ИЗ ЦИКЛА «ПЕСНИ ПАЛОМНИЧЕСТВА»

Андрей Тавров родился в 1948 году в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет МГУ. Автор тринадцати поэтических книг, продолжающих и углубляющих поэтику метареализма; четырех романов, повести «Паче шума вод многих» («Новый мир», 2017, № 10), эссеистических «Писем о поэзии» (М., 2011) и книги сказок для детей. Живет в Москве.

Андрей Тавров

*

ИЗ ЦИКЛА «ПЕСНИ ПАЛОМНИЧЕСТВА»

…За пестрым многообразием глав, стилевых приемов, интонаций и размеров стоит одно — нелёгкий путь души, пробирающийся к свету через бесконечные коридоры, тропинки и заросли жизни. Над масками страшного хоровода проступают контуры Голгофы, увиденные немного по-булгаковски, но все же подлинной Голгофы, а не литературной, вымышленной. Голгофы, которая была в истории и осталась в ней как скрещенье всех дорог. Как у Данте, через поэму или скорее — серию поэм проходит загадочный женский образ. Расшифровывать его бесполезно, не нужно. Он живет только в своей недосказанности, таинственности, неуловимости. Поэма не предназначена быть легким чтением, она сложна, как сложна жизнь и мысль автора; в её поток включаются неисчислимые реалии, словно в реку, которая несет в себе всё, что успевают захватить её воды. Но воды эти текут не в «никуда». Они уходят в Море, туда, где горизонт земной незаметно сливается с небом.

Июнь, 1984

Священник Александр Мень.

Из предисловия к христианской поэме А. Таврова, написанной
в 1982 году и ставшей первопричиной долговременного общения
автора настоящей публикации с о. Александром^[1].

* * *

1

Ибо мы видели звезду...

Мф. 2:2

Когда мы вышли — не помню. Не помнят рожденья

своего — даже волхвы. Наверно, текли мгновенья,

принимая форму воды или форму речи,

и я принял форму странника, словом, то,

о чем говорят: всё, кроме меня, — на сто

ладов обступлю то, чем стал я, толкаясь в плечи.

Я много забыл, но снег... я запомнил снег,

из центра каждой снежинки глядел человек,

иногда их бывало много, иногда рядом

с глазами кружила только одна,

и, ощущая в душе отсутствие дна

для взгляда, — я с нею встречался взглядом.

Звёзды вращались вверху, гудя сквозь раму

небес и чертя по очереди пентаграмму

то на тающем снеге, то на поющем песке,

мы всё чаще запрокидывали бледные лица к небу,

и взгляд встречал потолок. Но однажды... — ни у

кого из нас свет такой до сих пор не бился в виске —

звезда, утончая ночь до иголки,

взошла на востоке. И лужи вобрали осколки

лучей. И все мы тогда познали природу мрака,

поскольку всё остальное — погасло. И мы,

носильщики тел своих, — их выносили из тьмы

под эту звезду. И лаяла где-то собака...

2

И мы продолжили путь. Свистели бичи,

верблюды ложились в снег (по свидетельству очевидца),

вращалась звезда, и наземь текли лучи,

и тени светлели. Светлели — лица.

И наш караван являл собой ряд огней,

поскольку лица стали как свет. А ночь — черней.

И мы пришли. В ночи мы встретили пастухов,

и звуки речи летели выше костров,

и звезда, вращаясь, спустилась на ясли,

и мы узнали младенца и деву. И я

с тех пор почти двадцать веков прожил в днях бытия —

и я их запомнил. Детали — угасли.

Интермеццо. Победители

Легионер присел за стол,

под ним просел дырявый пол,

посол Империи, гонец,

её истрёпанный конец.

Он девку жмёт и пьёт вино.

В окне светло — в углу говно.

Луна сияньем голубым,

как светоч, высится над ним.

Его товарищ, друг и брат,

боями меченный солдат,

уснул в блевотине. Увы,

победы чаще таковы.

Хозяйка смотрит из угла,

за скромный взнос она б дала.

В боях заслужен их бордель,

и непонятно, кто смотрел

всю ночь на пир сей из окна,

философ или всё ж луна.

Всю ночь, сменяясь, смотрят на

луна, философ, вновь луна.

