«ТАТЬЯНЫ МИЛЫЙ ИДЕАЛ»

Павловец Михаил Георгиевич родился в 1972 году в Твери. Филолог, доцент Школы филологии факультета гуманитарных наук Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». Кандидат филологических наук. Окончил Московский педагогический государственный университет по специальности «Русская литература», тема диссертации: «Становление художественной системы Б. Л. Пастернака и творчество Р. М. Рильке» (1997). Живет в Москве.

Михаил Павловец

_*

«ТАТЬЯНЫ МИЛЫЙ ИДЕАЛ»

Советский и постсоветский школьный литературный канон как палимпсест

В последнее время все более остро звучит вопрос о школьном литературном каноне. О том секундарном каноне, который надстраивается над большим национальным каноном, представляя собою не выжимку, но скорее его производную — в математическом смысле этого слова, так как отбор произведений для него осуществляется с учетом не только эстетической и историко-культурной значимости отбираемых текстов и возрастных особенностей школьников, но и ряда внеэстетических задач — воспитательных, патриотических, идеологических, которые ставит перед ним государство.

Ученикам традиционно вменяется знание содержания изучаемых произведений, что неизбежно поднимает вопрос об отборе не на уровне состава обязательных списков, а на уровне различения обязательных и факультативных для изучения элементов художественной формы и содержания. Поскольку, в отличие от обязательных списков произведений, невозможно составить обязательный список элементов художественной формы и содержания, которые должны быть изучены, заучены и воспроизведены на устном или письменном экзамене (скажем, перечень героев, деталей и подробностей, названий глав и т. п.), роль таких списков традиционно играют школьные учебники. Неслучайно они с самого начала их возникновения в СССР и вплоть до его распада — единые: это снимало вопрос о возможных разногласиях по поводу того, что является основным, а что дополнительным в знании конкретного произведения, историко-литературного периода или биографии автора, снимало пресловутую проблему знания «кличек собачек» или имен и отчеств всех без исключения персонажей.

Но знать, чтобы потом воспроизвести на экзамене, следует не только материальный мир или элементы поэтики — желательно обладать знанием и той интерпретации художественного произведения, которая является предпочтительной (а в некоторые периоды — и единственно верной). Сама пресловутая формулировка «так что же нам хотел сказать автор?» предполагает репрезентацию некой объективной интерпретации художественного текста, независимой от реципиента и времени рецепции: говоря в терминах нарратологии, происходит смешение реального и имманентного авторов, первому приписывается свойство второго, а сам имманентный автор мыслится как продукт объективной, научной реконструкции автора реального, рядом с которой читательские интерпретации понимаются как субъективные и потому факультативные, дополнительные к нему. Достаточно заглянуть в формулировки нынешнего ЕГЭ по литературе: «Опирайтесь на авторскую позицию, при необходимости излагайте свою точку зрения» — предполагается, что необходимости излагать свою точку зрения может и не возникнуть; изложения некой «авторской позиции» как объективного знания о тексте достаточно для раскрытия темы (тем более что для школьника тактически правильно будет солидаризироваться с этой позицией). Получить же знания об «авторской позиции» всегда можно было благодаря учебнику: сама методика изучения литературы в Советской России строилась вокруг него. Именно по учебнику школьник закреплял и расширял знания, полученные им на уроке из лекции учителя, именно его формулировки и характеристики героев воспроизводил потом как в устных ответах, так и в письменных работах, далеко не всегда отвечавших своему названию — «сочинение», ибо предполагали не столько «сочинение», сколько репрезентацию готового знания.

Чтобы проверить, как это «объективное знание» зависит от конкретного учебника и той эпохи, которая этот учебник породила, как эволюционировал от учебника к учебнику подход к ключевым текстам и именам русской литературы, мы выбрали самый характерный пример — образ Татьяны Лариной и проследили его эволюцию от первых советских учебников к тем, которые сегодня прошли экспертизу Минпроса (вчерашнего Минобра) и обременили рюкзаки нынешних девятиклассников.

