ЧЕЛОВЕК ПОСЛУШНЫЙ

Гаёхо Михаил Петрович родился в 1947 году в Астрахани. Окончил матмех ЛГУ. Автор романов «Мост через канал Грибоедова» (М., 2012) и «Кубик 6» (СПб., 2017, диплом премии имени Гоголя за 2018 год в номинации «Вий»). Живет в Санкт-Петербурге.

Михаил Гаёхо

_*

ЧЕЛОВЕК ПОСЛУШНЫЙ

Рассказ

_{В сказанном слове — веление выслушать.}

Возможно, проф. Б. Ф. Поршнев

— Скажи, — спросил Жваков у Бакина, — если бы тебе предложили отдать свой какой-нибудь жизненно важный орган для продления жизни нашему дорогому и любимому, ты бы согласился?

— Странный вопрос, — сказал Бакин и задумался. — Наверное, он с каким-нибудь подвохом.

«Без всякого подвоха», — хотел сказать Жваков, но не успел.

В аудиторию вошел человек и нарисовал на белой доске фигуру, очерченную неровной извилистой линией.

И они стали смотреть.

— Это, допустим, мозг, — сказал человек. — Сходства, конечно, мало, но это несущественно. Я мог бы придать ему форму круга или даже прямоугольника. И так было бы в своем роде даже нагляднее — не отвлекало б от сути.

— А в мозгу — мысли. — Человек поменял цвет фломастера и изобразил внутри фигуры несколько красных закорючек.

— Кто это? — шепотом спросил Жваков у Бакина.

— Хиросиг, профессор, — шепотом ответил Бакин.

— До мыслей, пожалуй, еще далеко. — Человек добавил несколько закорючек к своему рисунку. — Скажем так: заготовки возможных мыслей — слова, образы, элементы образов... И сознание — да, скажем так, сознание — выхватывает, словно луч фонарика из темноты...

Человек замолчал.

В кармане Жвакова завибрировал фон.

— Не могу сейчас говорить, я тебе перезвоню, — сказал он шепотом в трубку. — Это Валентина, — повернулся он к Бакину.

— Мозг слишком сложен, — сказал человек. — К тому же анализировать мозг посредством мозга... — Человек постучал себя по лбу, пожал плечами, поморщился. — Я предложил бы рассмотреть феномен сознания на более простой модели — скажем так, на элементарной модели.

— Ты бы ее выслушал, Валентину, — сказал Бакин.

— Не могу в две стороны слушать одновременно, — сказал Жваков.

— Поставь себе сопроцессор.

— Не хочу.

— Правильно, я тоже не собираюсь, — одобрил Бакин.

— Самый простой пример — это электрон, элементарная частица. Когда-то считали, что он вращается по орбите вокруг ядра атома. — Человек взял фломастер и в стороне от нарисованной ранее фигуры изобразил окружность с жирной точкой в центре.

— Хотя предлагают постоянно, — сказал Бакин.

— Аналогично, — кивнул Жваков.

— На самом деле он пребывает в виде некоего облака, — сказал человек, — в котором он в каждый момент времени находится как бы везде и нигде конкретно.

— Хиросиг — это его имя, или он хиросиг в каком-то другом смысле? — спросил Жваков.

— Не знаю, — сказал Бакин.

— Везде и нигде конкретно, — повторил человек и очертил извилистой линией нарисованную окружность, изобразив таким образом подобие облака. — Но с какой-то вероятностью нахождения в каждой точке.

— Если хиросиг говорит «вероятность» вместо «плотность вероятности», я начинаю сомневаться в компетенции хиросига, — заметил Жваков.

— Это если смотреть на предмет снаружи, — продолжал человек. — А если — изнутри? С точки зрения самого электрона? Представим, что электрон, как элементарная частица, наделен некоторым элементарным сознанием (элементарной частице — элементарное сознание), а именно: он может сознавать, что существует и что находится в определенной точке пространства. — Человек ткнул фломастером в нарисованную окружность. — Хорошо было бы представить, что электрон своим сознанием охватывает все облако своего пребывания (иными словами — универсум), но будем оставаться в рамках принятой парадигмы элементарности.

— «Универсум», «парадигма» — я тащусь от таких слов, — сказал Жваков.

— Однако утверждать, что электрон находится в какой-то конкретной точке, мы не имеем права, — продолжал человек, — и перед нами стоит задача понять, как в этих принятых нами рамках можно было бы интерпретировать то облако вероятностей, картину которого видит внешний наблюдатель.

— Мне кажется, этот хиросиг не совсем четко интерпретирует слово «интерпретировать», — заметил Жваков. — Что ж, хиросигу дозволено.

— Проблема решается, если мы допустим, что сознание электрона поочередно сосредоточивается на разных точках, то есть перемещается внутри универсума по некоторой траектории. — Человек повел фломастером поверх уже нарисованной окружности, пройдя несколько небрежных витков, и продолжил процесс, пока рисунок не сделался похож на спутанный клубок ниток. — При этом через одни области облака-универсума эта траектория будет проходить чаще, через другие — реже, так что в итоге окажется, что вероятность нахождения в любой области универсума с точки зрения электрона и с точки зрения внешнего наблюдателя будет одинакова.

— Электрон неисчерпаем, — сказал Жваков.

— Внешний наблюдатель — тоже, — заметил Бакин.

— Это вроде бы сказал Шредингер? — поинтересовался Жваков.

— Скорее уж Черчилль.

— Я иногда путаю Черчилля и Чемберлена, — сказал Жваков, — хотя между ними вроде ничего общего.

— Кроме того, что они оба на одну букву, — заметил Бакин.

— И даже на две, — кивнул Жваков. — Но Черчилль это «наше все», а Чемберлен — «наш ответ Чемберлену».

— Обратим внимание, — сказал человек, — что с точки зрения электрона его движение по траектории внутри облака-универсума осуществляется в его, так сказать, собственном времени, и это не есть время внешнего наблюдателя. Таков общий принцип — существует процесс сканирования универсума сознанием, которое не в состоянии охватить весь универсум в целом. Этот процесс разворачивается во времени, которое, собственно, и возникает в ходе развертывания процесса.

— Ты хорошо его понимаешь? — спросил Бакин.

— Не понимаю только, к чему это. — Жваков пожал плечами.

— Вернемся к тому, с чего начали. — Человек сделал шаг к нарисованной им ранее картинке мозга. — То облако кружащихся в мозгу мыслеобразов, о котором мы начали говорить, являет собой универсум, подобный универсуму электрона, но процесс движения сознания от мысли к мысли — как электрона от точки к точке — затруднен ввиду помех от внешнего мира и беспрепятственно может совершаться разве что во сне. И мы наблюдаем неоднократно, как немерено длинный сон может уложиться в пару секунд реального, внешнего времени.

— Не знаю, есть ли смысл в том, что он говорит, но хиросигу дозволено, — сказал Жваков.

— Теперь поднимемся на уровень выше, — сказал хиросиг. — Наш внешний большой мир, в котором живем, является всего лишь точкой в некотором универсуме, можно даже сказать — мультиверсуме, который наше сознание не может охватить в целом.

В кармане Жвакова снова завибрировал фон.

— Опять Валентина, — сказал Жваков, — я, пожалуй, поговорю с ней.

Он вышел, а когда вернулся — через не такое уж короткое время, — человек у доски уже закончил свое выступление и слушатели начали расходиться.

— Было что интересное? — спросил Жваков, выловив Бакина из толпы выходящих.

— В коротких словах так: если тебе не повезло по жизни, можно подкрутить что-то здесь, — Бакин поднял ко лбу руку и постучал, — в своем малом универсуме, и перенестись сознанием в то место большого мультиверсума, в котором тебе повезло. А в мультиверсуме есть все варианты.

— Нехило, — сказал Жваков.

— Кончилось тем, что материалы отправили в облако.

