КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

_*

Е. Ф. Югай. Челобитная на тот свет: вологодские причитания в ХХ веке. М., «Индрик», 2019, 528 стр., 300 экз.

Чем занимаются поэты в свободное от их главного дела время? Ну, например, молодой поэт Лета Югай? Лета Югай (Елена Федоровна Югай) пишет научные статьи о похоронном обряде в России, об антропологии современного города, об «эзоповом языке» в позднесоветское время; а также она подготовила к изданию вот этот объемистый том своей монографии о вологодских причитаниях, результат многолетних изучений и полевых работ фольклориста. Жанр и объем книги способен отпугнуть неподготовленного читателя, но, начав ее читать, вы очень быстро обнаружите, что да, это текст, разумеется, научный, но при этом сам строй повествования, его язык делают эту монографию еще и просто «книгой для чтения». И чтения очень даже питательного. Дело в том, что почти каждый из нас, с детства что-то слышавший о похоронных плачах и причитаниях, полагает, что представляет себе, о чем идет речь. Во всяком случае, я, например, был в этом уверен. И только начав читать эту книгу, устыдился своей уверенности. Югай пишет о культуре обрядового фольклора, культуре древней, необыкновенно сложной и при этом достаточно структурированной, прежде всего — как о форме коммуникации с сакральным миром. В своем вступлении Югай использует рискованное, но точное сравнение: «Магические правила в традиционном обществе имеют что-то общее с бюрократией городской жизни. Чтобы отправить жалобу или запрос, человек выбирает строгую форму, он знает, как должен выглядеть бланк и где должна стоять печать, чтобы этот запрос достиг адресата… Обращение к потусторонним силам в фольклорном ритуале проходит по устоявшейся форме не просто так. Взаимодействие (и вербальное, и акциональное) между почти изоморфными друг другу мирами живых и мертвых построено по особой коммуникативной модели». Вот описанию и анализу этих коммуникативных моделей, месту и, соответственно, смыслу разного рода причитаний (причетов) в похоронном обряде, анализу содержания текстов причитаний, почти всегда образующих определенные системы знаков, посвящена работа Югай.

Сложнейшая, столетиями складывавшаяся культура «причитаний» уходит на глазах. Отчасти это связано с постоянным соседством причетов с церковными обрядами, отчасти — с изменением самого этикета похорон: «плачу предпочитается молчание и сдержанность», тогда как присутствие на похоронах «плакальщиц» может восприниматься, особенно представителями новых поколений, как эмоциональная травма. Функция причитания, похоронного плача, — это «установление контакта между покойником и родными для последнего прощания, необходимым условием чего является телесная вовлеченностью горюющих (слезы), их открытая печаль». Соблюдение всех правил этого ритуала давало убежденность, что такая вот по древней традиции выстроенная речь будет услышана ушедшим; пусть и не буквально (хотя есть у многих живет вера и в буквальный контакт, верой этой, например, рождены разговоры с покойным над могилой, которые можно вести до момента, когда на крышку гроба упадет первая горсть земли). У участников обряда остается возможность — пусть и символически, но — проигрывать контакт с умершим, в ходе которого они могут примириться с расставанием (расставанием, разумеется, на время). Пассивность покойного в этом обряде не означает его полного отсутствия. Причитание включает его в похоронный обряд в качестве непосредственного участника — вот еще цитата: «Представление о том, что умерший, не зная о своей смерти, может испугаться, если это знание придет неожиданно, напротив, устойчиво. Например, оно встречается в локальном объяснении, почему в доме закрывают зеркала: если зеркало открыто, „душа не увидит себя и испугается”. Адресат причитания конструируется по принципу проективной инверсии: если что-то пугает живых, то это напугает и умершего. Плакальщица направляет и подбадривает испуганную душу при переходе на тот свет, мягко объясняя, что с ней произошло».

Книга Югай разделена на части: первая содержит развернутое определение того, что такое причитание, когда и как их исполняют, вторая и третья посвящены поэтике текстов причитаний — и как особого жанра искусства со своими системами знаков (именно системами!), и как некоего составного действа, уже выходящего за рамки словесного искусства. Завершает книгу раздел «Как работают причитания». Из пятисот страниц этой книги чуть больше ста страниц заняло «Приложение» — тексты причитаний, записанные самой Летой Югай во время экспедиций. Так что, похоже, у поэтов вообще не бывает свободного времени, поскольку в свободное от писания стихов время они, по сути, занимаются тем же самым, только чуть изменив жанр.

Дадзай Осаму. Исповедь «неполноценного» человека. Перевод с японского В. В. Скальника. СПб., «Гиперион», 2019, 160 стр., 1000 экз.

Последняя повесть классика японской литературы Дадзая Осаму (1909 — 1948) — повесть жуткая. При том что, хотя автор обращается к материалу драматичному, он настаивает на обыденности изображаемого, у него нет и следа кокетства позой «отверженного», которой грешил, скажем, Берроуз. Автор старается писать просто, писать про, как он настаивает, очевидное. И обманутые внешней простотой повествования читатели (я, например) послушно идут за автором, и вдруг обнаруживают себя на «территории вопроса», одного из самых сложных.