Первый советский учебник (Абрамович Г., Головенченко Ф. Русская литература. Учебник для 8 класса. М., «Учпедгиз») выходит в 1934 году и во многом несет на себе следы влияния концепции М. Н. Покровского, трактуя литературный процесс и позиции писателей через призму марксистской социологии — к примеру, рассматривая Пушкина как выразителя идеологии либерального дворянства. При этом эпоха советского экономического и культурного «штурм унд дранга» нуждалась в героях волевых, цельных, способных взять ответственность за свою судьбу, — под стать таким героям и стиль их характеристики, напоминающий анкетный:

«Татьяна рисуется цельной натурой. Ее миросозерцание устойчиво, нравственные принципы прочны и неизменны, линия поведения тверда.

Она решительно разрывает со старыми феодальными традициями, с установившимся взглядом на женщину. Она чувствует себя полноценной человеческой личностью, имеющей право решать свою судьбу».

Таким образом, история любви Лариной становится художественным образом истории борьбы русских женщин за их права — пусть и в области чувств.

«Любовь к Онегину — серьезная и глубокая — заставляет ее решительно отвергнуть бесправие женщины, являвшейся в тех исторических условиях рабой — сначала своих родителей, а затем мужа».

Обращается внимание и на общественную активность Татьяны — пусть и в единственно доступных для нее на тот момент формах: «героиня романа, ни в коей мере не удовлетворяясь жизнью окружающей ее среды, ищет какое-либо поле деятельности. Его она находит в помощи бедным крестьянам, о которой пишет в письме к Онегину» (по-видимому, имеется в виду строчка «...когда я бедным помогала»). При этом интересно, что авторы учебника никак не объясняют отказ Татьяны Онегину, оговорившись лишь о том, что «„Русская душою”, героиня романа воспитана няней — крепостной крестьянкой» и «не только усвоила бытовые привычки крестьян (пробуждение до зари, умывание снегом и т. п.), но и проявила глубокий интерес к „преданьям простонародной старины”». Это, по мысли интерпретатора, обеспечило твердые нравственные устои будущей верной жены и добродетельной матери». Тут важна эта простодушная вера в воспитательный характер «преданий простонародной старины», которые для самих советских школьников заменяются произведениями русской классики, вобравшими в себя «предками данную мудрость народную».

Впрочем, отсутствие интереса к психологическим мотивировкам поступков героев и подмена их социально-идеологическими характерно в целом для первого поколения советских учебников. Неслучайно, по точному замечанию Евгения Пономарева, «Интерпретации внутри этой системы не отличаются разнообразием. Почти сразу выработался ряд интерпретационных шаблонов, которыми учебник жонглирует по своему усмотрению. Например, во втором издании учебника для восьмого класса „образ Татьяны” из пушкинского „Евгения Онегина” практически мало чем отличается от „образа Катерины” из „Грозы” А. Н. Островского»^[1].

Борьба с «вульгарным социологизмом» «исторической школы Покровского», развернувшаяся в 1936 — 1937 годах, после не удовлетворившей власть попытки «модернизации» учебника Покровского, привела к решению обновить и линейку школьных учебников по литературе, выстроив ее на иных методологических и идеологических позициях. Как указывает все тот же Евгений Пономарев, «Теперь руководящую роль при формировании общей концепции осуществляет „стадиальная теория” Г. А. Гуковского»^[2]. Творчество Пушкина остается в 8 классе и освещается в учебнике Н. Поспелова и П. Шаблиовского «Русская литература. Учебник для VIII класса средней школы» (М., «Педгиз», 1939).

Общее движение государственной идеологии сталинизма от интернационал-большевизма к национал-большевизму^[3] преломляется и в осмыслении образа Татьяны в духе зарождающегося великорусского национализма: подчеркивается близость дворянства и крестьянства на общей национальной почве, что и получает свое воплощение в образе Татьяны, «народный» и «национальный характер» которой теперь педалируется:

«В образе Татьяны самым существенным моментом является связь с народной почвой. Она — барышня „уездная”, точнее говоря, деревенская. <…> Между господами и слугами, помещиками и крестьянами не было большого расстояния в культурном отношении, они придерживались одинаковых бытовых привычек, верований, предрассудков и развлечений <…>. Вот эта патриархальная близость к народу, к обычаям и „преданьям простонародной старины” и воспитала в Татьяне „русскую душу”, народный, национальный строй ее понятий и чувств <…> Любовь к русской деревне проходит красной нитью через всю жизнь Татьяны».