— Ты голосовал «за»? — поинтересовался Жваков

— Всегда голосую «за», — сказал Бакин. — Твою кнопочку я, кстати, тоже нажал.

— Зря, я бы воздержался.

— Вот и воздержался бы сам, а не исчезал неизвестно куда. А мог бы для интереса проголосовать и против. Мы бы тогда поспорили: удастся облаку выполнить задание или нет.

— Думаю, удастся, — сказал Жваков. — Интеллект облачных серверов на порядок выше интеллекта всех ученых мозгов человечества вместе взятых. А может, уже и на два порядка. Если задача, поставленная человеком, имеет решение, они найдут его моментально.

— Если только задача имеет решение, — уточнил Бакин.

— Почему-то я верю в интуицию этого хиросига, — вздохнул Жваков. — И в то, что решение найдется. А если затраты не окажутся чрезмерны, то и машина будет построена. Что меня, надо сказать, вовсе не радует.

— Почему?

— Мир заполняется чудесными предметами, которые мы используем, не зная, что они из себя представляют. Волшебные палочки, зеркала, горшочки, о которых мы не понимаем, как они устроены, да и руководство пользователя осилить не можем. А его чаще всего и нет — руководства. Тоска.

— Будем жить осторожно, — сказал Бакин.

— Будем, — согласился Жваков.

— И на следующую голосовалку я не подписываюсь, — сказал Бакин.

— Аналогично, — кивнул Жваков.

— Есть идея, — сказал Бакин. — Тут мне выдали купон на фестиваль военной реконструкции. Реквизитом снабжают. Кормят. И три балла в час к гражданскому рейтингу.

— За хиросига давали восемь.

— На реконструкции часов будет больше.

— Идет, — сказал Жваков. — Будет клево погрузиться лет на -дцать в прошлое.

— Может, и Валентину привлечь? — предложил Бакин. — Как она там?

— Нормально, — сказал Жваков, — я позвоню ей. Только она застряла в своем монастыре и обратно не собирается.

— Это все-таки монастырь?

— Я называю это «монастырь». Кроме того, там монахи.

Некоторое время они шли молча, потом Жваков сказал:

— Вернемся к вопросу: если бы тебе предложили отдать свой какой-нибудь орган для продления жизни нашему дорогому и любимому, ты бы согласился?

— Что это тебя так волнует? Это как-то связано с тем монастырем? — спросил Бакин.

— Никак не связано и никак не волнует, — сказал Жваков и повторил свой вопрос: — Так согласился бы или нет?

— Думаю, это будет предложением, от которого нельзя отказаться.

— Я серьезно.

— А какой смысл? Разве нет технологии выращивания органов для пересадки?

— Но ты, возможно, был бы горд и счастлив, если б в груди великого человека билось твое живое сердце, а не искусственно выращенный имплантат. Поправлюсь, — сказал Жваков, не увидев на лице Бакина признаков понимания, — ты мог бы представить, что при некотором повороте событий… возможно, что-то поняв в этой жизни… ты был бы горд и счастлив от такой перспективы?

— Представить можно, — сказал Бакин. — Но думаю, это был бы уже не я.

— Знаешь, — сказал Жваков, — я пошарил в облаках и не нашел никакого упоминания о выращивании органов на замену. Общество добровольных доноров — да, существует. И у них есть особая книга памяти — для исполнивших долг самопожертвования, как они это называют.

— И что?

— А ничего. Значит, бывают люди, — сказал Жваков и, помолчав, добавил: — Не люблю монахов.

Людей было много. Сперва везли на автобусах, потом всех пересадили на грузовые машины. Поперек кузова там были положены доски для сидения.

— «Студебеккер», — сказал некто блондинистый, голубоглазый, но с широким лицом монголоида. На его бейджике было написано «Ираклий», фамилия была длинной и незапоминающейся. — Лендлизовская машина. Полный привод на три оси, грузоподъемность две с половиной тонны. — Он читал это с экрана своего гаджета (специальное приложение перед тем было загружено). — Танк Т 34 — средний танк, самый массовый в Великую Отечественную. Вес 27 тонн, лобовая броня 45 миллиметров.

— Значит, прокатимся еще и на танке, — сказал Жваков. — Или на всех не хватит?

— У противника «Панцеркампфваген IV», — продолжал монголоид, — вес 25 тонн, броня 50 миллиметров.

— И постреляем, быть может, — сказал Бакин.

— Винтовка Мосина 7,62 мм, пистолет-пулемет Шпагина, он же — автомат ППШ. На той стороне пулемет Эм-Же 34, калибр 7,92.

У Жвакова зазвонил фон.

— Привет, — сказал он в трубку. — Привет, — повторил громче, перебивая шум мотора. И после паузы: — Подожди. А без меня что — совсем никак?.. Не могу. У меня аллергия, ты знаешь… Пусть фобия… А ты сюда не можешь?.. Давай не будем спешить, подумаем и поговорим спокойно, обсудим… Может быть, завтра. Пока.

— Это Валентина, — сказал Жваков.

— Все та же проблема? — спросил Бакин.

— Кто сказал, что есть какая-то проблема? — спросил Жваков.

«Студебеккеры» остановились на пустыре у длинного одноэтажного здания. Широко открытые двери по всей длине. Входили и переодевались в солдатское. Брюки, гимнастерка, пилотка и — куда от них денешься — сапоги. Инструкция по наматыванию портянок была в приложении. Выдали оружие — винтовки, автоматы — имитация, разумеется. На всех, конечно, не хватило, но исторической реальности эта нехватка могла соответствовать. Жваков достал гаджет (тот же фон, естественно, но в другой ипостаси), чтоб сфоткаться в новом прикиде, но тут же убрал под осудительными взглядами соседей.

И пошли наконец — длинной неровной колонной. По пыльной дороге, хранящей следы колес на застывшей грязи. Непонятно, откуда могла взяться такая. В обе стороны до горизонта тянулись холмистые поля, в низинах — кустарник. Одинокие деревья местами. И никаких зданий, построек, несущих приметы настоящего времени, ни одного самолета в небе — нереальная, в общем, картина.

Шли долго. Жваков начинал понимать, что сапоги с портянками — не такая уж клевая обувь. Он хромал (впервые в жизни поняв, что значит натереть ногу), другие идущие тоже хромали.

— Так вот походишь и будешь знать, как оно было на самом деле, — сказал голос сзади.

— Да, были люди, — отозвался другой.

— А я что-то не догоняю, — сказал Жваков, — я думал, что на реконструкции воспроизводится какое-то конкретное сражение — подвиг панфиловцев, например, Бородинская битва, Ледовое побоище.

— На этой дороге, — сказал Ираклий, — в сорок втором была уничтожена наша колонна пехоты. Это место уже близко — вон там, у того тополя. — Он показал на дерево, до которого оставалось около километра. Жваков определил бы точно, но лишний раз доставать гаджет не хотелось.

Когда приблизились к ориентиру, оркестр заиграл марш. «Запевай», — прозвучала команда. И запели. Слова мало кто знал, но мелодию подхватили. Звучало нестройно, многоголосо и мощно. Жваков пел, не разбирая собственных слов. Бакин тоже пел, они воодушевлялись, они понимали теперь, как это выглядит — с песней идти в атаку.

Вдруг барабан споткнулся, сбился с ритма. Труба взвизгнула. Колонна остановилась, замерла в ожидании. И зазвучало все по-иному. Барабан гремел то ли по-индийски, то ли по-африкански, а может, на языке австралийских аборигенов. Гремел-гремел-гремел. Трубы визжали пронзительно. Визжали-визжали-визжали. Люди слушали. Слушали, слушали. Кто-то в изнеможении опустился на землю, кто-то застыл на месте, кто-то высоко подпрыгивал, поднимая руки, — подпрыгивал, высоко поднимая руки, — высоко поднимал подпрыгивал, поднимал-подпрыгивал, поднимал-подпрыгивал, можно сказать — плясал, можно сказать — скакал. Что-то пошло не так, думал Жваков, что-то не так, а с другой стороны, может, так и надо? может, так и надо?

