CHERCHEZ LA ROSE, или А ЕСТЬ ЛИ "РОЗА ДИВНАЯ"?

Зубарева Вера Кимовна — поэт, прозаик, литературовед. Родилась в Одессе. Автор многих книг поэзии, прозы и литературной критики. Ph.D Пенсильванского университета. Пишет на русском и английском. Лауреат Международной премии им. Беллы Ахмадулиной. Публикуется в журналах «Вопросы литературы», «Дружба народов», «Нева», «Новая Юность» и других. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Филадельфии.

Вера Зубарева

_*

CHERCHEZ LA ROSE, или А ЕСТЬ ЛИ "РОЗА ДИВНАЯ"?

О, чего только не срифмуют поэты! «Розы-морозы», например. Даже Пушкин не устоял перед соблазном потрафить (в шутку, конечно!) читателю, ожидавшему этой заветной рифмы:

И вот уже трещат морозы

И серебрятся средь полей...

(Читатель ждет уж рифмы розы;

На, вот возьми ее скорей!)

(IV глава «Евгения Онегина»)

Шутки шутками, но какое отношение розы имеют к зиме? Вяземский в сатирическом посвящении В. А. Жуковскому, в частности, высмеивал и эту рифму, говоря о соотношении «между стиховой формой и мыслью»^[1]:

Умел бы, как другой, паря на небеса,

Я в пляску здесь пустить и горы и леса

И, в самый летний зной в лугах срывая розы,

Насильственно пригнать с Уральских гор морозы.

Рифма «розы-морозы» трактуется Вяземским как «насильственно пригнанная», надуманная, идущая вразрез с законами природы. В то же время мы знаем, что Пушкин определил себя как поэт действительности и для него, по словам М. Ю. Лотмана, «пошлы претензии на необычность»^[2]. В чем же дело? Почему Пушкину важно сохранить эту рифму в уже не шутливом стихотворении о «розе дивной»?

Стихотворение «Есть роза дивная...», которое столько раз уже обсуждалось в критике, было написано Пушкиным неизвестно когда, неизвестно кому и неизвестно зачем. Иными словами, дата написания, предмет посвящения и причина появления этих стихов до сих пор дебатируются. Как отмечает Н. Л. Дмитриева, «главный парадокс заключается в том, что невозможно точно определить время создания произведения, имеющего проставленную дату»^[3]. Наверняка лишь известно, что «Роза дивная…» была опубликована в 1858 году, т. е. спустя 21 год после смерти Пушкина. Что же касается причины написания, то тут литературоведы явно находились под влиянием французов и воспользовались советом cherchez la femme. Поэтому в интерпретациях возобладало клише «роза — красотка — Пушкин». Например, Д. Д. Благой называл это стихотворение «блистательным мадригалом», и поиск той таинственной красавицы, вдохновившей Пушкина наподобие того, как Елизавета Киндякова вдохновила П. А. Вяземского на «Запретную розу», продолжается до сих пор.

«Мадригал „Есть роза дивная…” вполне мог быть альбомным комплиментом, обращенным к той или иной московской „розе”, и его эстетическое значение и художественный смысл этим бы и ограничивались. Однако характер автографа заставляет заподозрить выходящее за формальные рамки дополнительное, понятное только посвященным значение»^[4], — пишет Н. Л. Дмитриева. В этой связи упоминаются стихи Веневитинова «Три розы», на которые Пушкин мог бы написать «Есть роза дивная…» в качестве полемического ответа. Другое предположение — стихи могли появиться по заказу некоей «светской затейницы» Аделаиды Александровны^[5].

Во всей этой занимательной истории с поиском женщины отсутствует сама дивная героиня — ее величество роза. Если о ней и говорят, то лишь как об условности и довольно прозрачной метафоре («чувственная любовь, цветок Венеры»^[6]) или поэтическом клише французской поэзии XVIII века. По мнению М. П. Алексеева, этот «штамп, усвоенный Пушкиным в юности, оставался в его памяти долгие годы как устойчивая стилистическая формула, неожиданно прорывавшаяся в создававшиеся им стихотворения вплоть до 30-х годов», куда относится и «его стихотворение „Есть роза дивная...” (1827), в котором об этой румяной и пышной розе говорится, что она не подвластна зимней непогоде...»^[7] Да, действительно, именно так и говорится о «дивной розе». Только вот штамп ли это?

