ВЫИГРЫШИ

Бавильский Дмитрий Владимирович родился в 1969 году в Челябинске. Окончил Челябинский государственный университет (1993) и аспирантуру при ЧелГУ (1996) по специальности «зарубежная литература». Как писатель, литературный (музыкальный и художественный) критик и эссеист публиковался в толстых журналах, крупнейших газетах, сетевых и бумажных альманахах. Автор около полутора тысяч статей, интервью и обзоров, посвященных литературе, театру, музыке и изобразительному искусству и нескольких романов. Дважды лауреат премии «Нового мира» — за эссе «Пятнадцать мгновений весны» (2006) и тридцать выпусков «Художественного дневника» (2008 — 2010). Живет в г. Челябинске.

Дмитрий Бавильский

_*

ВЫИГРЫШИ

Как роман Достоевского «Игрок» рассказывает свою историю

Так как написанию «Игрока» сопутствовали особые условия, хотелось увидеть в нем бессознательные (Достоевский — первооткрыватель психоанализа, точнее, литературной его подосновы) проговорки на уровне конструкции или стиля.

Напомню. Широкоформатный роман писателю нужно было выпустить в кратчайшие сроки, отвлекаясь от написания другого романа, уже начавшего выходить в журналах; сделать его с нуля и «под ключ» за месяц, чтобы окончательно не лишиться прав на все свое собрание сочинений, пожизненно переходившее к издателю-мерзавцу Федору Стелловскому.

Полноценного объема, привычного в «зрелых» книгах Достоевского, впрочем, не вышло — у него ведь некоторые повести пообъемнее будут: к указанному сроку писатель выдал необходимый минимум, скомкав подробнейшую экспозицию двумя временными скачками (поездка Алексея Ивановича, главного героя-рассказчика в Париж, и возвращение его в германскую игроманию, исполняющее роль эпилога), из-за чего «Игрок» и воспринимается лишь как конспект полноценной книги. Или же одна из многочисленных ее (потенциальных) частей, ветвей, сюжетных направлений.

44-летний Достоевский впервые в своей практике использовал стенографистку и, для скорости исполнения, диктовал «Игрока» 20-летней Анне Григорьевне Сниткиной, которой через месяц продуктивной (крайне нервной, изматывающей) работы сделал предложение.

Сниткина согласилась, поначалу из-за любви-жалости^[1] к затурканному и одинокому человеку, которого терзали болезни и кровососущие близкие родственники (большая любовь к большому писателю возникнет, как я понял из ее воспоминаний, особенно если сравнивать их с ее юношескими дневниками, наполненными «строптивостью», немного позднее). Не сразу.

Поначалу Достоевский не верил в успех предприятия. Диктовку и правку отличала повышенная нервозность, все отчетливее и сильнее сплачивая стенографистку и автора в пару. На каком-то этапе Федор Михайлович осознал, что Анна Григорьевна в него влюблена и т. д.

Что-то похожее произошло и с самим писателем, несмотря на его превышенную занятость «Игроком»: понятно ведь, что написание книги занимает сразу всю оперативную систему, вытесняя все прочие «орг» и жизненные моменты в бессознательность — поначалу ФМ не мог запомнить имени-отчества будущей жены и даже ее внешности, блондинка она или брюнетка, а потом что-то раз и перещелкнуло.

Зарядилось и заразилось, непонятно ведь еще кто кого инфицировал, понятно только, что произошло это не сразу и не вдруг — об этом говорит запись Анны Григорьевны о первом этапе создания романа: «Оба мы вошли в жизнь героев нового романа, и у меня, как у Федора Михайловича, появились любимцы и недруги. Мои симпатии заслужила бабушка, проигравшая состояние, и мистер Астлей, а презрение — Полина и сам герой романа, которому я не могла простить его малодушия и страсти к игре. Федор Михайлович был вполне на стороне „игрока” и говорил, что многое из его чувств и впечатлений испытал сам на себе. Уверял, что можно обладать сильным характером, доказать это своей жизнью и тем не менее не иметь сил побороть в себе страсть к игре на рулетке»^[2].