И тут застрочил пулемет. Жваков сразу понял, что это реальный пулемет и что бьет с пригорка метрах в трехстах левее дороги. Люди падали под пулями. Колонна смешалась. Кто-то бежал, кто-то отползал в сторону. Кто-то с оскаленным лицом строчил из своего ППШ, и желтый огонек подсветки вспыхивал у дула. А те, кто плясали-прыгали и скакали-скакали, продолжали свое, их даже стало больше. Труба визжала, барабан гремел, пулемет строчил — кто бы нажал кнопку и выключил это, кто бы выключил, — а они скакали свое под визг и грохот.

Жваков отполз к обочине и скатился в придорожную канаву. Бакин оказался рядом, монголоид Ираклий — тоже. Оба невредимы, но оказавшийся с ними третий (если считать от Жвакова, то четвертый) отрешенно рассматривал свою простреленную ниже локтя руку.

Дождавшись паузы между очередями, Жваков высунул голову из канавы. Вдоль всей дороги вповалку лежали тела. «А с другой стороны, может, так и надо?» — пробормотал он. Слышны были стоны раненых. Музыка смолкла, и стоны были слышны, слышны стоны. Кажется, раненых полагалось пристрелить, чтоб не мучились, но реального оружия в руках Жвакова все равно не было.

В воздухе возник новый звук — отдаленный гул мотора. Из-за пригорка, откуда бил пулемет, медленно выкатился танк. Тот самый «Панцеркампфваген» — плавно, словно мишень в тире. Его башня стала разворачиваться в сторону Жвакова, и Жваков нырнул обратно в канаву. Прогремел выстрел, и сверху что-то посыпалось. Мелкие частицы опускались, кружась, как чаинки в стакане.

— Осколочными бьет, — объяснил Ираклий. — А здесь, — он положил руку на пристегнутый к ремню округлый предмет, похожий на панцирь небольшой черепахи, — генератор защитного поля. Поэтому будем живы.

— Что это за поле? — спросил Жваков.

— Оно защищает, — ответил Ираклий. И добавил, прислушиваясь к шуму боя: — А это Т-34 вступили неслабо. Никаких средств не жалко для воссоздания нашего славного прошлого.

Жваков промолчал. Взял фон, набрал номер.

«Министерство гражданского согласия предупреждает, — включился режим громкой связи, — что в случае разглашения вами информации о событиях, свидетелем которых вы стали, с вашего гражданского рейтинга будет списано 78 баллов».

— Привет, — сказал Жваков, дождавшись соединения. — Как там у тебя, все в порядке?.. Действительно в порядке?.. У меня тоже. Но подписался тут на одну хрень и какое-то время буду занят… Все-таки решила? А тебе это точно надо?.. Подожди. Тебе надо?.. Давай договоримся, ты ничего не делаешь… Категорически ничего... Ничего не делаешь, пока я здесь не закончу и, может, приеду. Попробую какие-нибудь таблетки от аллергии… Хорошо, пусть от фобии... Завтра, наверное, не получится. — Покосившись на соседа, Жваков добавил: — Тебе привет от Бакина. Пока.

— Догадываюсь о теме, — сказал Ираклий. — Кто-то хочет вступить в Общество добровольных доноров, а кто-то другой боится последствий. Опасается, что их донорский лозунг: «Пусть твое сердце забьется в груди великого человека» — может воплотиться слишком буквально.

Жваков кивнул.

— Ерунда. Пересадка органов — это прошлый век. Сейчас великому человеку доступны другие технологии. Неограниченное продление жизни — вполне.

— Бессмертие?

— Было бы странно, если бы они не могли его себе обеспечить.

— Тогда зачем эта хрень с пересадкой органов?

— В человеке заложено стремление к жертвенности, и надо время от времени давать ему безобидный выход. Приятно принести себя в жертву в отдаленной перспективе, которая никогда не станет реальностью. Кроме того, есть лица женского пола, которые склонны шантажировать близких угрозой подобного рода... Так что предоставьте событиям идти своим путем и не парьтесь.

Бой затих вдалеке. Жваков и Бакин выглянули из канавы.

«Панцерваген» уже догорал, поднимая в небо столб черного дыма. А на дороге… на дороге было то, что на ней было.

— Никогда в жизни не видел столько трупов, — пробормотал Бакин.

— Может быть, так и надо, — сказал Жваков.

— Целью того, что впоследствии стало называться войной, первоначально были именно трупы, остающиеся на поле битвы, — сказал Ираклий, — только в наше время их уже не подают к столу.

В двенадцатиместной палате лежало двенадцать человек.

Правая нога каждого была закована в гипс до колена и поставлена на вытяжку. Это не была вытяжка в правильном медицинском смысле (спица, вставленная в пятку, и никакого гипса), а только имитация правильной вытяжки. При этом перекинутый через спинку кровати трос с грузом крепился не к спице, а к прочному кольцу, охватывающему лодыжку. Весьма вероятно, что автор этой конструкции не слишком хорошо представлял себе, что такое вытяжка, а имел целью только обеспечить уровень телесного неудобства, достаточный для того, чтобы реконструкторы, которым не повезло получить ранение во вчерашней битве, могли бы в какой-то степени представить себя в роли тех, которые получили.

Из двенадцати счастливчиков пять человек, не считая Ираклия, спаслись под колпаком защитного поля. Ираклий достал устройство из своей сумки, положил перед собой на одеяло и обратился к спасшимся.

— Этот генератор, — сказал Ираклий, — достался мне не просто. Добывая его, я в свое время потерял некоторое количество баллов гражданского рейтинга. Исходя из принципа справедливости, я полагаю, что те, кто нашли укрытие под защитой поля этого генератора, должны в какой-то степени возместить мне потерянные баллы. По пять баллов с человека, многого я не прошу.

— Это принцип? — спросил Бакин.

— Безусловно, — сказал Ираклий.

— А что, существует способ передать эти баллы? — поинтересовался Жваков.

— Разумеется, нужно только установить на гаджет специальное приложение.

— А я не просил, чтобы меня защищали, — раздался голос из второго ряда (в палате было три ряда кроватей, по четыре в каждом ряду). — Может быть, я хотел пасть смертью храбрых.

— Законное желание, и вполне выполнимое. Совершить сеппуку никогда не поздно.

— Однако я не японец, — сказал человек из второго ряда.

— Если дело только в этом, так сейчас многие и неяпонцы совершают сеппуку. Чтобы расстаться с жизнью, некоторые люди выбирают довольно мучительные способы, в пользу которых говорит то, что они освящены обычаем.

— Собственно, пять баллов — не такая большая сумма, — примирительным тоном произнес Жваков, — по крайней мере не такая большая, о которой стоило бы спорить. Я готов передать эти баллы, если есть способ.

— Аналогично, — сказал Бакин.

— А я не готов, — сказал человек из второго ряда. — Это не мелочь, а дело принципа. Я категорически против того, чтобы баллы гражданского рейтинга использовались в качестве разменной монеты.

— Разве кто-нибудь говорит о монетах? — возразил Ираклий. — У нас только баллы — баллы одной стороны как компенсация потерянных баллов другой стороны.

— Формально — да, а по сути эти пять баллов являются платой за оказанную услугу, о которой я не просил.

— Не надо слов, — раздался голос из третьего ряда. — Пять баллов или харакири в студию.

— В принципе, передача баллов от одного лица к другому — это вообще против закона, — сказал человек из второго ряда.

— Не против закона, — поправил его Ираклий. — Все в пределах.

— Полагаю, мой гражданский долг сообщить об этом куда следует, а там пусть разбираются, в пределах оно или не в пределах, — сказал человек из второго ряда.