При этом «пережитки прошлого» в виде указания в учебнике 1939 года о Татьяне, что «...она не могла остаться в стороне от тех свободолюбивых настроений, которыми была охвачена общественность той эпохи и которые были далеким отголоском революционных стремлений Франции второй половины XVIII века», устраняются из переиздания учебника 1949 года: сознание Татьяны осмысляется как полностью национальный продукт, что коррелирует с развернувшейся в это время борьбой с «безродным космополитизмом» и кампанией, известной под неофициальным названием «Россия — родина слонов».

Что же касается причин, по каким Татьяна отказала Онегину в его любви, то учебник подчеркивает, что замужество Татьяны строилось не на любви, а на чувстве долга — именно верность долгу и способность подчинить разуму чувства утверждается в качестве основной добродетели Татьяны:

«Выйдя замуж без любви за генерала („для бедной Тани все были жребии равны”), Татьяна глубоко затаила в душе свое чувство к Онегину как величайшую драгоценность; но свою непоколебимую верность этому романтическому настроению она сумела сочетать с чувством долга к своему мужу...»

Происходит монументализация образа Татьяны, превращение ее в моральный эталон семейного поведения женщины, что, безусловно, соотносится с утверждением в 1930-е годы советской версии пуританизма, «освободившего» женщину лишь для труда, в том числе и труда семейного. При этом обращает на себя внимание риторика подвига — ключевая для советской идеологии сталинского периода, в частности, параллель между подвигом любовного отречения Татьяны и трудовым подвигом народа:

«Итак, личность Татьяны поставлена на высокий моральный пьедестал. В ней поражает серьезное, вдумчивое отношение к жизни и к людям, глубокое чувство ответственности за свое поведение, взгляд на жизнь как на нравственный подвиг, требующий строгой выдержки и самоотвержения.

Это отношение к жизни было внушено Татьяне деревней, близостью к природе и трудовому народу, для которого жизнь был не шуткой, а тяжким подвигом».

Риторика жизни как подвига — семейного или трудового самоотречения — несколько смягчается в послевоенных учебниках, что становится видно на примере двух редакций приведенной характеристики — 1939-го и 1946 года:

«Итак, личность Татьяны поставлена на высокий моральный пьедестал. В ней поражает серьезное, вдумчивое отношение к жизни и к людям, глубокое чувство ответственности за свое поведение, взгляд на жизнь как на нравственный подвиг, требующий строгой выдержки и самоотвержения.

Это отношение к жизни было внушено Татьяне деревней, близостью к природе и трудовому народу, для которого жизнь был не шуткой, а тяжким подвигом» (1946).

Интересно, что третье поколение советских учебников, пришедшее на смену второму, вводилось постепенно — и еще при жизни Сталина (первый, экспериментальный выпуск учебника Флоринского вышел еще в 1952 году^[4] — и, с некоторыми косметическими поправками, доживет до конца 1960-х). Это на самом деле значимый факт, свидетельствующий о том, что позднесоветская интерпретация классики подчас попросту «не заметила» оттепельных процессов, происходивших в обществе, и в частности — дискуссий, кипевших в учительском сообществе в конце 1950-х вокруг многими ожидаемого, но так и не произошедшего обновления школьного курса литературы. Собственно, именно в это время и складывается концепция литературного образования как образования «консервативно-охранительного», обращенного скорее назад: его скрытая цель — «сберегать» классическое наследие и «традиционные ценности» перед напором новых тенденций в отечественной и мировой словесности, выстраивая линейный историко-литературный нарратив.

Утверждение реализма как вершинного метода русской литературы (и социалистического реализма — как его квинтэссенции) приводит к уменьшению роли в школьном курсе дореалистического периода, изучению его как подготовительного этапа для реализма (чего еще не было во втором поколении учебников, построенных во многом на концепции Гуковского), а также к практически полному изгнанию нереалистической, модернистской литературы («Учащиеся должны знать, что передовая русская литература и советская литература всегда вели непримиримую борьбу с реакционной теорией „искусства для искусства”, отображающей отсталые настроения отживающего буржуазно-дворянского общества» — как отдельно оговаривает Программа средней школы на 1960 — 1961 учебный год, М., «Учпедгиз», 1960). Основное внимание начинает уделяться мотивам поведения и чертам характера героев, причем в описании «положительных» исчезают обязательные прежде критические нотки, а сами они начинают подаваться как идеальные образцы для подражания. Вот как задан в упомянутой Программе ракурс изучения ключевых образов «романа в стихах» А. С. Пушкина: «Образы Онегина и Ленского; их типичность. Образ Татьяны, воплощающий лучшие качества русской женщины».