Рабочая гипотеза предлагала найти в романе, из-за необычности «способа производства» и его повышенной нервозности превратившегося в автоматическое письмо, ключ к переключению внешних обстоятельств написания. Когда влюбленность, переходящая в любовь, незаметно для самих фигурантов возникает в тексте книги еще до того, как будет осознана и сформулирована. Потому что, казалось мне, игра и игромания не могут быть самодостаточными величинами, но являются метафорой и субститутом чего-то иного. Первоначально я решил, что замещением литературного творчества — того, что и оставило имя Достоевского в веках одним из главных гениев человечества.

Однако пара томов мемуарных свидетельств наглядно показали, что писанина была важнейшим средством самовыражения ФМ, но служила в основном для заработка — то есть большей частью способом жить для других, а не для самого себя. Стало быть, материей первоочередной, однако не самой главной, так как в крайнем случае можно представить Достоевского, например, только редактором «Гражданина», лишь к концу жизни дозревающего (в качестве особой биографической милости) до «Дневника писателя».

«И почему игра хуже какого бы то ни было способа добывания денег, например, хоть торговли? Оно правда, что выигрывает из сотни один. Но какое мне до этого дело?»^[3]

Продажа собственных сочинений, делающих автора известным на весь мир (одно лишь правда, что среди миллионов пишущих «выигрывает» один, да и то не на всегда — в вечности ж остаются единицы, а жизнь все равно проходит в лишениях и долгах), и прав на них — это ведь тоже торговля, не так ли?

В конечном счете я решил, что игромания — слепая и разрушительная, бессловесная и практически непобедимая страсть, являющаяся более мощной силой, чем осознанная литературная карьера и замещать она ничего не может, являясь прямым проявлением Танатоса, альтернативы Эросу, связанному с чувством к женщине.

Это любовь победила игроманию, а не какая-то там литература — именно стыд и раскаяние перед женой заставили Достоевского через какое-то время бросить рулетку: в отличие от литературы она не приносила, но только уносила все его деньги.

Вот у рассказчика «Игрока» Алексея Ивановича никакой жены не возникло (его страсть к Полине вышла бесплодной, так как Полина, списанная с Аполлинарии Сусловой, «заболела» и осталась с англичанином), поэтому в последней главе мы встречаем его опустившимся и окончательно погрязшим в рулетке.

Единственное, в чем могла помочь литература, — в материализации сновидений, в возможности победить обстоятельства: Достоевскому не очень везло в Баден-Бадене и в Гамбурге, где каждый раз он проигрывался в пух. «Игрок», кажется, сам замысел его, возник из одной неотступной грезы — победить рулетку хотя бы умозрительно.

Из-за чего центром автоматического романа становится сцена, в которой Алексей Иванович (в нем ФМ явно подразумевает себя и свои униженно-рабские чувства к Сусловой, характер которых она описывает в воспоминаниях) срывает в казино небывалый и невозможный в реальности куш, становящийся воплощением его болезненных грез и желаний. И это уже нормальная, типовая писательская практика — перенести неудачи в фантазийный авторский мир, где автор исполняет роль всемогущего демиурга, способного на любую развязку.

Потому что, заработав невиданные тысячи, Алексей Иванович совершенно не знает, что с ними делать. Он бросает выигрыш Полине, но та лишь смеется ему в ответ, и тогда рассказчик уезжает в Париж с г-жой Бланш, где, потеряв остатки терпения, ждет и почти буквально не может дождаться (купюры жгут ему карман), когда содержанка спустит все средства на балы, лошадей и прочие финтифлюшки.

Чем бессмысленнее и наглее Бланш спускает честно им заработанное, тем больше удовольствия получает сам Алексей Иванович, так как функцию свою многотысячный выигрыш исполнил уже целиком и полностью — только тем, что был.

Моя гипотеза базировалась на одном технологическом приеме, который Достоевский частенько использовал в начале своих текстов, обращая их в подобие драмы абсурда, из-за того что читателю первоначально не были известны подробности взаимоотношений персонажей.

Достоевскому нравится бросать читателя в фабульные сцепления без подготовки и раскачки, как если первые страницы романа отсутствуют (особенности этого приема потом сделает своим фирменным знаком Владимир Сорокин), из-за чего эффектные непонятки громоздятся, как в абсурдистском произведении, лишенном логики.

