ЗМЕИНОЕ ДЕРЕВО

Георгиевская Елена Николаевна родилась в Ярославской области. Училась на факультете философии СПбГУ, в 2006 году окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Прозаик, драматург. Печаталась в журналах «Новый мир», «Воздух», «Дети Ра», «Футурум Арт», «Литературная учеба», «Волга», «Волга — XXI век», «Нева», «Урал», «Сибирские огни», «Слова», «Остров», а также — в интернет-журналах «Полутона», «Пролог», «Знаки», «Новая реальность», «Новая литература», «Сетевая словесность», «Ergo Journal», в альманахе «Белый ворон», в коллективных сборниках и др. Лауреат премии журнала «Футурум Арт» (2006), «Вольный стрелок» (2010). Автор книг «Вода и ветер» (М., 2009), «Книга 0» (США, 2012) и др. Живет в Калининграде и Москве.

Елена Георгиевская

_*

ЗМЕИНОЕ ДЕРЕВО

Малая проза

_{Вещи животных}

«В середине какая-то гадость», — говорит он и создает крайности — вещь и животное. А после — вещи животных.

Человек нагружает животных вещами, от плуга до пластиковой посуды. Человек (никогда?) не станет вещью животных.

Неизвестный стал вещью животного и увидел на поле будущего цветы с чешуей вместо лепестков.

Мы придумали им мотивацию, пластиковую, как вещь.

Нет божества, чтобы сделать меня вещами животного — тяжкой и невесомой.

Лама говорит: называйте домашних питомцев дхармическими именами. Лама говорит: накрошили ветра.

Как сделать из ветра хлеб, как стать вещью не человека?

_{Камнедробилка растений}

Камнедробилка растений. Я прикасался к листьям — они были не каменные. Зачем для них создали эту махину? Если бы туда помещали растения, в которых знающий открывал камневую сущность, — куда ни шло, но рабочие бросали все подряд. Тогда мне сказали: ты все поймешь, если позволишь себя размолоть, главное — переродиться и вспомнить увиденное; нет гарантии, что вспомнишь. И я ничего не могу поделать с ощущением обмана, возникшего в тот же миг. Мой выбор: идти дальше или остаться и наблюдать. На обочине.

Именно потому, что для наблюдения мне оставили обочину, я вынес перерождение за рамки выбора. Если я стоял здесь, то не вспомню, ничего не вспомню.

_{Коты границ}

Коты, лежащие на границах возле одноэтажных деревянных строений, выкрашенных в бирюзовый цвет, пропускают тех, кто несет запретное. Линии электропередач над их головами напоминают, что мы не перенеслись в другую эпоху, а по-прежнему здесь. Дорога ровная, впереди не видно гор, но не обманывайся: это вышивка на покрывале для тех, кого не пропустят.

Однажды я подошел к границе то ли с севера, то ли с юга и увидел незнакомый пункт. Дозорная будка напоминала дровяной сарай. Кота поблизости не было. Я повернул назад, а ведь это всего лишь означало, что в проверяющих я больше не нуждаюсь.

Так с севера или юга? За мою нерешительность у меня отняли память, и я утешаюсь тем, что если бы не нуждался в проверке, никто не сумел бы ничего у меня отнять.

_{Во льду ничего нет}

Так ты и готовишься к смерти — не зная, что говорить, когда умирать. Тебе сказали: смотреть на лед. Во льду ничего нет. В куске янтаря застывает, становясь украшением и памятником, любая вещь; разве способен лед сделать нечто одновременно украшением и памятником? То, что вмерзает в него здесь, не может даже вызвать отвращение: оно растворяется в воде по мере ее замерзания, и чем тверже лед, тем меньше в нем вещи (даже человек становится вещью, стоит ему сюда упасть). Вот оно, невозможное: здесь оно лишь такое.

Ты откалываешь кусок льда, словно вырывая страницу на память или в отместку — а она пустая. Здесь что-то было: рука, голова, отодранный рукав, рыбья кость. Так ты и готовишься к смерти, пытаясь догадаться, и это совсем не умнее тибетского гадания «мо».