Что это за лучшие качества, раскрывается в учебниках того времени. Так, исходный тезис в учебнике Флоринского, подкрепленный ссылкой на Белинского: «Прежде всего Татьяна — цельная натура», так как она диалектически примиряет в себе разнонаправленные качества других героев: «У Онегина его поступками руководит „резкий, охлажденный ум”, у Ленского — чувство, у Татьяны — „мятежное воображение” умеряется и направляется „умом и волею живой” <…>. Но при всем сходстве отдельных черт Татьяна глубже и Онегина, и Ленского. Привлекают и ее нравственные качества: душевная простота, искренность, безыскусственность. Есть у Татьяны и еще огромное преимущество. Татьяна близка к национальной и народной почве».

Из предыдущих учебников Татьяне достается и то, что «…свою жизнь она хочет устроить не по обычаям, принятым в помещичьей среде. Она желает сама решить свою судьбу, сама определить свой жизненный путь. Татьяна хочет сама избрать себе спутника жизни» — это уже не трактуется как форма ее протеста против угнетения женщин, но — как общее следствие неких вневременных качеств, истоки которых видятся в народной почве:

«Она разделила увлечение дворянской интеллигенции модной в то время западноевропейской сентиментальной и романтической литературой. Но чтение этой литературы не оторвало ее от народной почвы, так как гораздо сильнее были те влияния, которые шли от народа, от деревни, от сельской природы. Близость к крестьянам, сильное влияние няни, прототипом которой поэту послужила чудесная Арина Родионовна, воспитывали в Татьяне простоту, искренность, твердые основы нравственности, верность долгу и демократизм настроений». Причины же, заставившие ее выйти замуж за генерала, в учебнике Флоринского вовсе не обсуждаются, как и тот факт, что это может быть брак без любви, — так как такой компромисс с законами среды и времени лишал бы образ Татьяны прокламируемой идеальности и цельности. Поэтому учебник резюмирует, в третий раз повторяя одну и ту же мысль, звучащую и в программе:

«Татьяна Ларина начинает собой галерею прекрасных образов русской женщины, нравственно безупречной, верной долгу, ищущей глубоко содержательной жизни».

В последующем учебник Флоринского претерпит некоторые изменения, но они не коснутся образа главной героини пушкинского романа. Ту же, по сути, интерпретацию Татьяны — как натуры, впитавшей исконную нравственность простого народа, — мы обнаружим и в пришедшем на смену учебнику Флоринского учебнику под редакцией Громова (1968)^[5].

Не отрицая увлечения героиней сентименталистскими романами «Ричардсона и Руссо, воспитывающими в ней мечтательное воображение, чувствительность, но вместе с тем и высокие нравственные принципы», и их влияния на нее, учебник подчеркивает:

«В ходе развития образа Татьяны Пушкин будет все больше и больше выдвигать в первый ряд факторов, формирующих облик Татьяны, национальные, народные влияния — это природа, деревня (а не только усадьба), русский фольклор». Тем самым характер героини натурализуется, подается как производный не только от русской народной культуры, но и от русской природы, а потому неизменный — в отличие от характера ее возлюбленного антипода, своей пластичности и текучести не утратившего. В этом ключе трактуется и отказ Татьяны от любви к Онегину:

«Татьяна отвергает Онегина не потому, что не любит его. Она не может изменить себе, своим взглядам на жизнь, своим нравственным принципам».

Можно сказать, что на этом на долгие годы интерпретация образа Татьяны застывает, канонизируясь: ее образ трактуется как «милый идеал» Пушкина, а следовательно — идеализация этого образа подается как авторская установка. Миметизм реалистического метода находит свое последовательное выражение в характере героини, поступающей в соответствии со своей натурой, а не с волей автора или художественной задачей, вернее — сама воля автора заключается в том, чтобы следовать за законами природы, в том числе и законами психики, также мыслящимися как органические и неизменные, в чем и заключается его художественная задача.