Памятуя пушкинскую неприязнь к метафизическим отвлеченностям, невольно задаешься вопросом: а существует ли неувядаемая роза в действительности и если да, то что нового это добавляет к нашему пониманию смысла этих стихов? Ведь не состязанием же с французскими поэтами занимался Пушкин, создавая свою розу, и не литературоведческие же тонкости увлекали его в момент сотворения этого маленького шедевра! Пушкин всегда и во всем следовал четкой концепции. Концептуальность двигала всеми его произведениями, рождала все его образы, его героев, лирические отступления и описания. Без концептуального мышления нет большого поэта и нет Пушкина. Конечно, понимание его произведений можно ограничить и рамками любовного или политического контекста, но это будут рамки, в которых пребывает интерпретатор, а Пушкин выходит за их пределы.

«Две символики розы встретились на почве русской народной поэзии, языческая и христианская...» — проницательно писал Веселовский^[8]. И это имеет прямое отношение к пушкинской розе. В общем и целом, разнообразие пушкинских роз сводится к трем основным типам: природному, где роза увядает, как всякое дитя природы (стихотворение «Роза»), античному, как, например, в черновом наброске «Лишь розы увядают...» (1825):

Лишь розы увядают,

Амврозией дыша,

В Элизий улетает

Их легкая душа.

И там, где волны сонны

Забвение несут,

Их тени благовонны

Над Летою цветут.

(II, 1; 377)^[9]

Третий тип несет в себе отголоски христианства, где роза выступает как «дева» и ее окружает нимб целомудренности. Она сдерживает порывы соловья, который «во мраке ночи сладострастной» поет «нежные», а не страстные песни. При этом неволя (т. е. атмосфера, не допускающая вольности отношений) «сладостна» ему, поскольку он живет сознанием высшего служения деве:

О дева-роза, я в оковах;

Но не стыжусь твоих оков:

Так соловей в кустах лавровых,

Пернатый царь лесных певцов,

Близ розы гордой и прекрасной

В неволе сладостной живет

И нежно песни ей поет

Во мраке ночи сладострастной.

(II, 1; 339)

«Дева-роза» — это не «девица юная», которая «подобна розе нежной», из «Подражания Ариосту» К. Батюшкова. Поэтому прочтение этого образа розы как «истертого поэтического клише»^[10], перекочевавшего из французской поэзии XVIII века, мне кажется поверхностным, ибо упускаются детали и нюансы, свидетельствующие о преобразующей силе пушкинской розы. В сущности, речь в «Деве-розе» идет о победе духовного над телесным в результате разрешения конфликта между сладострастным как атрибутом чувственного и сладостным как признаком сакрального. Сюжет стихотворения строится на отказе от сладострастия во имя высшей нежности, осознанно выбранной певцом девы-розы.

Вышесказанное позволяет говорить о присутствии неявных сакральных символов в «цветочных» стихах Пушкина. Даже таким ранним стихам лицейского периода, как упомянутое выше стихотворение «Роза» (1815), присуще наложение символик природной и библейской, где роль неувядаемого цветка передается «лилее», вознесенной поэтом над мирским увяданием.

Эволюция розы достигает своего расцвета в «Розе дивной», где наблюдается необычное соединение античной и христианской символик, но последняя при этом скрыта, закодирована. Ключ к коду Пушкин дает в определении розы как «неувядаемой».

Есть роза дивная: она

Пред изумленною Киферой

Цветет румяна и пышна,

Благословенная Венерой.

Вотще Киферу и Пафос

Мертвит дыхание мороза —

Блестит между минутных роз

Неувядаемая роза...

(III, 1; 52)

С одной стороны, «роза дивная» благословлена Венерой. С другой, в отличие от своих элизийских подруг, она наделена признаками бессмертия. При этом бессмертие здесь явно не призрачного толка — это не блуждания «благовонных теней» над Летою. Это бессмертие иное, невиданное ранее, о чем свидетельствует эпитет «изумленная» по отношению к Кифере — острову, около которого была рождена Афродита (с ней позднее отождествляли Венеру). Стало быть, «неувядаемая роза» являет красоту, неведомую языческому миру.

Мороз становится своего рода проверкой и выявлением чудодейственных свойств розы. Его дыхание «мертвит» все сиюминутное, очищая поле зрения для созерцания вечного. И по-новому начинает играть рифма «роза-мороза», над которой иронизировал Вяземский. В ней проявляется символика, связанная с Таинством.