_{Под камнем}

₁

Я слишком долго рылся в этих ошметках, чтобы что-то найти. Спрятанное разваливается от поиска, мимикрируя под слои мусора. Остается гадать, чем недавно были лоскут ткани, годящийся только для вытирания со стола, и горсть фасоли, покрытой плесенью.

Когда я это понял, стало страшно представить, что нашел далеко отсюда, на заснеженной пустоши, тертон^[1].

Он зашел на чужую кухню. Здесь ничего нет, сказала каша из помоев. Драгоценный яд должен был найтись в глиняном сосуде, зарытом на глубине человеческого роста. Но искатель подумал: сейчас войти в чужой дом сложнее, чем вырыть яму на пустыре. Значит, в этой кастрюле — тоже яд. И они едят его каждый день — привыкли.

₂

Обнаружил источник, мгновенно растворяющий соль. Обычно кристаллы с такой быстротой размывает горячая вода, а эта была ледяная. Я мог продавать эту воду — для лечения по методу Сахаджа Йоги или как деликатес: сейчас таковым считается даже чечевица. Но я подумал. Хорошо подумал.

₃

Быстрое не может быть частью целого.

А то, другое, дорого стоило, но, говорили люди, не годилось ни для чего само по себе. Требовалось отыскать основную часть. Что значат эти буквы на стене? Кто-то начертил их распылителем, но, не закончив слово, сбежал. Именно тот случай, когда у продолжения слишком много вариантов и я не имею права дописать вместо автора. Но в моих силах по крайней мере не трогать эту надпись. А я бы убрал ее вместе с домом, уж больно он мне не нравится, но не в моей власти взять и убрать дом. Быстрое не может быть частью целого.

₄

До хлеба они ели пластинки вяленого человеческого мяса. Потом у них появились соседи — племя с самой теплой равнины, расплодившееся так, что дышать стало нечем, и снарядившее поселенцев сюда. Не желая быть съеденными, соседи рассказали, что в мясо превращается хлеб, если перед едой помолиться специальному богу.

Потом, столетия спустя, начался голод, и даже хлеб из хорошей муки стал для них редкостью; преодолев чуму и неурожай, они запретили детям бросать лепешки на землю. Они уже не помнили первичную причину запрета: коснувшись грязи, хлеб теряет волшебные свойства — теперь молитва не сделает его мясом; а если упорствовать, разбрасываясь едой, из-под камней выйдет земляной бог. Одна девочка долго пыталась его выманить, но добилась только порки. Почему народ, который годами ел хлеб и ощущал вкус мяса, не может смотреть на камень и видеть земляного бога — даже в детстве, когда легко высмотреть что угодно под каким угодно углом? Я расскажу об этом, когда найду то, что мне нужно, а пока этого у меня нет.

_{Цветение}

_{Змеиное дерево}

Огромный топор на лету срубает половину одного дерева, но она не падает на землю, а, на секунду задержавшись в воздухе, прирастает обратно. У второго же отрастает новый ствол, потому что это дерево-ящерица. Но местные зовут его змеей. Они то ли никогда не видели ящериц, то ли путают эту историю с другой, то ли боятся упоминания древних земноводных, как Тетраграмматона.

Зритель ждет, когда топор устанет, но железо устает только в плавильне. Иди, зритель, проверь, отрастет ли у тебя новая рука, голова, появятся ли вместо них конечности лацертилии, напугают ли тебя они. Листья дерева точь-в-точь липовые, но оно не цветет.

_Замор

Мясо лежит на улице, но не тухнет, а ссыхается до тонких пластинок, которые нельзя есть. Анна подбирает одну и думает, что на ней можно писать, как на пергаменте, только поверхность неровная. Уносит несколько штук домой, прикидывая, чем их отшлифовать.

Люди, видя куски повсюду, хватают их — хоть сырые, хоть сухие, напоминающие им чипсы с ветчиной. Анна удивляется: почему они не осознают, что это нельзя есть? Они думают: есть можно все.

