половине 1920-х годов (и которому в то время было за тридцать лет). По словам Филда: «Набоков полагает, что он взял что-то от Лукаша для „Подвига”. Пожалуй, в портрете и характере Бубнова есть немало от Лукаша»^[9]. Кроме того, как уже отмечалось, в «Подвиге» Бубнов играет роль наставника молодых берлинских поэтов, и эта роль корреспондирует месту, которое сам сочинитель «Подвига» занимал в 1920-е годы в среде молодых русских поэтов в Берлине. Обратимся к свидетельству Евгении Каннак:

Владимир Набоков — тогда еще Сирин — высокий, худой, стремительный — появлялся в кружке довольно часто, охотно читал нам свои стихи и любил поспорить о поэзии. Хотя он был тогда еще очень молод и напечатанных произведений за ним числилось немного, ...его блестящий, оригинальный дар, стилистическое богатство и своеобразие и авторитетный тон сразу создали ему в кружке особое положение: он считался «мэтром»^[10].

Согласно формулировке Александра Долинина: «Бубнов — это составной портрет двух друзей-прозаиков, Лукаша и самого Набокова»^[11].

В недавнем исследовании Елена Толстая выдвинула гипотезу о том, что за персонажем Бубнова стоял Алексей Толстой (1882 — 1945), переехавший в Берлин из Парижа в конце 1921 года, не выдержав литературной конкуренции с Буниным. Согласно Толстой, в Бубнове прочитывается не только внешний портрет, но и публичное поведение Толстого в 1922 — 1923 годах. Как подметила Толстая, в «глубинной структуре „Подвига” возвращение Мартына контрастно сопоставлено с возвращением в Россию не Бубнова, а его прототипа» — т. е. возвращением Алексея Толстого в СССР в 1923 году. Размышляя о месте Толстого в становлении Набокова, Толстая предлагает «задаться вопросом о возможном ученичестве юного автора также у Алексея Толстого. <…> Путь, проложенный Толстым, — …путь, альтернативный бунинскому, возможно привлекал Набокова своей дерзкой современностью»^[12].

Принимая во внимание подкрепленные словами Набокова размышления Эндрю Фильда о И. Лукаше как источнике Бубнова, подтвержденные свидетельствами современников комментарии Долинина об авторском присутствии Набокова в Бубнове, а также интересную гипотезу Елены Д. Толстой об А. Толстом как прототипе Бубнова, я бы хотел высказать дополнительные наблюдения о месте Бунина в романе «Подвиг».

Набоков-автор «Защиты Лужина» и «Подвига» (и будущий автор «Дара») не был бы самим собой, если бы наполнял садок своих романов и рассказов одноплановыми портретами современников. Вдыхая живую литературную жизнь в грудь своим вымышленным персонажам, Набоков обыкновенно следовал небинарной или поливалентной модели использования источников. Доза Ивана Лукаша, самого Набокова или даже Алексея Толстого в Бубнове не может исключать — и не исключает — возможности скрытой, закодированной набоковской критики Бунина. Именно на рубеже 1920-х — 1930-х годов Набоков разрабатывает метод усложнения и затуманивания источников посредством спаривания черт портрета, характера или существенных аспектов творчества разных литературных прототипов. Уже начиная с середины 1920-х годов литературные кентавры, василиски, грифоны, мантикоры и химеры становятся чертой творческого метода Набокова, и этот подход достигает своего первого апогея в романе «Дар». (К примеру, Джон Малмстед заметил, что Христофор Мортус в «Даре» — это одновременно Зинаида Гиппиус и Георгий Адамович, а Александр Долинин добавил, что в Мортусе заметна еще и примесь Николая Оцупа.)<sup>13

В «Подвиге» на Бунина намекает фамилия писателя Бубнова, причем намек этот — не просто анаграмматический звон (б — у — н) в ушах читателя. Фамилии «Бубнов» и «Бунин» окружают близкие этимологические пространства, связанные прежде всего с корнем -бубен- (от праславянского , восходящего к праиндоевропейскому *bamb-) и корнем -бубн-. Как древнее происхождение этих славянских корней, так и словообразование их производных в русском языке (с одной стороны, «бубен», «бубенец»; с другой стороны, «бубнить», «бубнила» и т. д.) связано с приемами звукоподражания. Происхождение фамилии «Бунин» связывают или с возможным предком по имени «Буня» или же напрямик с диалектизмом «бунить» (гудеть; мычать; говорить невнятно)[14].</sup> 

