Шестаков Сергей Алексеевич родился в 1962 году. Автор нескольких книг стихотворений и публикаций в журнальной периодике. Живет в Москве.
Сергей Шестаков
*
В ПЕЛЕНАЛЬНОЙ СОРОЧКЕ БУКВ
* * *
посмотри, во что превратило время
нашу радость, наши слова и лица,
опадает, пеплом и прелью вея,
но покуда длится,
где скворцы, щеглы, соловьи да славки,
синева, открытое счастью ложе,
говорили нам, что остатки сладки,
где остатки эти, но всё же, всё же
посмотри, во что превратила время
наша память, нет для неё причала,
позади бессмертье сияет, рея,
впереди — начало.
дихотомии
Смысл отражается мириадами зеркал в условном пространстве духа, прыгая от одного к другому солнечным зайчиком, теннисным шариком, утяжеляющимся после каждого отражения до тех пор, пока одно из зеркал не поймает и не вберёт его окончательно. Эта окончательность впоследствии всегда оказывается временной или мнимой.
1
ты видишь сон, и музыка во сне
тебя несёт, стирая и творя,
но лишь когда она звучит извне,
ты видишь сон — и это жизнь твоя,
и, отражённый сонмами зеркал,
под амальгамой смыслов погребён,
пока один из них не засверкал,
ты видишь сон — и это только сон.
2
ты видишь тьму и чёрной ночи стяг,
накрывший мир, каким он мнился весь,
ты безымянен, нищ теперь и наг,
ты видишь тьму, она и вне, и здесь,
слова опали, как листва с дерев,
что внятно духу, скрыто от ума,
пока ещё не начат шестоднев,
ты видишь тьму — и это только тьма.
3
ты видишь явь и мнимые дары,
бесценные вне сокровенных недр,
исчисленное длится до поры,
у подлинного — длительности нет,
что движет словом — те же острова
блаженные, как сущее ни правь,
где бриз нежней, где зеленей трава,
ты видишь явь — и это только явь.
4
ты видишь свет, и полости пустот,
внимательных к податливому в нас,
берут тебя в бессрочный оборот,
впиваясь в сердце миллионом глаз,
и, втянут под огромный микроскоп,
ты смотришь вверх, нездешнему сосед,
заброшенный в заброшенный раскоп,
ты видишь свет — и это только свет.
окликания
1
день подсвечен счастьем был изнутри,
хоть частями его дари,
а теперь над будущим, посмотри,
упыри да нетопыри,
2
и красотка, чья не дряхлеет суть,
пусть обвисла грудь и просел закал,
чтоб на грошик в мысли своей блеснуть,
побирается у зеркал,
3
не телесный выдох, не тварный вдох,
что есть мысль — звоночек, нездешний звук,
то, что после светится между строк
в пеленальной сорочке букв,
4
слово вскроет сумерки, как болид,
станет воздух ясен и несладим,
погоди немного, ещё болит? —
но теперь недолго: летим, летим...
перед рассветом
(два стихотворения)
Искре
1
ты спишь, наверное, уже,
в зелёном и лиловом
под синим небом фаберже,
укрыта этим словом,
венцом апрельской ночи всей,
её великолепьем,
и синий-синий енисей,
весенним сном колеблем,
текут минуты и года,
сменяются столетья,
как будто здесь мы навсегда,
одни, в часы бессмертья,
и нас, как добрый сумасброд,
сорвавший тайный вентиль,
за синий-синий небосвод
уносит синий ветер...
2
когда подобна мысль волне
и в дрожи бездорожье,
твоё присутствие во мне
и вне — одно и то же,
мир тишиной наполнен весь,
и счастье в нём, как залежь,
никто не знает, что ты здесь,
ты и сама не знаешь,
твоё дыханье и тепло
как сущего основа,
чтоб вновь от сердца отлегло
и плотью стало слово,
как руны вечные, рука
перебирает прядки
вне мер и времени пока,
в таком миропорядке.
СHEMIN DES AMOUREUX
(4 petits contes de la Cote d'Emeraude)
Этот цикл — своего рода «документальная» поэзия; он складывался после и во время нескольких поездок в Сен-Мало (небольшой прибрежный город на северо-западе Франции), разговоров с некоторыми его жителями, ставшими нашими друзьями (с их согласия имена сохранены).