_{Дерево-ящерица}

Дерево, что, если вместо отломанных детьми веток у тебя будут вырастать ящеричьи лапки и напугают их до смерти?

Это же дети. Они не боятся покойников, пока им не расскажут, что это необходимо, и смеются над стихотворением, героиня которого потеряла детей. К тому же я и есть ящерица, но вместо оторванных лап и хвоста у меня отрастают ветки, поэтому я еще живо. Иначе бы они зажарили меня и съели, а в этом обличье я даже на растопку не гожусь.

_{Цветение рыбы}

«Blossom Mint», написано на упаковке одноразовых платков. Анна сначала читает это как «цветущий минтай». Рыба цветет, становясь зверем стихотворения. Лопается ее кожа, выходят наружу внутренности, полезный для глаз зеленый цвет окрашивает тело. Под чешуей не видно лиловых и синих пятен, как у человека, но достаточно и того, что мы различаем со своей стороны.

Скоро и Анна расцветет. Лучи принесенного ею добра все сильнее будут выступать под кожей, образовав вокруг глаз сетку, словно хотят изловить ее зрачки для паучьих целей. Ямки на ее теле — могилы зла. Можно вытатуировать в каждой по кресту. Потом тело от добра совсем растрескается, наружу потечет жидкость, пахнущая так, что лишь специально обученные люди выдержат этот аромат, не потеряв сознание. Новая Анна, студентка медакадемии, зайдет в мертвецкую, положив под язык таблетку валидола.

_Почет

Ты ведь знаешь, кому противостоял. Женщине с лицом дакини, о которой не знал тогда, что она выцарапывала глаза на фотографиях соперницы.

Я, говорит она теперь, не нуждаюсь в прибежище — я сама прибежище. Я здесь одна.

Вокруг нее сотни молитвенных флажков — желтых, оранжевых, бирюзовых. Она не видит их, потому что стала почетной выцарапывательницей глаз.

_{Дигуг ^[2]}

N хотел носить на шее топор для разделки трупов в полную величину, но в буддистских лавках продавались только небольшие кулоны.

Знакомый сказал:

— Если бы он имел отношение к разделке трупов, ему бы в голову не пришла подобная мысль.

А я сомневаюсь, что не пришла бы. Очень сомневаюсь.

_{Костяные нити}

₁

Их память — виселицы, тянущиеся одна за другой вдоль дороги. Пустые. Осознав, что твоя память — устаревшее много лет назад орудие казни, на котором никого не казнят, можно отыскать себе новое. Нет, ты будешь жить дальше, ведь вас таких много, вы не чувствуете себя в одиночестве.

Кто-то из вас покинет эту дорогу. Он(-а) подумает: зачем рубить деревья, если есть кости мертвых людей? Человеческие кости годятся только для искусства и убийства. Кто-нибудь оскорбился бы, услышав, что ты причисляешь капалу к искусству. Ею убивают, говоришь ты, невидимое. Но ты хочешь сшить костяными нитями верхний левый угол с верхним правым углом. Нижнее с верхним сшито и без тебя.

Когда-нибудь она вытянется из еще живого тела. Нить, предательница.

₂

Выйдя из дома, человек видит маршрутку № 23 с табличкой «Юнность — Родом». Другой человек, сидя на кухне с видом на вечный огонь, обозревает юнность и родом как нечто ненужное, но неизбежное. Он движется от юнности к родому, становясь все ближе к новому перерождению, и от ошибок у него рябит в глазах. Одна из них — вера, что когда-нибудь огонь станет по-настоящему вечным и что он испытывает к тебе какие-то чувства.

₃

Слова не доходят до костей. В тончайших трещинах вам слышится шипение и потрескивание, будто внутри кости кипит вода, в которой что-то лежит.

Тогда главный говорит: сегодня кость запрещает вам красную одежду, завтра — желтую. Потому что наши слова не доходят до нее — она обладает таким количеством своих, что получила право указывать.

Таким, что они слиплись в ком и уменьшились, чтобы не напугать вас.

Они не уменьшились.

