МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

_{Миф как форма и представление}

В 1961 году вышел роман, во многом перевернувший наши представления о том, какой должна быть фантастическая литература. Роман, о котором его автор сказал, что он и сам его не очень понимает, но тем не менее любит. В принципе, недолго и до 60-летнего юбилея, но мы сейчас немножко не о том, хотя и о том тоже. И, да, вы наверняка уже поняли, о каком именно романе я говорю.

С «Соляриса» собственно и начнем.

В данном случае советскому читателю повезло, я бы сказала, необычайно. Лем проходил по разряду приоритетных авторов социалистического лагеря, и мы — в широком смысле мы — получили возможность познакомиться с романом сразу по его выходе на польском. В том же году (спасибо за информацию, предоставленную fantlab.ru) отрывок из романа в переводе В. Ковалевского публикуется в журнале «Знание — сила» (№ 12). Год спустя журнал «Наука и техника» (Рига) публикует сокращенный вариант в переводе М. Афремовича, а журнал «Звезда» — перевод Дмитрия Брускина, с тех пор считающийся каноническим. В переводе Брускина, впрочем, тоже имелись сокращения — и существенные, сущностные. Во-первых, из текста убрали то, что, с точки зрения кураторов, видимо, выглядело «избыточностью», ненужностью. Например, описания порожденных Океаном структур (симметриады оставили, а ассиметриады выбросили, действительно, сколько можно описывать непонятное!). Или сны героя, что особенно забавно, поскольку глава, из которой их выбросили, так и называлась — «Сны» — к недоумению читателя, гадающего, с чего бы глава получила название по одной, мимоходом сказанной героем фразе. Хотя для понимания романа эти, явно наведенные Океаном, сны существенно важны (Океан, напомню, черпал информацию как раз из мозга спящего человека с его расторможенным подсознанием). Второй, скажем так, кластер купюр касался метафизики — размышлений героев о божественной природе Океана, о Боге-ребенке, еще слабом, ошибающемся, но тем не менее всемогущем и, возможно, когда-нибудь способном понять Человека.

«Солярис» вещь, ИМХО, гениальная и по сей день загадочная, но фантастическая идея на пустом месте не возникает. Историями о «живой планете», самостоятельном разумном организме, фантастика нас кормит с первых дней своего существования (рассказ «Когда земля вскрикнула» Конан Дойла датируется 1928 годом). Но и планета, материализующая желания и страхи своих исследователей, не такая уж новость — рассказ Рэя Брэдбери «Здесь могут водиться тигры» (так на старинных картах обозначали неисследованные области) написан аккурат десятью годами раньше — в 1951-м. На русский он переведен, впрочем, позже «Соляриса» — в 1964-м, неудивительно, что нашему читателю по сравнению с махиной Лема он показался, скажем так, легковесным^[1]…

Рассказ Брэдбери тоже, напомню, описывает планету, материализующую желания и опасения исследователей — причем тех, кто ждет от нее добра и настроен миролюбиво, тех, кто готов принять чудеса, она осыпает благами, а страхи тех, кто видит подвох и коварный план, реализует с не меньшей изощренностью. Показательно тут, что читатели — про крайней мере на том же fantlab.ru — не только сравнивают рассказ с «Солярисом», но и считывают метафизический, даже религиозный его мессидж — в сущности, оставшемуся на планете космонавту, доверчивому и открытому Дрисколлу, планета предлагает не больше не меньше, как его собственный, индивидуальный рай… Мы сами носители своего рая — и своего ада, говорит Брэдбери, и в этом тоже сходится с паном Станиславом; ведь и «Солярис», в сущности, об этом. Ну или в том числе об этом.

Дальше пошло-поехало. В 1966-м Дмитрий Биленкин, автор цикла рассказов о психологе Полынове, пишет повесть «Десант на Меркурий», в которой привычная реальность начинает сбоить — космонавты видят странное, не поддающееся рациональному объяснению просто в силу того, что переступают ту границу, в пределах которой можно полагаться на собственные органы чувств.

