*
ЧЕЛОВЕК НЕВЫЧИТА-
Евгения Вежлян. Ангел на Павелецкой. М., «Воймега», 2019, 88 стр.
Поэтическая книга Евгении Вежлян — первая, но отнюдь не дебютная, как сообщается в аннотации. Дебют в классическом виде предполагает вхождение в литературу, получение символических авансов, какие-никакие проекции на будущее. Евгения Вежлян в литературе давно, и в строгом смысле ничего из набора для дебютантов ей не требуется. Она широко известна как литературный критик, социолог литературы, преподаватель РГГУ, в недавнем прошлом — один из сотрудников журнала «Знамя», наконец, лауреат премий. Поэтические публикации у Вежлян также имеются — «Арион», «Крещатик», «Новый мир» и др. А потому «Ангел на Павелецкой», куда вошли стихи, написанные за два десятилетия ХХI века, — книга итоговая и итожащая, освобождающая от опыта, который больше не является для автора эмпирически значимым, и ведущая к иному опыту, который может лишь предощущаться.
Один из гештальтов, который очевидно закрывается выпуском книги, — это как раз как бы несостоявшийся поэтический дебют Вежлян, тотальное замыкание литературного сообщества на других ее ролях и возможностях. Тот случай, когда за лесом не видно леса или, если использовать самоописательную конструкцию из книги, «я не являюсь тем, кем я являюсь».
Почему Евгения Вежлян охотно ездит на фестивали, которые проводятся за МКАДом? Потому что мало фестивалей и мероприятий в самой Москве? Или потому что в скученной литературной общности, в каскадах иерархий, трудно пересобрать литературную репутацию, переопределиться, переписать саму себя: из человека, рассуждающего о литературе, к которому привыкли именно в этой его роли, превратиться в человека, предъявляющего поэтическое слово. Выходя за пределы рутинизированных контекстов, Вежлян становится равна самой себе поэту, и в уже иных геокультурных координатах это равенство не спешит подвергнуться скептическим оценкам. Впрочем, самый большой скептик в отношении Вежлян — она сама, на этом строится ее поэтика.
«Ангел на Павелецкой» — это книга человека, который изо всех сил стремится к «недостижимому себе», в полной уверенности, что никем не является или является, но никем, т. е. человека, пытающегося написать самого себя, собрать «я» из фрагментов реальности и речи, действительного и воображаемого. В конечном счете, любое мясо реальности, щедро преподносимое в книге, перекрывается поисками идентичности и целостности субъекта с фрагментированным сознанием, причем настолько, что речь его часто обрывается, а бывает, и обрывается, не начавшись, зависнув в пустоте:
человек неразложим
потому что у него
изнутри стальной зажим
а больше нету ничего
человек невычита-
неделим на два и три
потому что пустота
у него внутри
Где здесь человек, а где исключительно текст? Зачем в книге так настойчиво выстраиваются конструкции, чередующие прямые и непрямые высказывания?
Вежлян прошла иезуитскую школу постмодернизма — это чувствуется и по текстуальной комбинаторике, и по деконструирующим экивокам в сторону Цветаевой, Мандельштама, Бродского и др. — вплоть до Юрия Энтина, автора звонкоголосой и светлоокой пионерской песни позднего СССР «Крылатые качели». Нашлись даже перепевы «Пролога» Евтушенко сравните: «Я разный — / я натруженный и праздный. / Я целе- / и нецелесообразный…» и «Я не являюсь тем, кем я явлюсь. Я в бытие без спросу заявляюсь. / Я пальцами материю вощу. / Я ничего не жду и не ищу»).
Вежлян закончила с отличием колледж скепсиса и черного юмора обэриутов, особенно Введенского и Хармса, но не без Заболоцкого и Олейникова:
пополняя ряды муляжей
тараканы планет
или крылья синиц и стрижей
или решки монет
не хочу ничего различать
не желаю иметь
и зубами вставными стучать
костылями греметь.