_{Вражья красота}

₁

Спал, будто ночь, отключив механику. Пойманные формы не производят

ничего, кроме впечатления. Формы поломки.

Полоумки.

₂

Шел до великих могил, сочиняя мне биографию, призывая чуму на оба мои дома. Что-то вроде стигматов выступило на его отражении. Упал в голодный обморок, как я в девяносто девятом году, хотя он был сыт и не знал, что я падал в голодный обморок. Половина его головы ждала, что могила разверзнется, но, кажется, это была не великая могила.

₃

Шел, когда химия разместила на каждом углу мои копии, но, стоило ему дотронуться до угла, оказывалось, что это пустое пространство. Тогда он стал рисовать на пустоте.

На самом деле нет. Мы ждем, когда они начнут рисовать на пустоте: это лучшее, что они могут сделать; но когда мы дотрагиваемся до лучшего, оно становится углом. Можно там спрятаться, наверно. Я не прячусь — я спускаюсь в аптеку.

₄

Не так разворачивают черные флаги углов. Не здесь пустая белая стена. Что внутри камня? Камень. Не знаю, что этот человек хочет там найти, но явно не то, о чем говорит, а то бы уже нашел.

₅

Окликая химию, они валятся в запрещенный ссср-игил, в то же самое время человек, о котором они не знают, видит сон о будущем, где, чтобы стать божественным андрогином, надо просто спуститься в аптеку. Но они живут в другом доме, у них весь первый этаж продается.

Фонари горят, но от голов темно. Эти люди добрались до вокзала. Они окликают химию, чтобы вырастила им щупальца и клешни. Пока у них только клeши. Пусть не знают, икс или игрек, а если спросят, я им отвечу: десять иксов и десять игреков. Мы уедем, но запоздал автобус. Другой автобус едет к господу ко христу, полный щупалец и клешней.

Мы срастили, но в голове темно, мяту, плющ, арматуру, а один, выйдя в новый воздух, получил только новое мясо. Люди с первого этажа хотели побить нас — вместо этого разделили с нами что-то кромешное.

Убивая дом, ты — кромешная радуга легкой гнили. Далеко пойду: зная твой язык, я не знаю, икс или игрек, я знаю, что рядом с нашим — автобус, полный щупалец и клешней.

_{Мертвые пути}

Мертвые пути обвязали тебя. После смерти они уменьшились до размера веревок, и ты недооценил их опасность. Я ждал, когда умрет моя дорога, чтобы превратить ее в упаковочную ленту. Что-то должно было шевелиться внутри подарка — не словно паук-птицеед в банке, а словно колеблемые ветром цветы. Только откуда в упаковке ветер? Нечто снаружи делало бы ее странной изнутри, чтобы ввести тебя в заблуждение. Теперь, когда у тебя есть собственные мертвые пути, я не принесу тебе мой. Даже не стану наблюдать за процессом твоего освобождения. Во-первых, его не будет. Если бы он представлялся возможным, я бы не планировал принести тебе коробку.

Во-вторых, не слушай ничего про цветы. Это было для отвода глаз. Нынче ты сам их отводишь, чтобы не смотреть на связанные руки.

Принеси живой путь, говорят из бомбоубежища.

_{Промежуточное слово}

Клевета, (что-то еще), изъятие, боль. Промежуточное слово стерлось, но он помнил, что это было не уныние и не смирение. Падение. Падение сущностной земли.

Сущность человека — земля, не воздух. Она кажется плотной материей, но рассыпается. Внутри нее можно вырыть могилу. Но ему показалось, что речь идет о земле-как-планете, которая вот-вот упадет на другую планету, будто астероид, разбившись на сотни осколков. Другая планета будет настолько велика, что земля принесет ей не больше вреда, чем фарфоровая тарелка.

Нет, не падение.

_{Когда возвращают мои глаза?}

₁

Мир миру камень. Мир не правильный, а плавильный.

Плавильные камни.

Миру снится, что он разжался — он разжился последними поминками: последний человек умер, к нему стягиваются вороны, собаки, линии электропередач. Пространство ест оптоволокно, дрожащее, как холодец, за его несуществующее здоровье. А на самом деле мертвые во дворах, куда заметают мусор, говорят: не мусор, а человек, его принесли на руках.