Космос постепенно становится местом, где может случиться все, что угодно, в том числе противоречащее твердолобому материализму; планеты, угадывающие страхи и желания исследователей, продолжают множиться. Так, в 1978-м харьковский писатель Эрнест Маринин пишет рассказ «Узник», где доводит развитие ситуации до логического финала: человек не просто не способен контролировать свои мысли, даже отчаянно желая этого (известная притча о белой обезьяне), но и попросту слаб и эгоистичен, недостоин свалившихся на него подарков, способен убить все лучшее в себе (или лучшую версию себя).

Рано или поздно кто-то должен был задаться вопросом: живые планеты — это конечно хорошо… но есть ведь и другие глобальные структуры! И они тоже способны откликаться на запрос человеческого разума. Не вступать в контакт, но как-то реагировать, материализуя чистые идеи. И вообще, зачем далеко ходить? Конечно, «среди звезд нас ждет Неизведанное» (с) и все такое, а на Земле, что ли, ничего случиться не может?

В 1984 году англичанин Роберт Холдсток пишет роман «Лес мифаго» — да простят мне поклонники, настолько тяжеловесный и архаичный, что он, кажется, мог бы быть написан лет эдак на пятьдесят раньше; и уж точно всяко раньше «Соляриса»… Тем не менее «Лес мифаго» принес своему автору несколько жанровых премий и широкую популярность. Увы, российские читатели увидели его аккурат через 30 лет, в 2014-м в переводе А. Вироховского — и кое-кто из них, кстати, на том же fantlab.ru тоже высказался в том смысле, что вот если бы раньше, а теперь-то что…

Итак, в самом сердце Англии есть некий лес, последний лоскут могучих лесов, когда-то покрывавших Европу, реликт, способный материализовывать архетипы — не индивидуальные страхи и желания, но именно архетипы или то, что мы чохом привыкли именовать архетипами (сам Юнг, вероятно, удивился бы, узнав, несколько расширенно мы трактуем это понятие). Лес этот, снаружи, повторюсь, довольно компактный, по мере углубления в него расширяется, становится бесконечным… Чем дальше в лес, тем, соответственно, толще партизаны древнее эти порождения коллективного бессознательного — если на границах леса болтаются норманны с топорами и Робин Гуд, то уже подальше — саксы и король Артур с дружиной, еще дальше — зеленый человек, и в самом сердце леса, где даже время течет иначе, нечто уж совсем невообразимое, похоже, сам Оберон, король-олень в его древнем и страшном, рогатом облике, а то и что еще древнее, еще могущественнее, еще бессловеснее… Да и сам протагонист, у которого ставший частью леса брат похитил метафизическую возлюбленную, лесную дикарку, отправившись на ее поиски, постепенно превращается в героя архетипического квеста (его брат и антагонист, разумеется, тоже). Обычная человеческая жизнь становится мифом, поскольку уже содержит в себе зачатки мифа, говорит Холдсток, а как же иначе, откуда-то это же все взялось…

Воображение оказывается мощным, нет, сверхмощным орудием преображения действительности, и не на какой-то другой планете, а тут, под самым, можно сказать, нашим носом. А от эффективного орудия уже шаг до мощного и сверхмощного оружия.

В 2008-м еще один англичанин — Ник Харкуэй (по совместительству он сын Ле Карре) — выпускает увесистый роман под названием «Мир, который сгинул». Десять лет спустя, в 2017-м, он выходит на русском в переводе Екатерины Романовой. Итак, в результате мировой войны, начавшейся, как это всегда бывает, с локального конфликта, военные применяют страшное тайное оружие — секретные Сгинь-бомбы, как бы разрывающие жесткие формообразующие связи реального мира, в результате чего значительная часть земной поверхности оказывается пластичным материалом, отзывающимся на вольные и невольные импульсы воображения^[2]. В этом новом странном мире человечество пытается уцелеть, сгрудившись вокруг Джоргмундской трубы, производящей нечто вроде антидота — покуда главные герои ценой еще одного концептуального переворота не выясняют, какой ценой производится этот антидот, и, отказываясь от него, не выходят на просторы нового, прекрасного и страшного мира, подвластного их воле и воображению. Тут (ну, трудно без спойлеров!) интереснее всего фигура умолчания, зияющая пустота, постепенно формирующаяся вокруг рассказчика, о котором мы, как нам кажется, знаем почти все, включая его детские увлечения и студенческие грешки, а также о его привязанности к лучшему другу — великолепному, харизматичному Гонзо Любичу. Тем не менее внимательному читателю (а возможно, читателю поднаторевшему) правда может открыться раньше, чем она открывается самому герою; что ж, можно лишь повторить тезис, уже как-то высказанный одним из персонажей «Соляриса», — о том, что оставаться человеком в нечеловеческой ситуации трудно, но можно. И о том, что в общем-то иногда бывают такие ситуации, когда не очень понятно — а кто тут, собственно, человек… и что порой лучше и даже рациональней не пытаться вернуть статус-кво, а отважно шагнуть навстречу неведомому.