У Жвакова зазвонил фон.

Он отцепил вытягивающий груз от ноги и вышел в коридор, стуча гипсовой пяткой по полу.

— Привет, — сказал в трубку. — Нет, скоро не получится… Нет, никак... Дела у меня. Да, дела. А дорогой и любимый, я думаю, обойдется без твоей помощи… Тогда делай, как хочешь... Как хочешь, говорю, делай, если уж ты решила… Да… А это уже похоже на шантаж, моя дорогая… Не надо меня грузить. Вот не надо... Вот-вот. Именно так… Пока. — Жваков бросил трубку — если бы мог, именно бросил бы — и заковылял по коридору к своей палате.

Навстречу ему той же походкой ковылял человек с загипсованной левой ногой.

Жваков вошел в палату. Конфликт принципов там подходил к своему завершению.

— А вот хрен вам и от мертвого козла уши! — выкрикнул человек со второго ряда свое, видимо, окончательное слово.

— У меня есть довод, с которым вы будете вынуждены согласиться, — спокойно произнес Ираклий. Он достал из своей сумки желтую карточку и показал человеку.

По всему было видно, что это не просто карточка.

— Прошу извинить, уши были от мертвого осла, — уже спокойно произнес человек. И продолжал, помедлив: — Да, вы правы. Есть юридический принцип: незнание не освобождает от ответственности. Следовательно, то обстоятельство, что я не знал о стоимости услуги в момент ее оказания, — я не ошибусь, если употреблю слово «стоимость» и слово «услуга»? — не освобождает меня от выплаты вознаграждения, возмещения, компенсации или иным способом поименованной суммы. Вы удовлетворены?

— Вполне, — сказал Ираклий. — Приложение я вам сейчас поставлю.

Двенадцать человек ворочались на своих кроватях. Со спины на левый бок и обратно. Гиря, привязанная к правой ноге каждого, не позволяла большего. Можно было еще по-разному сгибать в колене левую ногу, что давало дополнительно какую-то степень свободы, можно даже представить — комфорта.

Заснуть Жвакову не удавалось. Он подумывал о том, чтобы отстегнуть проклятый груз, но одиннадцать соседних человек ворочались со спины на бок и Жваков решил не сдаваться. Деды терпели и нам велели, вспомнилась народная мудрость.

И заснул наконец.

Он проснулся, как ему показалось, первым. Одна кровать во втором ряду, однако, пустовала. Чувствуя потребность опорожнить мочевой пузырь, он проделал необходимые манипуляции и вышел в коридор. Человек из второго ряда был там — и запах, запах крови, который Жваков почувствовал раньше, чем успел что-нибудь увидеть, — человек сидел на коленях, откинувшись спиной к стене. Обеими руками человек сжимал нож — что-то из медицинского инструментария. По полу растекалась лужа крови. Человек совершил сеппуку, понял Жваков, все-таки совершил человек. А ведь говорил человек, что он не японец.

Жваков подошел ближе, вдыхая запах крови — хорошо знакомый, незабываемый с недавнего времени запах. Длинные волосы почти закрывали лицо человека. В зубах он сжимал ленту минипринтера, на которой было напечатано:

ПРОСЬБА НЕ РЕАНИМИРОВАТЬ

И ниже:

ПРИГОДНЫЕ К ИСПОЛЬЗОВАНИЮ

ВНУТРЕННИЕ ОРГАНЫ ПРОШУ

ПЕРЕДАТЬ В ФОНД ОДД

Фонд Общества добровольных доноров, понял Жваков.

— Не хотел идти на эту голосовалку, но все идут, а делать здесь все равно нечего, — сказал Бакин.

— Аналогично, — произнес Жваков.

В аудитории сидели двадцать два человека. У одиннадцати, сидящих справа, правая нога была закована в гипс до колена. А у одиннадцати, сидящих слева, в гипс до колена была закована левая нога. Каким образом палата левой ноги лишилась одного человека, было неизвестно. Про второе сеппуку ничего не было слышно.

Изменения телесные влекут за собой изменения в манерах, и двадцать два человека от нетерпения били о пол загипсованными пятками, словно копытами.

В аудиторию вошел человек, и стало тихо.

Человек подошел к белой доске. У человека в руке был фломастер. Человек поднял руку с фломастером, и на доске появилось изображение мозга — два полушария с извилинами.

— Это человеческий мозг, — сказал человек, — а в мозгу есть лобные доли коры, — человек показал фломастером, — которые суть та часть человеческого мозга, которая делает его человеческим мозгом.

— Это профессор? — тихо спросил Жваков у Бакина.

— А кто же еще? — тихо ответил Бакин.

— А не хиросиг ли он в каком-нибудь смысле подобно тому чуваку, за которого мы голосовали в прошлый раз?

— Возможно, — сказал Бакин.

— Во второй половине двадцатого века, — сказал человек у доски, — профессор Б. Ф. Поршнев — Борис Федорович — утверждал, что лобные доли — это принимающий аппарат внушения, а именно с развития аппарата внушения, способности внушать и быть внушаемым, начался путь от первобытного троглодита к тому, что мы сейчас называем человеком разумным.

— Хочется почему-то называть его именно так, пока мы не убедились в обратном, — сказал Жваков.

— Человека разумного? — уточнил Бакин.

— Нет, хиросига.

— Не возражаю, — кивнул Бакин.

— Впрочем, в начале было слово, — сказал профессор, — которое возникло именно как орудие внушения. Центр речи, кстати, находится в тех же самых лобных долях. Слово, сказанное одним человеком, несло веление, которому другой не мог не повиноваться. Недаром «слушаться» означает «подчиняться». И эта функция внушения — суггестии — оставалась единственной функцией слова задолго до того, как слова приняли форму осмысленной речи. Не будучи осмысленными, они были реально похожи на некие заклинания — анторак бдык урбык урбудак будык гиба габ гиба габ! — Последние слова он выкрикнул в пространство и несколько раз подпрыгнул, а после того продолжал уже нормальным голосом. — В память этих времен осталось выражение «заклинаю тебя», хотя, разумеется, тогда не могло существовать ни слова «заклинаю», ни местоимения «ты» со всеми его склонениями. Только урбыдуг антогас салих алимат хак хак!

— Наверное, у него в плане создание какого-то гаджета в помощь суггестору, — предположил Бакин.

— Возможно, как-то действующего на лобные доли, — высказал предположение Жваков.

— И вот, — продолжал професор, — если один человек — на данный момент суггестор — говорит другому свое велительное «бдык», то другой понимает это как команду «прекрати», если что-то делает в этот момент, или команду «нельзя», если собирается что-то делать, или команду «делай как я», если в этот момент что-то делает сам суггестор, или команду «дай мне», если держит что-то в руке. И вроде достаточно одного велительного «бдык», но не единым бдыком, не единым бдыком. За бдыком урбык, за урбыком будык, и где бдык с урбыдугом, там и анторак с антогасом, и на всякий бдык находится свой урбудак, и бдык бдыку брык, и урдубык урдубуку не бардудак.

— Вот настоящий хиросиг, — сказал Жваков, — а тот, прошлый, был не такой.

— Согласен, — сказал Бакин.

— За несколько сотен тысяч лет такой словесной игры,— говорил хиросиг, — человеческая речь обогатилась новыми звуками, глухими, звонкими, носовыми, фрикативными и аффрикативными, развивался речевой аппарат их произнесения. Соответственно увеличивались лобные доли. Суггестивная сила слов возрастала — даже в наше время силой слова можно воздействовать на все физиологические процессы — это установлено. А в те времена, можно предположить, практически не было болезней, недоступных исцелению словом.

Жвакову показалось, что у него в кармане завибрировал фон. Он взял гаджет в руку — нет, звонка не было.

— Теперь понятно, — сказал Бакин. — Он будет предлагать какую-то оздоровительную технологию.