Автор раздела, посвященного А. С. Пушкину в учебнике Громова, В. И. Коровин, будет развивать эту мысль и в своем собственном учебнике 90-х (точнее, под ред. В. Я. Коровиной), который дожил с незначительными изменениями до наших дней в качестве самого распространенного в средней школе, пройдя жесточайшее сито научных и методических экспертиз и отбора для попадания в список рекомендованных Минобром^[6]:

«Одно из самых удивительных качеств реализма — саморазвитие характеров, литературных типов. Созданный автором образ как бы живет самостоятельной жизнью. Пушкин, например, в начале романа не предполагал, что его Татьяна выйдет замуж, а Онегин напишет ей письмо. Однако логика развития этих характеров оказалась такова, что Пушкин был „вынужден” отдать Татьяну замуж и написать письмо Онегина к Татьяне. Созданные Пушкиным литературные типы отделились от автора и стали поступать так, как подсказывает им логика их характеров. Автор же, чтобы сохранить психологическую правду характера, должен был следовать за душевными движениями героев и не мешать им обнаруживать свои свойства».

В учебнике будет также развиваться мысль о том, что «...внутреннее развитие типа провинциальной дворянской девушки Татьяны заключается в постепенном изживании воздушных романтических грез и в превращении умной от природы, душевно и безошибочно чуткой русской девушки, воспитанной в деревне, в просвещенную, опытную и проницательную женщину, „законодательницу зал”», педалируется, что «...отказываясь от счастья, Татьяна руководствуется уже не эмоциями, а сознанием нравственной ответственности, которая коренится в народной этике», и это «сознание нравственной ответственности» означает еще и умственное превосходство героини над ее незадачливым возлюбленным:

«Народное сознание не блещет интеллектуальной изощренностью, но оно отличается высотой нравственного чувства, безошибочностью этических оценок. Поэтому, когда Татьяна умственно возвышается над Онегиным, она получает право стать его моральной судьей».

На пяти страницах раздела о Татьяне Лариной тезис о связи Татьяны с исконной народной культурой (в быту, в этике, в восприятии природы и т. п.) повторяется 8 раз! Из учебника 1977 года в учебник 2017 года без изменений попадает важнейший для его автора тезис:

«В близости Татьяны к природе, к быту, нравам и культуре русского народа заключена здоровая и реальная жизненная основа. Татьяна впитала в себя народную мораль, окрасившую ее мысли и чувства и проявившуюся в ее поведении».

Впрочем, по сравнению с предыдущими редакциями учебника, здесь добавляются еще две важных причины, в советское время невозможные к упоминанию, — уважение Татьяны к ее мужу и верность православному миропониманию:

«Будучи замужней женщиной, она, любя Онегина, не отвечает на его чувство и остается верной мужу не только потому, что уважает своего супруга. Она не может поступиться своей честью в силу своего православного миропонимания. И в этом проявляется ее близость к народным патриархальным устоям, в этом и дворянская честь провинциальной девушки. <...>

Народ считает сохранение семейных и нравственных традиций и устоев выше их разрушения и распада, выше „незаконной” любви».

Постепенно автор подводит читателя учебника к мысли, знакомой нам еще по второму поколению учебников по литературе, что сущностных ценностных противоречий между русской дворянской и народной культурами нет, просто «Татьяна идет от народной традиции к дворянской, автор же, напротив, от дворянской к народной», а их синтез и дает национальную культуру, соединяющую народную нравственность с дворянской просвещенностью:

«В русской действительности Пушкин обнаружил две культуры: дворянскую (состоящую из светской, оторванной от народа, и провинциальной, близкой к простонародной) и народную. Идеалом поэта выступила единая культура, сочетающая в себе высокие достижения дворянской образованности и гуманную народную нравственность. Пушкин искал пути сближения дворянства с народом».

Таким образом будет продолжена линия на идеализацию образа Татьяны, буквально трактующая авторские слова про «Татьяны милый идеал»; только сама ее идеальность будет мыслиться динамически, через обретение цельности, которая утверждается как народный идеал личности:

«В соответствии с народными традициями Пушкин наделяет Татьяну исключительной душевной цельностью. Мысль и чувство, разум и поступок для нее одно и то же». Правда, этот тезис противоречит известному конфликту в душе Татьяны, разрывающейся между верностью долгу и чувствами к Онегину, но конфликт снимается через подчинение «диких» чувств — просвещенному гармоническому разуму, в чем и заключается «Татьяны милый идеал» для автора.