Баллада о летящем снеге

Снег серебрян — вслед душе живой,

снег летит, пересекая строй

нехолодных кружев аонид,

в мини-юбках страшный снег летит.

Снег да лёгкая лиловость губ.

Снег — и, может, вспыхнет Рождество

не за звуком откровенных труб,

хоть на год опередив его.

Мчатся тучи, вьются тучи, бес хромой

пролетает с переломанной дудой,

что же мне поделать со своей

в снеге переломанной судьбой?..

И беззвучный бьёт меня озноб,

и беззвучен бесподобный снег,

и беззвучны очертанья слов,

но беззвучнее всего — сам человек.

Закусивши рот, я длю строку;

всё ж с ума сошедшие глаза

я, и умирая на бегу,

нестерпимые расслышав голоса

ангелов, слетающих на свет,

не закрою ни потом, ни вдруг,

ибо нет — лиловей жизней двух,

ибо ничего на свете — нет.

Только край лица, летящий в снег,

только губы с отблеском тех глаз

и лиловой бабочкою век,

в ночь под Рождество спасая нас...

Снег летит — и что там блузки шум?

Снег летит, и дышит тёплый бант,

снег летит, превозмогая ум,

снег за воротник, маэстро Кант!

Мокрый снег в людских стоит глазах.

Зрение — это щека в слезах.

Ангел — это больно. Слабый свет,

бьющий от него, порой на нет

сводит тень людскую, слабый ум,

жизнь — до шума и до слова — шум.

Ангел страшным светом — в Жизнь летит,

изогнув ресницы аонид,

тень от человека и его

удлиняя птицей самого

и лишая и ума, и слов,

если взгляд не до конца лилов.

Заметки на полях

Я думаю, что самый долговечный

нерукотворный памятник поэту —

пыльца на крыльях бабочки в пустыне.

Песчинка, уменьшаясь в точку пыли,

способна обрести полёт, рисунок,

а значит память — в форме существа,

в отличие от существа пустыни.

Но бабочек зимой не углядеть,

и, если бы не пудра женских лиц,

рисунок, хрупкость и ещё — надлом,

могло бы показаться, что к зиме

никто и ничего уже не помнит.

Мне кажется, что женское лицо —

Рождественская бабочка. И в нём

мы различим мельканье над пустыней.

Рисунок, цвет, симметрию и жизнь.

И это страшно. Значит, это — правда.

Соло печального трубача

Пролетай, перелетай, о Боже мой,

сколько ж можно за строфу строфой

убегать и вечно отставать.

Белый снег летит над головой.

Кто в кого стреляет — не понять.

Человек есть грех — и всех-то дел.

Но порою не в кого стрелять,

даже если очень захотел.

В крайнем случае ты сам — недалеко.

Я не спорю, это не легко,

взять у жизни высшую из нот,

поднося к губам трубу, фагот,

или напоследок, например,

не нашарив рядом инструмент,

второпях направить револьвер

между губ. Предчувствуя момент

высших звуков, да не всё ль равно,

что нажать — то ль клапан от трубы,

то ль собачку пистолета — всё одно:

высший Звук не трогает губы.

...Обернуться и увидеть — жизнь,

платья шелк и взгляд, и шёпот губ,

маникюр… и дальше — только высь

сквозь отверстие ствола иль труб.

Открывая звуки до аза,

распахнув печальные глаза,

вдарить свингом или выстрелом в простор,

коль на всё согласны небеса.

Что ж в итоге?.. — Сумасшедший Дом.

Сумма мелочей. И под окном —

снег, сугробы, стая воробьёв,

вольных птиц под небом тех краёв,

где возможно запросто вполне

видеть их сквозь клетку, но — вовне.

Что ещё... Медбрат долбает лёд.

На две ноты водосток поёт.

Кирпичи об эту пору февраля

всё же отличат порой глаза

от краснеющего рядом снегиря,

при условии, что высохла слеза.

Стенка. Дворик. И лиловость глаз.

Пусть читатель всё ж узнает вас

в обрамленье исчислимых единиц

средь разбитых на квадраты лиц...

Слава Богу, было Рождество!

Точно было! Среди всех свечей

освещая дату и число

всё ж не перед, а внутри ночей.

Что ж ещё?.. Императив в душе

всё ж категоричнее звезды

в чуждом небе. Если вообще

душу видно с этой высоты.