Если бы Набоков выбрал для своего персонажа фамилию «Бубнин», а не «Бубнов», то звуковой и этимологический намек на Бунина был бы чересчур узнаваем и потерял свое изящество. При этом к узнаванию аспектов личности и творчества Бунина в писателе Бубнове подталкивает читателя и сам (изначально цветаевский) мотив буквы «Б» в современной русской литературе, в «Подвиге» расширенный, чтобы вместить прозаика Бубнова, а в «Даре» вновь суженный и доведенный до блеска. Если фикциональный Бубнов задумывается о «пят<и> чувств<ах> новой русской поэзии», то именно в качестве представителя Бунина (и его ученика Набокова), а не ожившего портрета Ивана Лукаша или даже тени Алексея Толстого.

Вспомним, что ко времени написания «Подвига» Набоков уже почти десятилетие состоял в переписке с Буниным, но все еще ни разу не виделся с ним. (Их первая встреча произойдет только в конце 1933 года в Берлине^[15].) О внешности, характере, а особенно о речевых манерах Бунина Набоков мог судить лишь с портретов, фотографий и со слов своих родных, знакомых и коллег. Уже позднее, в период встреч с Буниным в Париже в 1936 — 1937 годах, сам Набоков отметит манеру Бунина «говорить в нос», причем эта характеристика сопровождает описания на только самого Бунина (в письме жене от 30 января 1936 года: «явился в нос говорящий Бунин»^[16]), но и портреты сделанных под Бунина литературных персонажей (Известный Писатель в пьесе «Событие» 1938 года «стар, львист, говорит слегка в нос, медленно и веско»)^[17]. Даже если портрет Бубнова мог быть списан Набоковым с натуры — Ивана Лукаша, с Алексея Толстого 1922 — 1923 годов и, наконец, с самого себя, то смысловые оттенки этой «бьющей в бубен» и «бубнящей» фамилии, пожалуй, более всего приглашают к разговору о Бунине. Кстати сказать, в пассаже, где описываются литературные суаре у Бубнова, на важность звуковой и речевой артикуляции указывает глагол «бормотать» («to mutter» в английском варианте)^[18].

В тексте «Подвига» обыгрываются оба семантических ареала: «чей-то бубнящий голос» (в главе 6-й) и «густой звон бубенцов» (в главе 19-й). «Звон бубенцов» в тексте «Подвига» отсылает к стихотворению Бунина «Караван» (1908), строку из которого Набоков процитировал в рецензии на «Избранные стихотворения» Бунина: «Звон бубенцов подобен роднику»^[19]. «Звон бубенцов» внедрен Набоковым именно в цитатной форме в 19-ю главу «Подвига»:

Софья Дмитриевна <мать главного героя романа Мартына> этот конверт сохранила вместе с письмами. Она складывала их в пачку, когда кончался биместр, и обвязывала накрест ленточкой. Спустя несколько лет ей довелось их перечесть. Первый биместр был сравнительно богат письмами. Вот Мартын приехал в Кембридж, вот — первое упоминание о Дарвине, Вадиме, Арчибальде Муне, вот — письмо от девятого ноября, дня его именин: «В этот день, — писал Мартын, — гусь ступает на лед, а лиса меняет нору». А вот и письмо с вычеркнутой, но четкой строкой: «Письмо принесет почтальон», — и Софья Дмитриевна пронзительно вспомнила, как, бывало, она с Генрихом идет по искрящейся дороге, между елок, отягощенных пирогами снега, и вдруг — густой звон бубенцов, почтовые сани, письмо, — и поспешно снимаешь перчатки, чтобы вскрыть конверт (Набоков РСС 3: 151).

Меняющая нору лиса — это, пожалуй, не только дань «Месяцеслову» Даля (о чем писали комментаторы романа^[20]), но и цитатный, диалогичный жест в сторону знаменитого стихотворения Бунина об эмиграции, «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…» (1922).