— Эти слова, напомню, были бессмысленными сочетаниями звуков, но пару сотен тысяч лет тому назад произошла революция. Образовались устойчивые связи между словами и предметами внешнего мира. Итогом было то, что слово стало словом в современном понимании, нашло свое место в словаре, потеряв при этом значительную долю своей магической суггестивной силы. Промежуточную стадию при переходе к такому положению дел можно назвать эпохой абсурда. Словам уже присвоены значения, сами по себе они вроде осмысленны, но в речевом суггестивном общении их смысл — дело десятое. Смыслы покорно следуют за сочетаниями слов, как сказал профессор Поршнев. Они сплетаются в невероятные комбинации предметов, явлений или событий, обычно мнимых, но отчасти воспринимаемых как реальные — рассказываемых и воображаемых. Так рождается миф. С другой стороны, абсурд принимает эстафету от суггестии — бессмыслица рождает священный трепет, экстаз. Да и в наше время прикосновение к абсурду что-то сдвигает у нас внутри, приводит человека в особое состояние сознания.

— Может, он хочет предложить идею гаджета, который посредством боя барабанов доводил бы человека до состояния экстаза? — предположил Бакин. — Или приводил человека к просветлению без необходимости ломать голову над каким-нибудь коаном?

— Вся последующая история ума, — сказал хиросиг, — была дезабсурдизацией первоначального абсурда, осмыслением бессмысленного.

Он повернулся к белой доске, и на ней возникли слова. Медленно поплыли вверх в режиме прокрутки.

— Так говорил профессор Поршнев, — сказал хиросиг.

Можно сказать, что лобные доли есть орган внушаемости.

В глубоком прошлом бессмыслица внушала священный трепет или экстаз, с развитием же самой речи, как и мышления, бессмысленное провоцирует усилия осмысления.

Имена собственные в современной речевой деятельности являются памятниками, хоть и стершимися, той архаической поры, когда слова еще не имели значения.

Обычно абсурд выступает просто как невыполнение условий логики. Но что если перевернуть: логика это невыполнение условий абсурда.

Вещи стали обозначением звуков раньше, чем звуки обозначениями вещей.

Вопрос является повелением ответить.

Разговор — это по большей части цепь взаимных возражений.

Речь есть не что иное, как осмысление бессмысленного¹.

Фон в кармане Жвакова опять завибрировал, и опять это всего лишь показалось ему. Я, наверное, жду звонка, подумал Жваков. Она, наверное, тоже ждет. Но не хочу... — Жваков на какое-то время задумался, пытаясь понять, чего он в действительности не хочет, и, так в том и не разобравшись, перевел внимание на хиросига у белой доски.

— ...изменение климата, — говорил хиросиг, — в результате которого троглодит, наш предок, был вынужден покинуть ту экологическую нишу, в которой находил себе пропитание. Но аппарат суггестии уже существовал. И он был использован одной частью первобытного человечества против другой его части. И та часть человечества, от которой мы, собственно, и произошли, представляла собой, грубо говоря, мясное стадо, само производящее — само, бдык, само — забой своего молодняка — урбыдуг антогас — для питания людоедов, вышедших из этого же стада. Применительно к нашему времени, — хиросиг умолк, обвел взглядом аудиторию и, помолчав, продолжил, — это как если бы часть человечества служила добровольными поставщиками внутренних органов — добровольными, бдык, донорами — для другой части.

Нет, этого не может быть, подумал Жваков. Да никто и не говорит, что может. «Как если бы» — это ничего не значит.

— И они считали бы за честь принести себя таким образом в жертву. Готовили бы себя к подвигу: режим — бдык — питание, песни и марши под музыку. Соревновались бы друг с другом на предмет, чьи органы лучше. И вместо «Человек разумный» у них в карточке вида будет написано «Человек послушный».

— Какой-то бред, — повернулся Жваков к Бакину. — Да и остальное тоже — касательно мясного стада.

— Согласен, — сказал Бакин. — Действительно бред.

— Про органы не берите всерьез, — успокоил их Ираклий. — Никому не нужны чужие потроха.

— Кто-то из вас, кажется, считает этот вариант нашего прошлого нереальным. — Хиросиг в упор посмотрел на Жвакова. — Напрасно. О нем свидетельствует множество мифов о богах и чудовищах, требующих человеческих жертв. И вот это наслаждение мучениями других, свойственное только нашему виду (сажание на кол, распинание, сжигание на костре), и самоистязание, возведенное в ранг доблести. Это могло появиться как деформация психики в процессе суггестивного воздействия, конечным результатом которого должно было быть, да и стало подведение человека к добровольному убийству своих детей и самоубийству.

— Извините, у меня звонок, — сказал Жваков.

Он поднялся, держа гаджет в руке, вышел из аудитории, медленно пошел вдоль коридора. У места, где совершил сеппуку безымянный обитатель кровати во втором ряду, Жваков остановился, не думая в тот момент, что это то самое место. Но слабый запах крови, кажется, еще витал в воздухе, и лужа, растекшаяся у стены, призрачно отсвечивала пару мгновений, исчезнув под прямым взглядом.

Жваков сел у стены в коленную японскую позу, подвернул загипсованную ногу, чтоб не беспокоила, закрыл глаза. Что человек совершил сеппуку, Жвакова не смущало. Видал он смерть, видал кровь. На всю оставшуюся жизнь хватит впечатлений. Но завещать органы фонду — это был голимый абсурд — урбудык урбыдак, — и к тому же черный. Мясо портится без холодильника — мясо, бдык, мясо, — а субпродукты еще быстрее. Но фонд, несомненно, существовал. Он, несомненно, существовал и раньше, но не вполне материально, оборачиваясь яркой картинкой, баннером, рекламным слоганом. Теперь же — после того как Жваков прочел зажатую в зубах трупа ленту — предстал жутковатой реальностью.

Жваков посмотрел на гаджет, гаджет молчал. Жваков послал вызов, что, в общем-то, можно было сделать и раньше. Через несколько долгих секунд был ответ: «Абонент недоступен».

Жваков поднялся из коленной позы и направился обратно в аудиторию.

У порога остановился. Из-за двери доносились непонятные звуки. Жваков открыл дверь и вошел.

Человек у доски, он же хиросиг, был на своем месте, то есть у доски. Размахивая рукой, словно дирижируя, он повторял три слова из своего репертуара: гиба габ губ, гиба габ губ… И двадцать две пары загипсованых пяток дружно и в такт били об пол. Именно двадцать две, потому что Жваков, прислонившись к стене для равновесия, уже ударял пяткой вместе со всеми.

— Асламбан хоп. — Человек опустил руку.

Люди поняли это как сигнал расходиться.

Жваков подождал Бакина у выхода. Вместе с Бакиным выходил и Ираклий.

— Я нажал за тебя кнопку, — сказал Бакин. — «Компактное устройство, воздействующее на лобные доли реципиента с целью усиления суггестивного воздействия», кажется, так.

— Устройство примерно такое. — Ираклий показал свою желтую карточку. — Нет ничего нового в этом мире.

Пришли в палату. Там все ложились на вытяжку, прилаживали к ногам свои гири.

Жваков тоже лег и, ложась, услышал короткий писк гаджета — сигнал, которого ждал и которого боялся. Он посмотрел. Сигнализировал агент поиска абонента.

Нашлась наконец. Жваков посмотрел в скрепке. Там была страничка из Книги памяти ОДД, и на страничке — знакомое имя, обведенное жирным красным.

Дура, со злостью подумал Жваков, как можно быть такой дурой? И одномоментно прозвучала вторая мысль: не может быть, нет, не может быть, тут какая-то ошибка.

— Это от Валентины? — спросил любопытный Бакин.

— Нет, — сказал Жваков. — Не знаю. Я не заказывал этого. У нее все в порядке, — добавил быстро. — Я с ней разговаривал. Только что. Вот так разговаривал.