То, что В. И. Коровиным в учебнике представляется как почти бесконфликтное, все-таки проблематизируется авторами другого учебника, появившегося еще в середине 90-х и остающегося по сию пору одним из самых популярных, — это учебник «Литература. 9 класс» под редакцией В. Г. Маранцмана (М., «Просвещение», 2014). Его авторы так же педалируют глубокую связь Татьяны с народной почвой:

«Природа, книги, деревенский мир с рассказами и сказками няни, с ее теплотой, наивностью, сердечностью составляют любимый круг жизни Татьяны. Что сильнее влияет на Татьяну, что закладывает основы ее характера? Связь с природой, глубокая и органичная. <…> Привязанность Татьяны к природе, созвучность ее внутренней жизни движениям природы — один из признаков глубокой связи с народным миром, который, по мысли Пушкина, наделен естественностью».

Однако прокламируемая другими учебниками «цельность» героини ставится в учебнике под редакцией Маранцмана под сомнение:

«„Беспечная прелесть” Татьяны — маска, которую она носит с безукоризненным искусством и поразительной естественностью. Но подлинная цельность уже потеряна, прямое и доверчивое проявление чувств исчезло».

Суть сомнений в цельности Татьяны со стороны авторов можно передать чередой заданных ими вопросов: говоря о том, что одной из причин отказа Татьяны Онегину является глубоко засевшее в ней недоверие к возлюбленному, а также «опасения, вызванные мнением света», они задаются вопросом:

«Что же так изменило Татьяну? Почему она свободно вошла в этот аристократический круг „из глуши степных поселений”? Что заставило ее выйти замуж за человека, которого она не любит и любить не может?»

Иначе говоря, под сомнение здесь ставится цельность героини, вынужденной скрывать свои истинные чувства, боясь осуждения света, и неспособной больше бездумно отдаться волной накрывшему ее чувству. В этом авторы следуют критической точке зрения на героиню В. Г. Белинского, предлагая, впрочем, сравнить ее, обосновав свою позицию, с апологетическим взглядом на Татьяну Ларину Ф. М. Достоевского, видящего в ней прежде всего «русскую женщину», которая «смело пойдет за тем, во что верит», но при этом неспособна «основать свое счастье на несчастье другого», поскольку «...счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа»^[7], что близко концепции «целостности» сознания героини.

В этом смысле показателен другой учебник-старожил на рынке отечественных учебников по литературе (выходит с 2006 года, обновленная редакция с 2012 года): Зинин С. А., Сахаров В. И., Чалмаев В. А., «Литература. 9 класс. Учебник для общеобразовательных учреждений», в двух частях (М., «Русское слово», 2016).

Татьяне в нем уделено меньше, сравнительно с другими учебниками, внимания, причем сама концепция героини вполне укладывается в понимание ее Достоевским: «Важно то, что пушкинская героиня не идеальная романтическая дева или „гений чистой красоты”, а самая обычная русская девушка-дворянка, простая уездная барышня, выросшая в патриархальном семействе под присмотром крестьянки-няни». «Русскость» героини оборачивается тем, что влияние на нее западных идей — даже через книжки, коими она зачитывалась, либо отрицается, либо серьезно преуменьшается; даже тот факт, что героиня «на языке своем родном… изъяснялась не вполне» и знаменитое любовное письмо писала по-французски, не упоминается:

«Выращенная крепостной няней в патриархальной русской семье, Татьяна избежала влияния иностранных „мамзелей”-гувернанток и стала, по знаменитому выражению Пушкина, „русская душою”. Отсюда ее любовь к природе...»

Учебник Зинина — Сахарова — Чалмаева ближе других по своей концепции к учебникам сталинского времени: и педалированием русскости героини, и ее последовательной идеализацией, и отказом сталкивать разные на нее точки зрения; наконец, акцент на победе спокойного, гармонического, а не скептического разума над чувствами:

«Другое присуще Татьяне — красота духовная, доброта, нравственная сила и вера. Она сохранила в себе лучшее от несмелой и простой Тани, помнит о прошлом, о своем сельском доме, старушке няне, встрече с Онегиным, своих „любви безумных страданиях”, о столь возможном и близком счастье. Но находит в себе силы спокойно и достойно сказать любимому и любящему ее человеку знаменитые слова признания и прощания...»