Камень, когда возвращают мои глаза, я вижу, что каждый четвертый будто включился в тетраду, он спешит, чтобы мир не разжился последними поминками, он живет, будто он последний, а он собачий.

₂

Камень, когда возвращают мои глаза, я вижу, что у человека нет линии сердца — лишь линии вен.

Я вижу, как на него надевают чужую кожу, липкую и пахнущую кровью.

Он поднимает голову, ища в небе воронов, но кровь никого не манит. Да и неба здесь нет.

Нетленный, он говорит, я теперь нетленный, — и гниет.

₃

Камень, когда возвращают мои глаза?

Они смотрят на солнце сквозь липкую кожу.

Я забирался выше, но там только гул остывающей плазмы — крошит надвое все слова. Кто-то снизу мне врет, что слова разделились достойно, вс как воскресенье, е как евангелие, кожа — это янтарь.

_Терма

₁

Твои имена цепляются, как репьи. Одинаковые. Зачем тебе столько одинаковых имен?

Разве я просил: уничтожь меня, политическое? Учини, говорил, соглашение, — и теперь ты согласно, и не со мной. Так течет по бетону политическая вода.

Нет тут никакого берега реки, по которой проплывет труп. Враг идет по берегу, к нему цепляются имена.

₂

Раскладывать камни на шелковом покрывале, называть это «шелковый путь». Никакой огонь не пойдет за тобой по цепочке камней.

₃

Слова состоят из клеток. Каждая клетка находится в другой, более крупной, а твое сознание — в самой маленькой. Курица сознания, которая рассматривает громоздящиеся над нею прутья.

Которое, так правильнее.

₄

Терма — антиплагиат. На западе выдают чужое за свое, на востоке — свое за чужое. За твоим плечом стоит человек, который тебя построил. Ты не мог не заговорить его словом — будто он твое время открыл. Поэтому ты написал его имя (строителя, танцовщицы), а сам отошел далеко, туда, где камень может сорваться с вершины, не тронув тебя.

Смотри: нет востока и запада, нет единого бога; я не был восторженным — был настороженным и увидел Цыденова, а не синие горы Рерихов. Рерих рисовал эскизы для витражей петербургского дацана, о котором сейчас некоторые помнят только то, что там плохая кухня и хамоватая подавальщица; это в целом про нашу местность — как бы ни были прекрасны составляющие, кухня оказывается плохой.

Цыденов говорил Николаю: духовный царь не склоняется перед земным, — а я бы сказал Цыденову с его царством: андрогинное не склоняется перед слишком мужским. Теперь мне не найти его терма. Все, что я обнаружу, — окраина Элисты, где превращусь в перевязку — животное, а не бинт.

₅

Враг идет по берегу. Красные маки.

Враг идет по дереву. Если он растечется, станет не мысью, а водой, по которой должен был плыть. Десять красных маков вместо десяти белых действий закона.

_{Онтология аквариумных мышей}

₁

Никогда на самом деле не изучал онтологию. Иначе бы не пришло в голову, что русская философия — домик Канта в бывшей Восточной Пруссии, в кои-то веки отремонтированный, но пустой.

Русскую философию никто не ремонтировал: вокруг ее разрушающегося тела строили флигели, отдельные крытые черепицей входы для никого, амбары для хранения ничего, собачью будку ноомахии.

₂

Аквариумных рыб мыши, пишет китайский автопереводчик бог знает о чем. Бог — мышь аквариумной рыбы.

Бог — в пещере, в невидимой миру кислородной маске, но в книге написано, что он отрастил жабры. А ты не можешь ни жабры отрастить, ни эту книгу написать. Тебя ничто не оправдывает.

Если бы не был бог животным для настоящих живых существ, ты бы разбил аквариум (?).

Ты воображаешь у себя невидимые жабры, но не отрастишь себе даже бороду Луи Каше, поджигателя. Я воображаю только тебя.