Еще восемь лет, и в 2016-м опять же англичанин Чайна Мьевиль (о нем мы тут писали и не раз) выпускает небольшой роман «Последние дни Нового Парижа» (на русском он выходит почти сразу — в 2019-м в переводе Натальи Осояну), в котором изобретенные бойцами Сопротивления С-бомбы материализуют фантазии сюрреалистов, населяя Париж странными существами и превращая его ландшафты в их сюрреалистическую интерпретацию, причем порождения воображения сюрреалистов здесь играют против гитлеровцев, вынужденных, чтобы противостоять «дегенеративному искусству», заключить союз с силами Ада… Мьевиля скорее увлекают роскошные виды сюрреалистического Парижа, нежели рассуждения о предназначении человека, но на выходе, как пишет Spanish_Pilot, один из рецензентов Фантлаба, получается все же нечто глобальное, а именно «взгляд на свободу творчества против диктатуры шаблона через призму войны с фашизмом и фигуру самого фюрера»^[3].

Авторы трех последних упомянутых романов — англичане. Земля Британии пропитана историей, как пирог — ромом, не удивительно, что здесь то и дело появляются тексты, основанные на тех или иных формах мифоэпоса… К тому же Британия (не знаю уж, насколько это важно в данном случае) участвовала в последних войнах на стороне, ну, условно, сил света.

Опять же не знаю, показательно ли, что последний автор, о котором мы тут будем говорить — поляк.

Павел Гжегож Майка, бывший этнограф и соавтор проекта Дмитрия Глуховского «Метро-2033», в 2014 году пишет роман «Pokoj swiatow», в 2019-м вышедший на русском под названием «Мир миров» в переводе И. Шевченко, Е. Шевченко. К переводу и его редактуре у меня есть кое-какие вопросы, об этом позже, но даже при этом роман стоит того, чтобы рассказать о нем подробней.

«Мир миров» перекликается с «Последними Днями Нового Парижа», с их разгулом продуктов воображения и прикладной демонологией в условиях военного времени, с той только разницей, что ключевое событие тут пришлось на Первую мировую. Перекликается он и с «Миром, который сгинул», поскольку мифобомбы, сброшенные на воюющую Европу агрессивными марсианами, высвободили все ту же энергию мифов. По идее, марсиане предполагали перестроить Землю под себя, «заселив» ее своими мифами, но что-то, как всегда, пошло не так. Энергия веры (и суеверий) землян оказалась такова, что большая часть кораблей марсиан попросту взорвалась на орбите. Как результат, Первая мировая закончилась ничем, энергия мифобомб перекроила пространство, воплотив почти все, во что верили земляне, и поглотив и переработав марсианские верования — опять же под людские потребы. Выжившим марсианам осталось лишь приспосабливаться к людям и мечтать о лучших временах. К тому же выяснилось, что мелких богов-покровителей, воскресших тут и там, можно раскармливать и переделывать под свои нужды. А еще — что герои сказок и литературных произведений тоже своего рода архетипы. И что мертвые способны оживать — вернее, наша вера в то, что можно вызвать дух славных покойников, способна этот самый дух материализовать.