Уже в конце бубновского эпизода «Подвига» именно на ономатопоэтические свойства фамилии «Бубнов» указывает персонаж по имени Данилевский, говорящий Мартыну о любовных страданиях Бубнова: «А на днях, бу, а на днях, бу, Сережа Бубнов, буй, буй, — неистовствовал, бил посуду, у него запой, любовное несчастье, нехорошо, — а вeдь это же жениховством папахло» (Набоков РСС 3: 240)^[21]. В английском переводе, выполненном Дмитрием Набоковым совместно с отцом, сохранено «бубнение», к которому добавлено еще устрашающее звучание слова «boo», денотирующее испуг, неодобрение, презрение: «And a few days ago, boo, a few days ago, boo, Sergey Bubnov, right here, smashed dishes, he’s drinking heavily, disappointment in love, engagement babaroken»^[22]. Вспомним, что глагол «бубнить» может означать «говорить быстро, неразборчиво или монотонно»; «бормотать»; «гундосить». Ко времени работы над «Подвигом» Набоков перечитал стихи Бунина, готовясь к написанию рецензии на его «Избранные стихи» (1929), и прочитал журнальный вариант «Жизни Арсеньева», который он также рецензировал. Молодой Набоков был хорошо знаком с дореволюционной прозой Бунина. Вот несколько примеров употребления Буниным-прозаиком форм существительного «бубен» и глагола «бубнить». В рассказе «Учитель» (1894) фигурирует «<г>орький пьяница, рабочий с завода, Бубен, огромный худой мужик, с лошадиным лицом, с растрепанными пьяными губами…» (Бунин СС 2:89). В повести «Деревня» (1909 — 1910) встречается такой диалог: «Ай язык-то корова отжевала? — сипло крикнул Тихон Ильич, слезая с постели. — Что под нос-то бубнишь?» (Бунин СС 3:43). И, наконец, в предвоенном рассказе «Чаша жизни» (1913), давшем название сборнику рассказов и стихотворений Бунина, до революции дважды издававшемуся в Москве и переизданному в Париже в 1921 году, появляется «серб с бубном и обезьяной»:

Однажды, когда появился на ней серб с бубном и обезьяной, несметное количество народа высыпало за калитки. У серба было сизое рябое лицо, синеватые белки диких глаз, серебряная серьга в ухе, пестрый платочек на тонкой шее, рваное пальто с чужого плеча и женские башмаки на худых ногах, те ужасные башмаки, что даже в Стрелецке валяются на пустырях. Стуча в бубен, он тоскливо-страстно пел то, что поют все они спокон веку, — о родине.

Синее море, белый пароход...

А спутница его, обезьяна, была довольно велика и страшна, старик и вместе с тем младенец, зверь с человеческими печальными глазами, глубоко запавшими под вогнутым лобиком, под высоко поднятыми облезлыми бровями. Только до половины прикрывала ее шерсть, густая, остистая, похожая на енотовую накидку. А ниже все было голо, и потому носила обезьяна ситцевые в розовых полосках подштанники, из которых смешно торчали маленькие черные ножки и тугой голый хвост. Она, тоже думая что-то свое, чуждое Стрелецку, привычно скакала, подкидывала зад под песни, под удары в бубен, а сама все хватала с тротуара камешки, пристально, морщась, разглядывала их, быстро нюхала и отшвыривала прочь (курсив мой — М. Д. Ш; Бунин СС 4: 207).

Позднее Бунин внедряет «бубен» в одну из ключевых сцен рассказа:

Раз, когда примеряли это платье, донеслось в открытое окно глухое громыхание бубна, заунывное пение, потом шум, крики. И модистка, и Александра Васильевна, в кофте с одним рукавом, выскочили на крыльцо: по улице бежал народ, а возле калитки о. Кира шумела толпа, и лохматый сапожник бил бубном по голове кричавшего серба, опять появившегося в Стрелецке... И Александра Васильевна горько заплакала: боже мой, как, значит, ослабел о. Кир! (курсив мой — М. Д. Ш.; Бунин СС 4:218)

У серба из «Чаши жизни» есть стихотворный предшественник — хорват с шарманкой и обезьянкой из стихотворения Бунина «С обезьяной» (1909):

Ай, тяжела турецкая шарманка!

Бредет худой согнувшийся хорват

По дачам утром. В юбке обезьянка

Бежит за ним, смешно поднявши зад.