1. Dinard. Des gaufres belges
город зимой вымирает, — сказал анри,
не отрываясь от приготовленья вафель, —
даже хичкок нахохлился, посмотри,
даром что бронзовый, кто бы ему потрафил,
чаек над ним глумящихся отогнав,
раз в две недели я прихожу сюда
каждой зимой, ибо смысл в постоянстве, ибо
мы не должны оставлять своего труда,
даже когда пустота холодней, чем глыба
льда, ибо счастье на карте жизни — всегда анклав,
знаю, что в это время увижу здесь
любящих двух, сменивших язык и лица,
будет она сквозь мороси тусклой взвесь
тихо сиять, а он подойдёт разжиться
парой горячих вафель, покоем полный,
мы поболтаем, весел его акцент,
он заберёт заказ, как всегда не трудный,
если один из них улыбнётся, изменит цвет
мутный ла манш с болотного на изумрудный,
ты улыбаешься, что ж, оглянись на волны.
2. Une soiree. Le voisin
вы-то здесь, а я уже за окоёмом, —
пошутил андре, возвратясь к беседе, —
столько птиц пролетело над этим домом,
если их сосчитать, обретёшь бессмертье,
возраст такой, что поручни, скрепы, скобы,
ищет каждый, не каждый находит только,
вот и целюсь шарами в прошлое, чтобы
удержаться в нынешнем ненадолго,
многажды побеждал, жаловаться негоже,
кубки смешные, пыжась, блестят на блюде,
как ни переставляй их, не скроют всё же
пустоту в том месте, где были люди,
тьма прирастает ненавистью, любовью —
свет, и поэтому год от года
дни всё темней, но к любящих изголовью
луч проберётся, не разбирая входа,
видел сегодня здесь, в декабре чугунном:
комнату, где уснули двое, накрыло светом,
сердце моё вспорхнуло галчонком юным,
вечером к ним зашёл рассказать об этом.
3. La neige. Maison angelus
в детстве мы всех соседей знали по именам, —
джулио помолчал, отойдя за чаем, —
нынче милан разросся, не в меру нам,
все по своим углам, но порой скучаем,
[марио, 3 года, рисует снег]
замужем кьяра, но как сингапур далёк, —
грустно кристина молвила, — не добраться,
скис и почти не теплится уголёк
сестринства, пылкого некогда, или братства,
[жюльен, 14 лет, на песке выводит: мари, ты прекрасней всех]
мир изменился, не восстановишь пин,
к дружеству, правда, всё же сильна привычка:
хлеба накрошим, и прилетят на пир
le goeland, lo scricciolo и синичка,
[марта, 16 лет: я — животное, парни — подонки, мы все умрём]
смертной зиме невместно цветенье губ,
но и когда исчезнем за зеркалами,
мальвы, гортензии, каллы, гибискус, дуб,
розы, камелии — всё породнится с нами.
[падает снег, настоящее тонет в нём]
4. Un apres-midi. L’aperitif
как дела, — улыбнулась мишель, — и тьерри из окна замахал руками,
девять роз горят, а в москве метель полыхает белыми языками,
девять роз горят, отдыхает вино, и пирог на лиможском блюде,
настоящее и мыслимое — одно, будда — то же, что мысль о будде,
города обирают нас, отбирают плоть, к сорока обращают в тени,
если сущее не полоть, не заметишь сам перехода в разряд растений, —
продолжал тьерри, разливая пино, — потому-то мы здесь осели,
посмотри в окно: каждый час — кино, ежедневное новоселье,
для чего мы этому ветру, этому небу, этому океану,
не затем же, чтобы подобно джонке, ладье, корвету
плыть, молясь делёзу или лакану,
слаще нам на кьяроскуро да карпи, у кастильоне монотипией, моя игривость
не расшалилась ли слишком в лакомом котильоне, я не заговорил вас?
знаете, за что мы ценим время аперитива? — за быстротечность,
чинный обед — для компаратива, так сподручней ворчать-судачить
о судьбах своих отечеств,
что до меня, по мне разговоры эти хуже старой сухарной корки,
словно обедающие только и есть на свете, а все остальные — орки,
но мишель дичится затянутых эскапад за вином с друзьями,
смотрит, как холодок с карпат, убегающими глазами,
посему смолкаю, прощаясь, чтоб серебром вновь зажглись они
в молодом гамбите,
мы друг друга любим, так — никаким пером, никаким, ты слышишь,
мы любим, и вы любите.
* *
*
от земных печалей твоих и пагуб,
для небесных радостей и отрад —
лировидный дуб, крупноплодный падуб,
синевой лучащийся вертоград,
как ждала, лелеяла, вышивала,
то сестрой была тебе, то женой,
кучевых и перистых покрывало
в тишине проточной сторожевой,
как любила, мучила, ревновала,
обрывала и обнимала как
на краю небесного сеновала,
в закоулках млечных и тайниках,
не жалей, что большего не случилось,
оттого что немощен был и слаб,
ведь не малость рядом с тобой, а милость —
серебристый клён, сердцелистный граб.