Срифмованная с морозом, бессмертная роза уводит к зиме — времени Рождества Христова. Только вот не верится, что пушкинская роза — это чистый символ наподобие «розы без шипов» Жуковского (1819). Пушкин не работал ни в манере Жуковского, ни в манере русских символистов, чья поэтика выстраивалась вокруг значений и символов надмирного толка, не связанных с реалиями бытия. Пушкинская неувядаемая роза должна была иметь свой ботанический прототип, который и вдохновил бы Пушкина на эти размышления и сопоставления.

Судя по признакам, на которые указывает Пушкин, описывая свою героиню, речь идет о «снежной розе», известной также как Роза Христа, Рождественская роза или Helleborus niger (черный морозник). Это растение из семейства лютиковых, и с ним знаком любой ботаник. Черный морозник получил свое название по окраске корней. В западной Европе у него есть еще одно название — «Рождественская звезда». Роза Христа цветет с декабря по февраль, и поскольку процесс цветения у нее очень плавно переходит в созревание плодов, то она никогда не выглядит увядающей. Разновидности ее могут быть довольно крупными, с розовыми и даже темно-красными лепестками, что отражено и в пушкинской «румяной и пышной» розе.

Поначалу «Снежная роза» произрастала только в Южной и Центральной Европе, что объясняет метафору зимней Киферы и Пафоса в пушкинском стихотворении. Ее свойства были хорошо известны в Древней Греции, где из нее приготовляли снадобья и яд. А в России «впервые о морознике стало известно в XVIII в. Именно тогда академик П. С. Паллас, обследуя в конце века флору России, обратил внимание на выносливое растение, начинающее цвести во время еще не отступивших морозов»^[11]. Helleborus niger выращивают в умеренном климате, как один из выносливых видов^[12]. Пушкин мог видеть его в окрестностях Москвы или в другой области средней полосы России, в частности — в Псковской, где находилось его родовое имение в Михайловском, или в Нижегородской, куда он ездил в Болдино и где по сей день выращивают Helleborus niger. Кроме того, черный морозник мог встретиться ему на Кавказе или в Молдавии.

Символика ботанического названия четко очерчивает границы пушкинской концепции. «Минутные розы» на острове Афродиты противопоставлены розе неувядаемой, как культура античности христианской культуре. Речь идет о победе эстетики христианства над эллинизмом, представленным в образе Венеры, благословившей «неувядаемую розу» как красоту духовную, одержавшую победу над античной красотой. Благословение — в данном случае это метафора преемственности по отношению к новому вероисповеданию: именно в эпоху эллинизма сформировался общегреческий язык койне, ставший впоследствии языком Нового Завета.

В контексте христианской символики «неувядаемая роза» ассоциируется с известной иконой Богоматери «Неувядаемый цвет», написанной в XVII веке в Греции (по одним источникам, на Афоне, по другим — в Константинополе)^[13]. Основой образа Девы Марии послужили тексты византийских акафистов, где она сравнивается с неувядаемыми цветами. На иконе Пречистая Дева чаще всего изображается с белыми лилиями или розами. Нужно сказать, что русские иконописцы редко обращались к этому образу, поскольку он относится к греческому, а не византийскому письму. Однако словесный образ неувядаемого цветения как метафоры Богородицы присутствует в православных молитвах. В заключительной молитве из «Канона молебного Пресвятой Богородице, творение Феостирикта монаха» говорится: «О Мати Господа моего Творца! Ты еси корень девства и неувядаемый цвет чистоты». Канон обычно читается либо дома, либо в храме перед Св. Причащением. Сомнительно, что Пушкин мог этого не знать или, зная, не уловить своим поэтическим слухом созвучности своей «неувядаемой розы» с «неувядаемым цветом чистоты».

Таким образом, и география ботанической розы, и метафора «неувядаемого цвета» перекликаются с пушкинской розой, которая несет в себе предысторию, символизируя путь от красоты тленной, физической, воспетой язычеством, к красоте неувядаемой, воспетой в христианстве. «Его обращение к античной мифологии было связано с тем, что он видел в ней замечательный источник поэзии и красоты», — пишет Феликс Раскольников в статье «Пушкин и религия»^[14]. И тот же критерий поэзии переносится им и на христианство у Пушкина: «...в Евангелии его, помимо нравственного и философского содержания, привлекала именно поэзия, или, как он выразился, „Божественное красноречие”»^[15]. А оно всегда концептуально и зиждется на сочетании Таинства, пронизывающего тварный мир, с конкретикой и жизненностью.