— Как это «вот так»? — спросил Бакин.

— По гаджету, бдык, — огрызнулся Жваков. — И отвернись от меня, я спать хочу.

Коридор здесь широкий — в метрах не знаю, а шесть человек могут стоять поперек в шеренгу плечом к плечу. Эти и другие слова Жваков произносил беззвучно, ведя долгий мысленный разговор в преддверии разговора реального, который должен был рано ли, поздно состояться, когда недоразумения развеются, а ошибки будут исправлены. Трезво размышляя, он верил, что это рано ли, поздно случится.

Коридор широкий и длинный, и по обеим сторонам — двери, много дверей, но все заперты, кроме двух. За одной дверью — палата левой ноги, за другой — палата правой ноги, а почему «ноги» — я расскажу когда-нибудь позже. В каждой палате по одиннадцать человек (столько, сколько в нормальной футбольной команде). Раньше было по двенадцать, но о том, почему стало по одиннадцать, я говорить не буду. Коридор длинный, и по обеим сторонам — двери, это место рассчитано, чтобы вместить много людей, много больше, чем содержится в нем сейчас. А те, кто сейчас, — мы лежим здесь на вытяжке. Что такое вытяжка, можешь прочитать в Википедии. Я бы не сказал, что мы здесь реально страдаем, но терпим адекватно — это факт. Деды терпели и нам велели — есть такая народная мудрость. И это терпение — претерпевание — оно адекватнее, чем перспектива пожертвовать, бдык, собой, отдав свои органы дорогому и любимому. Потому что эти органы ему на фиг не нужны, бдык. Не в кайф ему иметь внутри себя чужие внутренние органы, это его не вставляет, бдык, не торкает, бдяк, и не штырит. Давай сделаем так: я завязываю с военной реконструкцией, а ты — с донорством. И будет нам счастье, урбыдуг антогас, — сходим куда-нибудь, поедим вместе. А то устроимся в реконструкцию мирную — я узнавал — в колхоз или на комсомольскую стройку. В бригаду коммунистического труда. Ту оти сара би сара. Что это я сказал? Не важно. По четным дням мы играем в футбол в коридоре. Доктор рекомендовал для реабилитации. Коридор, я уже говорил, широкий. Отстегиваем от ног наши гири, вынимаем спицы из пяток и в бой. Про спицы шучу, шучу. Ты бы видела, как мы по коридору — бдык-бдяк, бдык-бдяк — вприпрыжку и топоча копытами. Мяч с подсветкой и бубенчиками — гиба губ, гиба губ. И развеваются наши разноцветные халаты — ах-аха, ах-аха. Надо видеть. Сат сара би. Не знаю. Я недавно вынул из облака японские картинки о женщинах, делающих себе сеппуку. И от некоторых из них — немногих, но некоторых — испытал что-то вроде эротического возбуждения. Нет, анторог урбудак, анторог, я не говорил этого, вычеркиваю, стираю. Но почему? В корне непонятно, я не предполагал у себя подобных отклонений. Сат ино. Ты уж не делай над собой ничего такого, пока не встретимся. Хотя вытяжка — это долгий процесс, месяца два как минимум. А когда встретимся, тоже ничего не делай. Договорились? Ту оти мерато, кано асати лидо, кано асати мело. Ти ура сат мина ора. Сат оки, сат лин, сата кани. Что такое я говорю? Наверное, что-то адекватное. Сат сара би ино.

— Какой-то глюк у меня, посмотри. — Жваков протянул Ираклию свой гаджет, раскрытый на странице из Книги памяти — той самой странице.

Ираклий посмотрел и ничего не сказал.

— Не глюк, — понял внезапно Жваков.

Ираклий кивнул.

— Что там? — спросил Бакин со своей кровати. Ираклий, по-прежнему молча, перебросил гаджет ему.

— Почему она сделала это? — воскликнул Жваков. — Почему вообще это делается? Вынимать у человека органы, которые хоть кому-то нужны, это можно понять, но когда не нужны никому — это бред, бессмыслица.

— Не бессмыслица, — возразил Ираклий. — Смерть имеет ценность сама по себе, как жертва. Общество должно поощрять проявления инстинкта жертвенности.

— Все равно бред, — сказал Жваков. — Я когда видел эту Книгу памяти, думал, что это просто книга, просто слова, потому что не может быть, чтобы серьезно... И я ведь предупреждал ее, предупреждал.

— А когда предупреждал, до или после? — спросил Бакин и с силой запустил гаджетом в Жвакова.

Жваков перевернулся на спину, вытянулся и закрыл глаза.

Рано утром Жваков проснулся. Да, казалось ему, он и не спал вовсе.

Вышел из палаты. Стараясь не стучать гипсом, прошел по коридору к двери с подсвеченной надписью «ВЫХОД». Надел уличные бахилы. Хотел выйти, но дверь оказалась закрыта. Подергав достаточное время за ручку, Жваков оставил попытки и прошел в холл, обстановка которого имитировала неизвестные годы ХХ века — телевизор с маленьким выпуклым экраном, биллиард, аквариум с рыбками, на стене карта Советского Союза с незнакомыми городами: Калинин, Молотов, Жданов, Ворошилов, Каганович. Обыкновенно Жваков задерживался у карты, но сейчас прошел мимо.

Одно из окон было приоткрыто. Жваков открыл его шире, забрался на подоконник и спрыгнул вниз. Сделав несколько шагов по газону, вышел на дорожку, мощенную плиткой.

— Эй!

Жваков обернулся на голос.

Из окна выглядывал Бакин.

— Ты куда собрался?

— В Тибет, — сказал Жваков.

— Я с тобой, — сказал Бакин, вылезая на подоконник.

— Тебе-то зачем? — выказал удивление Жваков.

— Это уж я сам решаю, что мне зачем, а что незачем, — сказал Бакин.

Он спрыгнул вниз. С собой у него была пара костылей.

— Решил двинуть в Тибет, к этим самым монахам, — сказал Жваков. — Есть вариант, что они удерживают у себя Валентину, а запись в книге фейковая, чтоб оборвать контакты.

— Вариант есть, — согласился Бакин.

Вместе пошли по дорожке.

Обогнув здание, увидели обнесенную забором площадку, там несколько машин, в том числе знакомые «студебеккеры».

Проходя мимо, Жваков увидел, что борт ближней машины истыркан следами от пуль и осколков. «Студебеккерам», значит, тоже досталось.

Бакин, опираясь на костыли, передвигался быстрее и легче Жвакова. Он забегал вперед и останавливался, поджидая отставшего.

— Ведь клево, — сказал, в очередной раз остановившись, и предложил костыли Жвакову, — попробуй.

— Нет, не хочу, — отказался Жваков.

— Надо беречь ногу, ты ею в футбол играешь, — сказал Бакин.

Они стояли на гребне холма, откуда дорога спускалась в долину. Уходила вдаль, теряясь среди холмов, и других дорог не было. Не та ли это дорога, на которой произошло недавнее побоище? — спрашивал себя Жваков и не знал ответа.

— Где мы? — спросил Бакин.

— Не знаю, — сказал Жваков.

— Это бдык, — сказал Бакин.

Постояв, повернули обратно.

— Когда-то у всех стояло приложение в фоне, — сказал Жваков, — которое показывало карту и твое место на ней. Ты помнишь?

— Помню, — сказал Бакин, — но, наверное, кто-то решил, что вредно знать о себе слишком много.

Окно, через которое вылезали, было закрыто, но дверь, когда подошли, оказалась не заперта. Время уже близилось к завтраку. Медсестра катила по коридору тележку с едой. В программе была молочная рисовая каша, какао и крашенные по старинному рецепту яйца вкрутую — каждому по два.

— Решили пройтись? — поинтересовался Ираклий, глядя на неснятые бахилы на ногах Жвакова.