(Бунин СС: 1:296)

В опубликованном нами ранее письме Бунину от 18 мая 1929 года Набоков восхищался этим стихотворением и сожалел о том, что оно не вошло в рецензируемый им том «Избранных стихов»^[23].

Учитывая внимательное прочитывание — и перечитывание — молодым Набоковым стихов Бунина, можно предположить, что фамилия «Бубнов» и сам ономатопоэтический повтор «бэ-бэ-бэ» наводит читателя на мысль о некоторых поэтических манеризмах Бунина, уходящих корнями в русскую поэтическую культуру середины XIX века. Ниже, в хронологическом порядке, приводится несколько примеров употребления Буниным усеченной частицы «б» сослагательного наклонения. Примеры эти намеренно взяты не только из стихотворений, вошедших в «Избранные стихи» (1929). Прежде всего, известное стихотворение Бунина 1894 года:

Если б только можно было

Одного себя любить,

Если б прошлое забыть, —

Всё, что ты уже забыла,

Не смущал бы, не страшил

Вечный сумрак вечной ночи:

Утомившиеся очи

Я бы с радостью закрыл!

(1894; Бунин СС: 1:94)

А вот отдельные строки из стихотворений, созданных до и уже после эмиграции: «Если б вы и сошлись, если б вы и смирилися, — / Уж не той она будет, не той!» («Если бы вы и сошлись…» (1902); «Я вся дрожу. Но только б не измять / Зеленых лент! Ведь солнце будет снова» («Северная береза», 1903); «Я б из винтовки без пощады / Пробил его широкий лоб» («Сапсан», 1905); «Будь огонь в светце — я б погрелася, / Будь дрова в печи — похлебала б щец...» («Баба-Яга», 1906 — 1908; позднее переделанный вариант «Русская сказка», 1921); «Если б, друг мой, было в нашей воле / Эту ночь вернуть!» («Тихой ночью поздний месяц вышел…», 1916); «— Милый внучек, рада б, да не в силах: / Зелья те цветут не по лесам,/ А в сырых могилах («Дай мне, бабка, зелий приворотных…», 1920).

Некоторые из вышеприведенных примеров только подчеркивают поэтические привычки Бунина-стилизатора разговорной и народной речи. Другие примеры прыгают со страниц Бунина в руки пародиста («ябысрадостью»; «ябизвинтовки»). В тексте хвалебной рецензии Набокова на «Избранные стихи» Бунина, опубликованной в газете «Руль» 22 мая 1929 года, проступает полемический подтекст, который можно не заметить или сбросить с чаши весов:

Легко громить стихотворца, легко выуживать из его виршей смешные ошибки, чудовищные ударенья, дурные рифмы. <…> И еще есть трудности: музыка и мысль в бунинских стихах настолько сливаются в одно, что невозможно говорить отдельно о тeме и о ритме. Пьянеешь от этих стихов, и жаль нарушить очарование пустым восклицанием восторга (Набоков РСС 2: 672 — 673).

Если забыть о внешности, портрете и повадках Бубнова, если перевести «биение в бубен» и «бубнение» на критический метаязык, то результаты спаривания Лукаша с Набоковым, а возможно, и с Алексеем Толстым, и приживления этих черенков на бунинский ствол начинают искриться особым набоковским остроумием. Если Лукашу, самому Набокову и прежде всего А. Толстому свойственно жанровое разнообразие, то проза Бунина, напротив, отличается однообразием своего структурно-стилистического совершенства (психологические или любовные рассказы и повести и один незавершенный автобиографический роман). Бунина-поэта до сих пор (и уж точно в 1920-е годы) читатели знают главным образом именно как мастера «биения в бубен» — то есть мастера одной формы или интонации. (Последнее, кстати, досадно потому, что бунинские библейские стихи особенно неповторимы.)

Если в образе Бубнова преломляется меняющееся отношение Набокова к «великому мастеру» Бунину, то можно полагать, что представление о Бунине как о писателе с ограниченным диапазоном таланта на четверть века опережает не только нелестные оценки Бунина-прозаика Набоковым американского и швейцарского периодов, но и послевоенное охлаждение Набокова к Бунину-поэту. Образ и литературная аура Бубнова в «Подвиге» — это, вероятно, не только первая попытка Набокова внедрить тень Бунина — персонажа и литературного мотива — в текст художественной прозы, но и один из первых критических выпадов ученика в адрес учителя.