₃

Мерзкое слово «тушка», придя в социальные сети из наркоманской среды, намертво прилипло к людям с женской социализацией. Раньше оно означало презрение к собственному телу, а теперь та, что его употребляет, напоминает о хорошо прожаренной курице. Тушка птицы, плохо летавшей при жизни.

Трансгендерные женщины, цисгендерные женщины и квиры с паспортным женским полом называют себя тушками одинаково часто. Героиня классического рассказа на ночь оборачивала руки и лицо бумагой, пропитанной кремом, чтобы сохранять красоту. Ожившая статуя? Тушка.

Презираешь свое мясо, анорексичка, но восхищаешься скрытыми под ним костями, как будто это душа. А души у тебя нет — ты выблевала ее в унитаз. Воздушные создания часто блюют. У меня тоже нет, но мне, по крайней мере, блевать не надо.

Я нашел твою тушку в лесу. Жидкость, проникшая в бумагу, начала тебя поедать.

Все отданное женщинам на откуп мерзеет, и не по вине женщин.

Наркоманы-некроманты вызывают свои тела из-под земли. Земля — это воздух русской комнаты. Не говори со мной.

Не называй свое тело. Ты его так не вернешь.

Я не хочу узнать, как вернешь. Я хочу узнать, что на этот раз ошибся в этимологии.

₄

«Бог до земли — как волосы. Бог до земли — как яйца. На небе он и так есть, а надо, чтобы до земли дотянулся. Здесь принято его доращивать».

Пока местные сидели и сочиняли шнягу о плоской земле, сутру о природе растения, притчу о боге-традесканции и небе-горшке, я думал, зачем они это делают.

₅

Литература — старый, с черепичной крышей, двухэтажный дом на окраине, наблюдаемый сквозь пластиковую ограду моста, на которой кто-то белой краской написал: «0».

В мансардном окне появился кот, но тут же исчез.

₆

Глазное дно искусства — как оно выстроено? Офтальмолог собрался лечить человека европейской внешности, а у того строение глазного дна — как у монголоида. Но эпикантуса нет. Это ввело в заблуждение.

Так с любым искусством. Зачем оно тебе?

_{Некрологи}

_{Накрытые для воды}

Накрытые для воды.

Чтобы она промочила чехол, чтобы стащила ткань, будто крючьями, будто в каждой волне зарыт якорь, будто она земля.

В юности я читал роман «Земля воды», автор которого соединил имя одного писателя с фамилией другого и ничего не понял. Книга о женщине, укравшей ребенка.

Земля не скрывается под водой, она составляет ее внутреннюю сущность, а что будет, если землю украсть из воды? Отступит ли она, увидев вещи, поставленные на берегу специально для нее?

Мужчины требуют от женщин наряжаться, а потом сдирают кружевные блузки, выдирают крючки бюстгальтеров, разрывают платья на клочки, и, когда женщина описывает это в романе, за спиной у нее стоит мужчина и аплодирует. Наряженные, чтобы оборваться.

В этих женщинах много земли: она ползет под кожей, которую иные забивают татуировками роз и бабочек, чтобы меньше было видно почву. Розы словно растут в воздухе, чтобы новая Гертруда, не новая Элоиза же, сказала: роза есть роза, — но роза есть земля.

Купишь новую тряпку взамен разорванной, принесешь на отмель стол, стулья и чашки, приготовишь к трапезе, которой никогда не будет, но мать сказала, что все получится, если накрыть брезентом — только он некрасиво выглядит, надо гипюром каким-нибудь. А немать скажет: все это приносится, чтобы вода опрокинула и унесла, и закрывать обязательно нужно, не спрашивай, почему. Женщины такие любопытные, а ты хуже любой из них. Я женщина, скажет немать, но в то же время неженщина, такая женщина Шредингера — настолько хороша, что крючья воды стащат мою старую кожу, как чехол, и я обрасту новой быстрее, чем ты обрастешь сплетнями о себе, шлюха.