Ну а внешне, повторяю, текст непритязательный: некий человек рассказывает свою жизнь, от рождения до смерти. Перед словами «до смерти» мне следовало бы остановиться, поскольку последние слова этой исповеди записывались вроде как еще живым человеком. Но тут именно «вроде бы живым» — в момент завершения исповеди в свои 27 лет жив он только физически. Детство в обеспеченной семье, школа, где он блистал, переезд в Токио (действие относится к 30-м годам ХХ века), учеба в гимназии, а также в художественной студии (повествователь чувствует себя — и таковым, скорее всего, и является — одаренным художником); попытки преодолеть провинциальную скованность с помощью сакэ и проституток, участие в работе подпольной коммунистической организации, денежные затруднения, нищета, поиски работы, бесконечные связи с женщинами, попытка самоубийства, знакомство с наркотиками и постепенное погружение в наркоманию, психиатрическая лечебница и наконец внешне покойная жизнь под жесткой опекой родных — уже на излете — в деревне.

Пересказывая фабулу, я в данном случае не грешу спойлерами — основной сюжет повести внутри этой фабулы, и он гораздо сложнее. Начинается он с осознания героем уже в раннем детстве некоторых своих странностей, главная из которых в том, что он вынужден разделять мир на «себя и „людей”», причем «люди» здесь — это практически все, кто его окружает. Его поражает способность «людей» радоваться полноценной, как им кажется, жизни, состоящей на самом деле из лжи и притворства, пугает способность нормальных как бы, добродушных даже на вид людей вдруг «выходить из себя», то есть «выходить» буквально, демонстрируя способность мгновенно превращаться в зверей. И ему приходится придумывать — как правило, успешно — способы «жить среди людей», не обнаруживая себя. Повзрослев, герой пытается для себя сформулировать, что же представляет собой то «нечто», «неведомое и страшное», присущее людям. «Любострастие и алчность? — И в этом сочетании „нечто” не раскрывается полностью… Не знаю как это определить, но кроме экономических отношений в сутолоке человеческого мира есть, по-видимому, еще что-то, и оно чудовищно». Вопрос этот (кстати, женщины, сакэ, наркотики, психлечебница и попытки (две) самоубийства — это все из жизни и самого автора, в конце концов покончившего с собой) — это вопрос о причинах драматического напряжения во взаимоотношениях «индивидуума» и «общества». Каждый из нас является тем, кто он есть, благодаря сообществу людей или вопреки? А если «вопреки», то что именно делает необходимым, в конце концов, наше противостояние «сообществу»?

Ну а если попытаться одной фразой определить, о чем повесть Осаму, то получится: о страхе отдельного человека перед людьми, то есть о ситуации, естественной и действительно «обыкновенной».

Ольга Брагина. Фоновый свет. Киев, «Каяла», 2018, 188 стр. Тираж не указан.

Первой моей реакций была настороженность — уж очень несуразным показался мне сам формат книги. Вытянутая по горизонтали, она больше всего напомнила компактный альбом для рисования в младших классах. Но, как выяснилось, именно этот формат идеально подходит стихам Брагиной; стихи здесь не выстроены в столбик, стихотворные строки вытягиваются слева направо, им иногда не хватает места даже на этой, на первый взгляд непомерно вытянутой странице. То есть дело не в оригинальничании дизайнера, а в самой поэтике стихов Брагиной.

Пишет Брагина длинными прозаическими предложениями, где если и встречаются рифмы, то не всегда, если возникает что-то напоминающее стихотворные ритмы, то редко. Автор как бы подчеркивает прозаичность своей манеры. И все-таки с первых строк возникает ощущение, что орган, с помощью которого автор выбирал слова для этих прозаизированных предложений, несомненно тот, которым пишутся стихи.

И хорошо знакомым и одновременно совершенно незнакомым возникает мир в стихах Брагиной. И таковым его делает еще и сам способ воспроизведения. Длинная фраза Брагиной воспринимается сильно сокращенным вариантом еще более длинной фразы или абзаца из нескольких предложений, в которых — пейзаж, душевное состояние, некая жизненная ситуация или вообще завершение некоего жизненного сюжета. То есть, чтоб понятно было, возможность так описывать реальность — это мечта фотографа, который пытается снять, допустим, пейзаж и который стоит перед натурой и видит, какие именно элементы делают натуру эту пейзажем со своим сюжетом, но вот беда, он не в состоянии убрать из кадра все остальное, а всеядный объектив добросовестно укладывает в изображение все нужное и ненужное. Ну а Брагина все ненужное из своего кадра убирает уже в момент «съемки», оставляя — обязательно оставляя! — вычеркнутому из кадра присутствие закадровое.

Как ни странно прозвучит это здесь, но стихи Брагиной я бы определил как естественное продолжение русской классической (психологической) прозы — я вижу здесь ориентацию на абсолютный «реализм» в воспроизводстве «натуры», будь то душевное состояние лирического героя или изображение некого внешнего сюжета. Но Брагина так ставит свет во время «своей съемки», что узнаваемая каждым из нас натура вдруг обретает неожиданную смысловую (и, соответственно, эмоциональную) глубину, выявляя очевидный для автора (а вслед за автором и — для нас) и всегда неожиданный сюжетный поворот.

Для восприятия таких стихов хорошо бы чувствовать их контекст, поскольку книга Брагиной не только собрание стихотворений, но еще и книга, то есть некий вариант единого текста, но — попробуйте:

под стеклом сигареты которые делают сильнее песни о прошлом

откуда это словосочетание «марлезонский балет» спрашивает девушка рядом

размешивая коктейль

кто-то ведь должен помнить всё это здесь в пустующих городах

твоего детства придумывать новые игры

стекло превращая в песок молоко превращая в солод

то что не убивает нежнее почти дороже талончики морские камни

счастье среды перевернутых изображений

время не закончится прежде в ладони растает снегом

поговори ни о чем хотя бы про этих дроздов неохотная ересь свободы

откуда это словосочетание спрашивает девушка пересчитывая сдачу