Как результат, карта Европы приобретает весьма причудливые очертания. С северо-востока на нее наползает сверхорганизм Матушка Тайга (более-менее благосклонная к своим обитателям), а в самом сердце разрастается гораздо более злобная и злокозненнная Вековечная Пуща, меж которыми зловеще багровеет Вечная Революция^[4] с ее звездами-пентаграммами, комиссарами-упырями при кожистых крыльях и фуражках, зомбированным населением и пятиминутками ненависти^[5]. На западе, отделенном от Вечной Революции амортизирующей прослойкой Дикого Поля, — украинской вольницы со своей причудливой хтонью — и той же беспощадной Пущей с поглощенным Минском, уцелели более-менее процветающие города Краков и Варшава, каждый со своим волшебным покровителем… Цивилизацию поддерживает возрожденный Ганзейский союз и соединяют Галицийские железные дороги — энергия веры, по авторской иронии, не способна поддерживать самолеты в воздухе, а с поездами еще более-менее…

Как раз железнодорожная катастрофа — на деле рукотворная, устроенная шестеркой чернокнижников как жертва новосозданному богу-покровителю, — и заставляет главного героя Кутшебу ступить на тропу мщения. Собственно, сюжет романа и состоит в том, путем каких интриг он выходит то на одного, то на другого, в какой последовательности расправляется с очередным виновником катастрофы (а все они, заплатив чужой кровью и накормив бога жертвами, стали очень-очень влиятельными персонами). Само собой, к финалу, точь-в-точь как в «Лесе Мифаго», сам преследователь обретает сверхчеловеческие черты, становится архетипическим воплощением мстителя.

Как и положено в такой истории, герой обзаводится спутниками — собственноручно выпестованным богом-покровителем, принцессой, удачливым третьим сыном, цыганкой-ведуньей и бывшим инспектором Галицийских железных дорог, а ныне стрелком-алкоголиком, словно сошедшим с полотна классического ковбойского фильма. Да вдобавок просвещенным марсианином, вполне натурализовавшимся и носящим теперь имя «пан Новаковский», даром что рук и ног у него больше, чем полагается, зато сшитый на заказ костюмчик сидит отлично.

Любопытен здесь не столько сам квест, сколько антураж, картина мира, изменившегося под влиянием коллективного бессознательного, и здесь Майка — по крайней мере для нашего читателя — даст тому же Харкуэю сто очков вперед.

Майка берет в первую очередь литературоцентричностью и узнаваемостью. Уж если у нас воплотились всяческие архетипы, почему бы с ними не поиграть в свое и читательское удовольствие. Бывшего железнодорожника недаром ведь Грабинский зовут — здесь явный оммаж основоположнику польской фантастики и хоррора, чей сборник «Demon ruchu» («Демон движения») как раз и посвящен такой новинке, как железная дорога. К тому же, раз уж все разворачивается по лекалам, порожденным коллективным бессознательным, кто упрекнет автора во вторичности или избитых ходах, когда оправдание ожиданий, реализация схемы здесь не баг, а самая что ни на есть фича?