— Уже прошлись, — сказал Жваков. Он стянул с ног бахилы и отправил в контейнер для мусора.

— Хотим в Тибет, к монахам, — сказал Бакин.

— Тем самым монахам, — уточнил Жваков. — Думаем, человека они удерживают у себя, а запись в Книге памяти фейковая.

— Есть такой вариант, — согласился Ираклий. — А есть и другие.

— Хочется, чтобы других не было, — сказал Жваков.

— Могу предложить способ, — сказал Ираклий. — Как насчет того, чтобы вместо дороги в Тибет пройтись по мультиверсуму в поисках лучшего глобуса?

— А подробности?

— Будут подробности, — сказал Ираклий, погружая ложку в тарелку с кашей.

Бакин и Жваков затеяли биться яйцами. Тупым концом о тупой, потом острым об острый. Самое твердое яйцо осталось у Бакина, и он начал оглядывать соседей, ища, с кем побиться.

Трое сидели в холле под картой Советского Союза. В коридоре шла подготовка к футбольной игре. Расставляли стулья, изображавшие штанги ворот. Двое поправляли на полу стершуюся разметку. Кто-то из левоногих разминался с мячом, перебрасывая его с больной ноги на здоровую и обратно — гиба губ, гиба губ. Мелькали огоньки, звякали бубенчики.

— Есть один чувак, — начал Ираклий, — он родил идею...

— Я знаю, — сказал Жваков, когда выслушал, — он выступал недавно с этой идеей. Народ проголосовал, но, по-моему, это бред.

— Совсем не бред. И машина уже сделана.

— Так быстро? — удивился Жваков.

— Вот так, — сказал Ираклий.

— И что дальше? Я, бдык, не въезжаю, — недовольным голосом произнес Бакин.

— Аналогично, — сказал Жваков.

— В принципе, все просто, — сказал Ираклий. — Проводится сканирование мультиверсума на предмет какого-то события. Например, на предмет содержания твоего почтового ящика. Если там окажется мейл с конкретного адреса, значит окей. После чего твое сознание счастливо переносится в ту найденную ветвь мультиверсума. И в твоей трубочке обнаруживается свежее письмо с известного адреса, свидетельствующее о том, что абонент на том конце провода жив и, возможно, здоров.

— Бдык, — сказал Бакин.

— Сат сара би, — сказал Жваков.

— А скажи, — спосил Бакин Жвакова, — от прикосновения к нашему жизненному абсурду чувствуешь ли ты, что в тебе начинает происходить некая трансформация сознания?

— Сат сара. — Жваков пожал плечами. — Когда я увидел того нашего соседа, который вспорол себе живот здесь в коридоре, мне показалось, что я испытал просветление. Кровищи было…

— Только показалось?

— Да, — сказал Жваков, — потому что в итоге во мне ничего не изменилось. Я тот же, каким был раньше.

— А я чувствую, что изменился после того побоища на военной дороге, — сказал Бакин, — только это не было просветлением.

— Да, — согласился Жваков, — но это было круто.

— На долгую жизнь память, — сказал Бакин, — на всю оставшуюся.

— А что будет, — Жваков повернулся к Ираклию, — со мной в той несчастливой ветке, из которой перенеслось мое сознание?

— Это не должно тебя беспокоить, — сказал Ираклий.

— Не должно, — согласился Жваков.

Только два раза успел ударить по мячу, и вызвали к Главному — а может, к Заведующему, Жваков, когда отводил взгляд от таблички над дверью, тут же забывал, какое из слов там написано.

Завглав поднялся навстречу гостям, пожал каждому руку, усадил в кресло. Уселся и сам, но тут же вскочил, подошел к Жвакову, приобнял, похлопал по плечу. Потом проделал ту же процедуру с Бакиным.

— Герои, истинно слово, герои. — Он вернулся в свое кресло. — Я предпочел бы, конечно, чтобы вы совершили ваш акт самосожжения в наших стенах. Прошу прощения, — он поправился, — акт самопожертвования, я хотел сказать, в наших стенах совершили. — Он вопросительно посмотрел на Жвакова, потом на Бакина и, не дождавшись отклика, продолжил: — Но если у вас в этом отношении другие планы, мы не будем препятствовать. Более того, хотя ваше пребывание в наших стенах должно продлиться еще около двух месяцев (вытяжка — это процесс, как понимаете, длительный), вы можете покинуть нас и отправиться к месту, где вы намерены совершить ваш патриотический акт, в любое удобное для вас время. Как я понимаю, вы собираетесь сделать это немедленно. — Завглав посмотрел на Жвакова вроде бы со знаком вопроса в глазах, и Жваков непроизвольно кивнул. — При этом все обещанные вам за отбытие полного срока баллы гражданского рейтинга переводятся на ваш счет, это подарок от фирмы.

— Спасибо, — сказал Жваков вставая.

— Спасибо, — сказал Бакин.

Завглав проводил гостей до двери, каждому пожал на прощание руку и, заглядывая в глаза, произнес:

— Рад сообщить, что, по данным мониторинга, ваши органы находятся практически в идеальном состоянии. Желаю удачи.

Дверь открывалась одноразовым электронным ключом. За дверью — лестница вниз, в подвальный этаж. А в подвале — труба-гиперлуп малого диаметра с капсулами на пять чел общим весом не более 400 килограммов, дети только в сопровождении взрослых.

— Восемь минут до ближайшего хаба, — сказал Ираклий, — там пересадка.

— У меня вообще-то аллергия на эти капсулы, — сказал Жваков.

— Фобия, — уточнил Бакин.

— Я зову это аллергией, у меня тело чешется.

— Придется потерпеть, — сказал Ираклий, глядя в упор на Жвакова своими голубыми на широком монголоидном лице глазами. — Возьми, это должно помочь. — Он достал из сумки браслет — черный, широкий. Жваков надел на руку.

В узкой капсуле кресла располагались в одну линию. Заднее занимал толстый человек в темных очках и мягкой войлочной шляпе. Мы здесь словно горошины в стручке, подумал Жваков, располагаясь. Несколько секунд разгона, и капсула перешла в состояние равномерного прямолинейного движения. Без всяких признаков того, что куда-то вообще движется. Странное ощущение, кажется, это называется «сенсорная депривация». Все-таки фобия, подумал Жваков. В животе у него что-то сжалось, продолжало сжиматься, продолжало — и вдруг отпустило. Браслет вроде бы действовал. Некоторое время Жваков дышал спокойно, а потом вздохнул с облегчением, когда поездка кончилась.

Все захотели есть и перед пересадкой решили зайти в ресторан. Жваков и Бакин привычно направились в зал номер три, но Ираклий остановил компанию у двери номер один.

— У меня категория Альфа, и двоих друзей я могу провести с собой.

Взяли разной еды. Жваков — большую тарелку пельменей и бокал пива.

— Брать можно сколько угодно, — сказал, поглядев, Ираклий, — но за оставленное на тарелке будут снимать баллы.

— Один балл за один пельмень, или как? — поинтересовался Жваков.

— А с меня еще так или иначе снимут за связь с лицами категории Гамма, — вздохнул Ираклий.

— Мы к тебе в друзья не навязывались, — сказал Жваков.

Ираклий засмеялся.

— Не обращайте внимания. Жаба проснулась. Внезапный приступ скупости или бережливости, как угодно. А сколько-то баллов в плюс или минус для меня уже не имеют значения. Когда ко мне перейдут ваши баллы, а к ним бонусы за два акта самопожертвования, я почти автоматически стану гражданином категории Альфа плюс. А категория Альфа плюс уже вне игры — никакой суеты с баллами.

— Нет баллов, значит все дозволено?

— Бессмысленный вопрос. Считается, что Альфа плюс сами по себе безупречны в своих поступках.

— Значит, если бы я имел категорию Альфа плюс и оставил бы после себя гору несъеденных пельменей на тарелке, — это считалось бы безупречным поступком?