В этом смысле прочим учебникам противопоставлен учебник, стоящий на иных методологических основаниях, — и неслучайно он предпочитаем учителями, которые работают в сильных, гуманитарных классах, ориентированных на предметные олимпиады, — это пособие И. Н. Сухих «Литература. Учебник для 9 класса» (М., «Академия», 2017).

Учебник опирается главным образом на структуралистский подход к тексту и сам «роман в стихах» воспринимает не органицистски — как отражение и продолжение подлинного бытия, подчиняющийся общим с ним законам — и оценивающийся в соответствии с ними, но как эстетический конструкт, продукт авторского сознания, организующего и гармонизирующего различные уровни художественной структуры:

«Онегин — детище европейской культуры, живущий плодами того, что дает „Лондон щепетильный”. Татьяна — воплощение национальных идеалов и традиций, с деревенскими угощениями, гаданиями и развлечениями (хотя она и кажется в своей семье „девочкой чужой” и лучше говорит по-французски, чем по-русски)».

И. Н. Сухих не пытается додумать, «достроить» за автора его художественный мир, обращая основное внимание на возможные лакуны, оставляющие простор для читательской свободы:

«Догадка Татьяны о подражательном характере онегинской хандры остается одной из гипотез, не подтвержденной в авторском изображении».

Сухих, отказываясь от тотальной натурализации образов, возвращает в произведение авторскую волю — в виде следования художественной задаче, отчасти поставленной автором перед самим собой, отчасти же — диктуемой самой логикой развития художественных форм, а не логикой характеров сочиненных им героев:

«Поэту важна была не эволюция героини, а резкий контраст двух свиданий, двух писем, двух ситуаций русского человека на rendez-vous».

Такое объяснение — как реализация авторского задания — вступает в противоречие с морально-психологическими обоснованиями отказа Татьяны Онегину, которые ниже приводит И. Н. Сухих, предлагая для сопоставления известные позиции Белинского (упрек Татьяне) и В. Непомнящего, земное чувство — «страсть» Онегина противопоставлявшего духовному чувству — «любви» Татьяны:

«Онегин не мог полюбить ту, прежнюю Татьяну. А она все еще любит Онегина, но не может изменить супружескому долгу и собственной совести (о том, что могло б быть в случае такой измены, Лев Толстой позднее напишет в романе „Анна Каренина”)».

Не отказывает И. Н Сухих себе в удовольствии предложить и собственное объяснение «отказа» Татьяны, но это объяснение носит скорее литературоведческий, нежели психологический характер: сославшись в качестве примера на роман Рэя Брэдбери «Вино из одуванчиков», где происходит «невстреча» во времени двух героев — 18-летнего юноши и 92-летней старухи, в чью девичью фотографию влюбился незадачливый герой, основополагающую бинарную оппозицию автор учебника обнаруживает в структуре романного хронотопа — как оппозицию двух разных культурных эпох:

«Герои романа дважды оказались в ситуации трагического несовпадения. <...>

Фабула „Евгения Онегина” строится на этически неразрешимой ситуации: из нее нельзя, невозможно найти выход, но ее надо как-то пережить».

Попросту говоря, либо Онегин слишком поздно встретился с Татьяной, либо Татьяна слишком рано познакомилась с ним.

Таким образом, уже в наше время в школе встретились два полярно противоположных подхода: первый из них, наследующий натурализирующие, органицистские подходы сталинского времени к литературе, предлагает рассматривать художественный мир реалистического произведения как субстанциональный, игнорируя его эстетическую, а значит — «сделанную» природу, воспринимая классические сюжеты как кейсы для нравоучительных выводов и их идеологизации. Авторы учебников выступают по отношению к таким нарративам как своего рода «очевидцы-посредники», не только более или менее подробно пересказывающие эти сюжеты для юного читателя, но и расставляющие в них свои собственные идеологические акценты на правах «свидетеля» или даже «жреца». Данному подходу противостоит иной подход, акцентирующий эстетическую природу художественного текста и обращающий основное внимание на него как, согласно Лотману, на «сложно организованный смысл», проблематизируя любую устоявшуюся интерпретацию. В заключение стоит, наверное, сказать, что представляющие первую линию учебники Коровиной и Зинина — Чалмаева попали в обновленный список утвержденных министерством учебников; тогда как представляющих вторую линию учебников Сухих и отчасти Маранцмана — нет; по причинам, которые требуют отдельного разговора.