Посидела на кухне в университетах Лианозово. В конце концов оказалась на заднем дворе современной поэзии (исходя из тезиса, что парадный подъезд для неподцензурной поэзии перекрыт), где с одной стороны, в смотрящих за общественным пространством, оказался диагност и виртуозный ироник Виталий Пуханов, с другой — обосновалась все более претендующая на квадратные метры поэзия «новой социальности» с ее травматическим субъектом. Евгения Вежлян умудрилась расположиться одновременно везде, объединить под одной обложкой все, но в первую очередь — поместить это в одной, слегка сломанной, говорящей голове, периодически сомневающейся в собственном существовании.
Для того и нужно собирать «я» по фрагментам, составлять индивидуализированную мозаику, «просто сумму» частей речи, чтобы не размыться, не слиться с московскими ландшафтами, не исчезнуть вовсе. «Тело — не человек». Значит, минус тело. «Заткнулся и умер в себя самого». Минус гендер. «Время съедено мною». Минус время. «Вещи — неочевидны». Минус предметный мир. Ну и т. д. и т. д. В сухом остатке — лишь слова и тексты, и мучительные процессы самоопределения, сопровождающиеся неприятием того, что мы так усиленно вычитали. Хотя вычитать было на самом деле особо не из чего в связи с отсутствием все той же целостности субъекта, физически, социально и в некотором роде психологически ущербного. Но знающего про свою ущербность, лелеющего ее и одновременно ищущего механизмы, которые позволили бы преодолеть персональный травматизм. Например, заговорить его (по факту, себя).
У меня,
похоже,
полностью
отсутствует воображение.
Это ничего.
Это нормально.
Нормально, правда.
Это нормально, но, разумеется, не правда, а нечто, находящееся в плоскости самооценки. В итоге многочисленные селфи с ущербами как бы противопоставляются всяческим возможностям романтического самоопределения, вроде бы неблизкого автору и во многом (но не до конца, а оно и не требуется) дискредитированного в современной поэзии.
И сколько же самоиронии в текстах Евгении Вежлян:
Что это за чучелка
пробирается тут впотьмах,
щурится сквозь очки,
хочет попасть домой,
юбкой метет мостовую,
путается в ногах?
Я это, Боже мой.
Чучелка пробирается, дело происходит на Пасху, Бог оказывается там же, где «я»… Самоиронично, но вместе с тем почему-то страшно.
Так кто все-таки ангел на Павелецкой? Кто-то «невысокий, в зеленой футболке, с пустым бумажным пакетом в руках», пожелавший вдруг помочь, когда помощь вовсе не требуется? Или сама чучелка, знающая о присутствии Бога (мерцающие христианские контексты в книге) в «одновременности всех вещей»?
…Или вот:
безумна ли женщина-вертолёт,
руками машущая над головой,
забывшая дорогу домой?
Или так:
зажимая в руке пятак,
проходя через турникет,
человек ты еще или — нет?
Те, кто уже успел высказаться о книге Евгении Вежлян, в том числе она сама, обозначили в ней в качестве заглавного цикл «Бедный поэт», состоящий из 19 текстов, иронично и в то же время достоверно, не без опоры на личный опыт, описывающий жизнь некоего литератора, апофеоз ущербности и черного юмора. Соглашусь, цикл можно печатать отдельным изданием и «читать с карандашом», как заметил Денис Драгунский, но при этом в «Ангеле на Павелецкой» не следовало бы обходить вниманием ни «Письма о поэзии», ни тем более «TXT. Философскую лирику», ни тексты вне циклов — в общем, крепко составленная, монолитная книга.
И это — несмотря на плотное соседство силлабо-тоники (условно ранняя Вежлян) и верлибров (того, что сейчас ими называют), а может быть, даже благодаря такому сочетанию, в принципе возможному, но редко удачному.
И возвращаясь к тому, с чего начала. В филологии есть вполне рабочий термин-оксюморон «второй дебют» (Достоевский вернулся с каторги и вновь дебютировал в литературе, которая успела забыть его прозаические опыты и сменить приоритеты). Кажется, что выпуск книги для Евгении Вежлян если и дебют, то именно второй — в новой по сравнению с тем, что было 20 или даже 10 лет назад, литературе, практически новым автором, зрелым, продуманным, тем, кто сейчас должен быть прочитан и понят.
Юлия ПОДЛУБНОВА
Екатеринбург