— Считалось бы. Возможно, ты обнаружил, что они отравлены.

— Сат сара би, — произнес Жваков.

— Бдык, — произнес Бакин.

— А еще бессмертие, — сказал Ираклий. — Не потенциальное, как его называют, бессмертие, когда за десять лет, в течение которых человек старится, появляются средства, позволяющие продлить его жизнь на те самые десять, а бессмертие актуальное, приобретенное раз и навсегда. За то и боремся.

— Сат сара, — сказал Жваков, поднимая бокал. — Бессмертия всем, даром и сколько угодно.

— Даром на всех не получится. — Ираклий улыбнулся — широкая улыбка на широком лице монголоида — и отпил из своего бокала. У него было красное вино в бокале, а в тарелке — мелко нарезанные кусочки мяса в густом соусе.

— Есть в Альфа плюс одна группа, — продолжал он, — они называют себя «хрононавты». Я думаю к ним присоединиться. Они засыпают (организовать летаргический сон — это, по сравнению с бессмертием, не проблема) кто на десять лет, кто на двадцать, кто на пятьдесят — с тем чтобы проснуться и посмотреть, что изменилось в мире, а потом заснуть снова. Мне интересно увидеть, как изменятся люди, потомки того мясного стада, каким они были сто тысяч лет тому назад. Кому будут приносить свои кровавые жертвы? Каких они захотят зрелищ? Хлеба будет достаточно, значит — зрелищ. Для какого нового аутодафе будут собираться на площадях?

— Аутодафе — не перебор ли? — возразил Жваков.

— Нисколько не перебор. Человек быстро возвращается к своему исконному состоянию. В двадцатом веке проводили эксперимент. Участников разбили на две группы: одна изображала заключенных, другая — надзирателей. И многие надзиратели — обыкновенные люди среднего класса — очень скоро вошли в роль и начали садистски издеваться над заключенными. До такой степени, что через шесть дней — шесть, урбыдуг, дней! — эксперимент пришлось прекратить. Широк человек.

— Бдык, — сказал Бакин.

— Действительно, бдык, — согласился Жваков.

— Теперь пройдемся по интеллекту. В том же ХХ веке в моде был коэффициент интеллекта, ай-кью. Примитивный, конечно, показатель, но все таки… И оказалось, что у менее цивилизованных народов ай-кью, как правило, выше. И это понятно: белый человек утром идет к месту работы, там совершаются им однообразные действия рук или однообразные действия ума. Еду он получает в магазине, вещи — тоже в магазине. А африканский бушмен или австралийский абориген каждый день обеспечивает себя сам — своим умом и своими руками.

— Те бушмены, которых проверяли на ай-кью, — сказал Жваков,— должны были уже в силу того, что их проверяли, минимально знать алфавит и основы счета, то есть они составляли некую выборку из своего народа, заведомо превосходящую прочих по интеллектуальным способностям.

— Я с этим не буду спорить — мог бы поспорить, но не буду, — сказал Ираклий, аккуратно доедая последний кусочек мяса со своей тарелки. — Независимо от интеллектуальных способностей австралийских аборигенов современный человек, пока еще разумный, в интеллекте уже не нуждается. Среда обитания требует от него только послушания, только исполнения правил. И мне очень любопытно, через сколько поколений человечье стадо утратит внешние признаки разумности и какую форму оно примет при наличии в анамнезе таких милых обычаев, как сжигание на костре, сажание на кол и прочее. — Ираклий допил вино из бокала, вытер тарелку кусочком хлеба и отправил кусочек в рот.

Бакин последовал его примеру.

А Жваков расположил три оставшихся у него на тарелке пельменя в виде правильного треугольника.

— В крохоборстве, однако, есть смысл, — заметил Ираклий. — Не все знают, что кроме явных существуют скрытые баллы гражданского рейтинга. Правила, по которым они начисляются, неизвестны, и, возможно, за чисто вылизанную тарелку тебе дадут больше баллов, чем за ранение, полученное на военной реконструкции. А вот это чревато. — Он тронул пальцем тарелку с треугольником из пельменей. — Ты думаешь, это шуточка на четверть штрафного балла? Но когда ты не будешь переходить улицу на красный свет, сорить, курить, нарушать тишину, прислоняться, съезжать по перилам, именно подобные поступочки будут служить мерилом твоей гражданской состоятельности.

Раздался сигнал на посадку. На полу зажглись стрелки, указывающие дорогу. Пошли по стрелкам.

— А не хиросиг ли он тоже в каком-нибудь смысле? — спросил Бакин, глядя в спину идущего впереди Ираклия.

— Сат сара би, — сказал Жваков.

Труба была шире, и капсула больше. Как салон небольшого автобуса.

Жваков опустил на голову сенсорный шлем, прилагавшийся к креслу. Не с тем чтобы погрузиться в виртуальную реальность, а чтобы без помех продиктовать письмо, которое надо было отправить до того, как — умбыдук антогас — до-того-как, одним словом.

В сказанном слове — веление выслушать, сказал один хиросиг. Кто такой хиросиг, посмотри в Википедии. Когда-то сказанное слово обладало абсолютной повелительной силой. Слушать значило слушаться. Теперь у него осталась только малая тень былой силы. Не слушаться, но хотя бы выслушать — сат сара би. А в написанном слове — веление ответить. Этого хиросиг не говорил, но мог бы сказать. Хотя какое там веление, не веление — просьба. Но — анторог урбудак — я не о том хотел, я хотел о конкретном... Если ты получила это письмо, значит твои монахи не так уж тщательно контролируют твои контакты. А если сможешь ответить, это вообще будет прекрасно. В мультиверсуме есть вариант реальности, в котором я пишу и ты получила мое письмо, и есть вариант, в котором ты получила и ты отвечаешь. В мультиверсуме все есть. И есть вариант, в котором я пишу, а ты мне не отвечаешь — умбыдук, умбыдук, умбыдук — не хочу знать, по какой причине. Но в одном из облачных технопарков недавно появилась машина, которая может отправить мое сознание в ту реальность, в которой ты мне отвечаешь. И сейчас еду туда, в технопарк. Поборов свою аллергию или, как скажешь, фобию. Кроме того я вступил в твое Общество добровольных доноров и даже подписался на акт самопожертвования. Не удивляйся. Когда мое сознание перенесется туда, где — анкерамагасита умбака — не знаю, когда ты соприкасаешься с абсурдом, чувствуешь ли ты, что в тебе начинает происходить некая трансформация сознания, или, может быть, начинаешь чувствовать что-то подобное священному трепету? — умбыдук антогас, умбыдук антогас — впрочем, для этого слова абсурда надо произносить громко, бия по земле копытом и размахивая умбдуком в руке... Когда мое сознание перенесется, то на месте, откуда оно перенеслось, останется безмысленное тело, которое не жалко принести в жертву, а баллы гражданского рейтинга получит хиросиг, который провернул эту комбинацию. Такова плата за услугу. Сат сара би ино. Мне кажется, Бакин тоже пишет тебе письмо. Если так, ты получишь оба. Наверное, будет правильно, если ты ответишь кому-нибудь одному. Впрочем, наверняка в мультиверсуме есть вариант, в котором ты отвечаешь обоим. К сожалению, в мультиверсуме есть все. Это жаль — не хочу думать об этом, — но есть ветвь событий, в которой ты сделала ту глупость, которую сделала. И я виноват, виноват… Сат сара би. Заканчиваю. Сейчас на экране передо мной высветилось слово Букараманга. Букараманга, Букараманга — пункт назначения, где скоро будем. Букараманга-букараманга-букараманга — хочется произносить это, приплясывая, бия копытом и размахивая тем, что в руке. Букараманга сат бети. Букараманга — запомни слово. Там встретимся. Или в любом другом месте. Земля большая. Сат оки, сат лин. Сат сара би ино.