_{Ты забыл, о ком говоришь?}

Дорога начинает гнить. Она из выброшенных людей, сбитых в однородную массу. А что, говорят соседи, надо было не сбивать, а ставить каждого в полный рост, голова к голове? Каково это — ходить по головам? Ни один приличный человек не сможет! Я точно не могу.

Пожалуйся богу. Бог рисует карусель на бумаге, и тебе кажется, что она вертится. Этим то ли бог отличается от людей, то ли ты — от остальных.

Когда она остановится, дорога не перестанет гнить. Как свернуться клубком и прокатиться по ней, если ты из того же материала, что она? Если вытащить из головы нитку, скатать ее и пустить по дороге, можно перемещаться, не двигаясь с места, но у тебя в голове нет инородных материалов. Как же ты живешь?

Никак никто не живет, это разговоры о мертвых, я сосед, у меня на асфальте выбоины. Живая изгородь загораживает яму.

_{Библиотека над оврагом}

Я думал, он — библиотека над оврагом, а он — сливы в частном секторе, которые, едва созрев, начинают гнить. Их лучше срывать зелеными с одного бока и варить в кипятке. Его юность я, будучи на восемь лет моложе, не застал, а кипяток пролил, когда пробирался к почти единственному, кроме самоубийства, выходу.

На моем первом факультете учились девицы, которых исчерпывающе описывает фраза из романа Танит Ли: «Одевались они в половине случаев так же, как мужчины, но стряпали, штопали и рожали детей так рьяно, словно у них не было никакого иного назначения, кроме как быть самкой и подчиненной. У них имелись свои тайны, и что-то во мне съеживалось от их блистательной глупости и оседлого очарования их жизни». Какую заслужили, такая, девицы, и будет: не Джуну Барнс же вам цитировать. Я отличался от них, но не поэтому оказался ему не нужен. Мне казалось, что это патриархальная мужская психология, не позволяющая встречаться с тем, кто признался тебе первым, но он просто искал богатую. Или богатого. Настолько, чтобы ему не пришлось работать.

Двумя годами спустя я писал в дневнике, что любил в нем свое будущее. Я хотел быть выпивающим вечным студентом, пока не надоест. Я считал его талантливее, чем он был, но что-то мне подсказывало, что я пойду дальше, а он так тут и останется; я не только превзошел, но и пережил. Время, когда я хотел жить с ним на четвертом этаже общаги, — одно из глупейших времен моей жизни и этой общаги, пожалуй, тоже: не из-за меня, а из-за творящегося там бардака, нынешними детьми уже не представимого.

Я уехал, а он завис в готичной паутине версификации, вблизи более похожей на советскую авоську. Монмартр, Верлен, Рембо и Джим Моррисон — в 2017 году этот комплект, подаваемый с пафосом существа, страдавшего неподдельной манией величия, выглядел большим богохульством, чем самые богохульные его стихи. Монмартром было очередное общежитие, где ему выделили комнату как преподавателю: когда-то он приехал из глухомани вроде моей, там и умер.

Я не оплакивал никого из своих любовников, отправляющихся на кладбище, кажется, так же часто, как я — на реку. Природа не подарила мне ту самую нейротипичность, которая могла сделать меня женщиной или богатым, и вот они зарабатывают и любят, а я просто не плачу, но я любил того человека — «больше, чем ангелов и Самого» и больше почти никого, пожалуй. С годами он превратился в облысевшего пожилого гопника, а из него мог бы получиться Том из Бедлама в живописных лохмотьях — лучшее, как я сейчас понимаю, что из него могло получиться. Сердце не выдержало ежедневного отражения. Ни одной книги в нормальном издательстве и водка вместо кокаина; без первого он при кокаине вполне обошелся бы, но боялся в этом признаться.

Если долго стоять на ветру, он бросит тебе в лицо пепел какой-нибудь сгоревшей мрази. Как-то я перечитал его тексты, послушал людей и понял, как он издевался над женщинами. Каждой любовнице он посвящал стихотворение, полное унизительных намеков и брани. В той местности такое прощалось, а там, куда его не пустили бы на порог и куда пустили меня, — уже нет. Возможно, он чувствовал это и не уезжал.