Кстати, кто-то из блоггеров упрекнул поляка Майку в не слишком комплиментарном изображении «Красной России» — кожистые крылья, колхозы и люди-зомби под номерами (магия имени тут работает, магия отнятия имени — тоже), строительство пирамиды-зиккурата на Красной площади, все вот это (и, кстати, за одно только знание слова мыслепреступление тут могут расстрелять у водокачки). На самом деле Майка проявляет не только прекрасное знание русской классики (одну из спутниц Кутшебы похищает Черномор, а найти ее помогает, ну конечно, Финн — да еще при этом цитирующий строчки из «Руслана и Людмилы»). Он еще и, похоже, неплохо разбирается в особенностях национальной психологии. В «Мире миров» существует ведь не только зловещая Вечная Революция, где «…души, которые десятилетиями поддавались идеологической обработке, подчинились настойчивым политрукам и славили Партию, которая убила их и довела до голодной смерти их семьи. Под красными флагами палачи часто оказывались вместе со своими жертвами», но и другая, идеальная Россия: потаенный Царьград, мирный и процветающий под управлением мудрого и доброго графа Ростова. Прекраснодушный Ростов мечтает выстроить идеальную монархию, благолепное государство, однако мечта, чаемый образ патриархальной идиллии даже здесь, сталкиваясь не с реальностью, но с неотвратимыми закономерностями, омрачается что твой Нуменор. Во время второго своего визита Кутшеба обнаруживает, что милейший граф Ростов, прежде полагавший для создания Великой России воскресить последнего Романова, для которого и хранил Царьград, отдал власть самозванцу Кощею, по той причине, что воскрешение Романова и процветание под его рукой — невыполнимая идиллия (Петра Первого воскресить тоже пытались, но архетип России его отторг), а вот воцарение Кощея, постепенно хтонизирующего и архаизирующего идеальный образ и втянувшего Царьград в бессмысленные войны, оказалось вполне осуществимым («Кощей сильный, да и до мозга костей русский, по духу и по сердцу»). Проницательный бог-покровитель, спутник Кутшебы, заметивший, что, мол «не нравится мне этот Кощей. Окружил себя трупами [т. е. воскрешенными генералами — М. Г.], и страну для трупов хочет сделать», получает не менее трезвый ответ вечного мстителя: «Не оценивай его по сказкам. <…> Там, где начинается выгода, даже сказочные мозги работают более рассудительно. <…> А Россия уже труп, тут только чудотворец какой-то нужен, чтобы ее воскресить. А этот как раз подходит, со своими запасами живой воды». Бог (он способен отслеживать «линии судеб»), тем не менее настроен скептически: «Ничего хорошего для России из этого не выйдет. У Ростова было свое видение — наивное, конечно, но искреннее и светлое, он мечтал сделать Святую Русь царской милости. А эти двое, Кощей и Кутузов, отняли ее у него». Кощей и его воскрешенные генералы лелеют имперские амбиции, то есть пытаются воскресить (посредством живой воды, магии и чернокнижия) труп империи — «К Москве присоединится Петербург, потом Киев, а может, и Варшава», но кончается все, понятное дело плохо. С Россией Кощея походя расправляются чернокнижники на дирижабле (единственно возможный здесь вид воздушного транспорта), а идеальная Россия Ростова становится еще недоступнее, уходит еще глубже, подобно Китежу, в мир волшебных живых картин, в совсем уже виртуальную реальность…

Да, герою Майки слишком уж везет, слишком уж он полагается на счастливый случай. Впрочем, на то у него есть специальный бог, который контролирует вероятности, так что это, возможно, тоже не баг, а фича. Хуже другое — порой кажется, что мы читаем не роман, но конспект романа, самой своей стилистической скороговоркой выталкивающий читателя наружу: «Круг, нарисованный на пороге, остановил Шулера, неестественная удача покинула Кутшебу, когда он взорвал бронированные двери и вошел в спальню». Да и диалоги порой звучат, ну, скажем так, неестественно, ну прямо как та удача, что покинула Кутшебу («Тебе не уйти от чувства мести. Но ты все еще можешь отказаться от этой безумной затеи. — По-твоему я должен пожертвовать всеми приготовлениями? Я бы никогда себе этого не простил, приятель. Да и полковник Корыцкий тоже. — Думаешь, он простит тебе эту заварушку? Кажется, о ней ему не сообщили, не так ли? — Тс! Идут наши сообщники»). Впрочем, неясно, где тут доля автора, где — переводчиков и редактора, тем более, иногда попадаются совсем уж странные конструкции и ляпы («Перед глазами Кутшебы возникли существа, которых он не мог бы описать, с выражением дикой радости на лицах». «Новаковский сел за стол, налил себе воды из кувшина, на котором можно было прочитать инициалы Ростовых. И с видимым облегчением выпил, не отрывая глаз от бутылки [курсив мой — М. Г.]»). Ну, будем надеяться, вторая книга цикла (а она нас ждет, поскольку Кутшеба так и не добил всех своих врагов) прояснит долю участия каждого в этом вопросе — при условии более ответственного подхода российского издателя, разумеется.

Но вот что стоит отметить, и это, как мне кажется, важно, — «Мир миров» Майки способен породить кого угодно — исторических личностей: Зиновия Хмеля, Кутузова, Петра Первого; литературных персонажей — карлу Черномора, Финна, пана Володыевского; сказочных персонажей вроде Кощея и бабы Яги, мифических и волшебных существ — драконов, големов, гномов, волколаков, лешаков; совсем уж странные гибриды вроде краснозвездных комиссаров-упырей, даже малых, так сказать, прикладных богов… но никак, ничем не выдает присутствие Бога Единого. Даже черти, порожденные коллективным бессознательным, никакого отношения к теологии не имеют, а так себе, снуют, пытаясь купить души честных обывателей просто потому, что так им, чертям, положено. Тем не менее самые страшные демоны, хотя, по идее, могут свободно переступать церковный порог (никакой сходящий с неба огонь не карает их при этом), обходят церкви стороной… Значит ли это, что Бог Единый — единственная реальная сверхъестественная сущность в этом нереальном мире, сущность, в условиях, когда чудо может сотворить каждый профан, демонстративно отказавшаяся от чудес? Ближе всех к Высшим Силам здесь покровитель Дикого Поля Святой Николай; однако сам о себе он говорит как о воплощенной химере языческих и христианских верований, иными словами, при всем своем могуществе, отмежевывается от Неба, придерживаясь нового рацио…

Поляк Майка, кажется, единственный из перечисленных тут авторов задается этой весьма щекотливой в данных исходных условиях метафизической проблемой и единственный, кто находит для нее тактичное и, в общем, обнадеживающее решение. А если вспомнить, что и Станислав Лем обращается к метафизике в купированных у нас фрагментах «Соляриса», то, возможно, дело здесь в некоей разнице между английским и польским менталитетами? Или рациональным англиканством и мистическим экстазом католицизма?

Оставим это будущим исследователям. И все же не удержусь от спойлера — в следующей, второй книге цикла таки будет, по слухам, действовать (или действует уже, поскольку в оригинале она вышла) некий пан Станислав. Что в контексте нашего сегодняшнего разговора в высшей степени показательно.

Здесь возникает еще один вопрос — с чего бы в пределах одного десятилетия появились аж три романа, опирающиеся на один и тот же исходный посыл?

Самый простой, напрашивающийся ответ — причиной тому новые технологии, слияние виртуального и реального миров до полного их неразличения. В этом новом мире любые fake news, апеллирующие к базовым архетипам, оказываются настолько эффективны, что воплощаются в реальных действиях и результатах этих действий. Тем более, для «диванного» наблюдателя, в сущности, нет разницы, происходят драматические события на самом деле или же он видит их виртуальную симуляцию — и то, и то вызывает сходную эмоциональную реакцию. Иными словами, мифобомбы, сгинь-бомбы и даже s-бомбы давно уже используются на всю катушку, изменяя мир. И если «Солярис» — до какой-то степени трактат о самопознании, в силу чего требующий от протагонистов полной изоляции от окружающего мира, то «Мир, который сгинул» и его клоны — роман о неминуемости распада причинно-следственных связей в традиционном, материалистическом их понимании. Информация обретает вес, продавливающий ткань реальности. С другой стороны, сознание как бы отрывается от тела, проявляя себя в виде разворачивающихся статусов и реплик, причем значительная часть собеседников может, не встречаясь с носителем сознания в реальности, воспринимать его именно и исключительно как дискретный набор статусов и реплик; тем не менее активное общение происходит — и в свою очередь оказывает влияние на каждого из собеседников.

В сущности, во всех перечисленных романах мы имеем дело со своеобразной версией киберпанка. Своеобразной, поскольку здесь если они в той или иной степени «панк», то формально совсем не «кибер»; место виртуального мира занимает столь же протеическая реальность, на которую впрямую влияют умозрения протагонистов; недаром им (а значит и нам с вами) приходится — ради выживания — примириться с окружающим информационными хаосом и учиться сосуществовать с ним. Но это, конечно — повторюсь — самый простой ответ.