Суть метода в том, что (совсем как потом в пьесах у Чехова) вся закулисная, или же подводная, часть наррации тщательно продумана Достоевским и детально просчитана. «…Хотя, конечно, я и прежде мог предугадывать главные толстейшие нити, связывавшие предо мной актеров, но все-таки, окончательно не знал всех средств и тайн этой игры»^[4].

Поначалу ему нравится делать вид, что ситуации вспыхивают как бы сами по себе, сыплются на автора без разбора — так, что хроникеру, совпадающему в своем бесправии с рассказчиком, не остается ничего иного, как фиксировать то, что навалилось в жменю. Интрига зачастую в том и заключается, чтобы сдавать читателю «знание» по фрагментам, превращая жизненные обстоятельства во что-то схожее с расследованием.

Достоевский, как это порой бывает в жизни, не торопится сдать подробности, как можно дольше оттягивая их появление на свет, — вот и роль англичанина из «Игрока» раскрывается им на самых последних страницах, хотя мистер Аслей возникает в романе на третьей странице, среди всех прочих «наших»: семьи и близких генерала, живущего на водах в самом роскошном отеле Рулетенбурга.

Алексей Иванович возвращается откуда-то в Рулетенбург и тут же видит кавалькаду «наших», окруженных целым роем интернациональных авантюристов. Самые заметные среди них — фальшивые французские аристократы мадам Бланш (в которую без ума влюблен генерал, трепетно ожидающий смерти своей тетушки и ее наследства: трепет любви связан у ФМ с обязательными денежными затруднениями) и Де-Грие, которому генерал заложил практически все имущество и средства, до такой степени зависимости, что даже в отеле расплатиться нечем.

Понятно, что между мадам Бланш и Де-Грие есть какая-то связь, но «к тому же в эти две недели, очевидно, прибавилась бездна новых фактов, о которых я еще не имел понятия. Все это надо было скорее угадать, во все проникнуть и как можно скорее. Но покамест теперь было некогда: надо было отправляться на рулетку»^[5].

Роман начинается с возвращения Алексея Ивановича к «нашим» (отдельная тема «Игрока» — «сравнение» наций и национальных характеров: русского, польского, немецкого, французского и английского) с какими-то деньгами, необходимыми Полине для чего-то. Он и сам не знает, для чего, подозревая худшее (и это «худшее» — тоже явный макгаффин), после чего все персонажи кадрили вываливаются на читателя, как конфетти из коробки.

Эта суета делает увертюру к роману мощной и полнозвучной, так как Достоевский почти сразу же собирает всех героев в одном месте, устраивая на перекрестье разнородных интересов и устремлений свой типичный многофигурный «скандал». Градус его повышается после приезда на воды «бабушки» генеральши, смерть которой должна распутать клубок непреодолимых препятствий, отпустив Полину на волю, а генералу позволив жениться на французской авантюристке.

«Наши» думают, что бабушка при смерти, и шлют в Москву осторожные телеграммы, а тут она не только сама приезжает в Рулетенбург, но и проигрывает в казино прорву денег (то, что «Игроки — явная антитеза «Пиковой даме», в которой старушка как раз знала тайну выигрыша, еще одна жирная тема, нуждающаяся в отдельном описании), чтобы клубок запутался, почти буквально затянувшись смертельным узлом, еще сильнее.

Бабушка комична и алогична, что, парадоксальным образом, начинает наводить порядок внутри текста и расставлять персонажей в ниши, им действительно предназначенные. Победа Алексея Ивановича в казино становится возможной только после визита бабушки, докручивающей ситуацию нервозности и тотальных непоняток до самой крайней степени.

Перещелкивание реальности в романную конструкцию происходит где-то здесь. Точнее говорить не стану, дабы не спойлерить основную, несущую интригу «Игрока», потому что, подобно Алексею Ивановичу, Достоевский все ставит на зеро, то есть на диктовку Анне Георгиевне Сниткиной — и выигрывает.

Неоднократно я встречал это утверждение, максимально полно сформулированное в мемуарах наборщика Михаила Александровича Александрова:

«Вообще, Анна Григорьевна умело и с любящею внимательностию берегла хрупкое здоровье своего мужа, держа его, по собственному выражению, постоянно „в хлопочках”, как малое дитя, а в обращении с ним проявляла мягкую уступчивость, соединенную с большим, просвещенным тактом, и я с уверенностию могу сказать, что Федор Михайлович и его семья, а равно и многочисленные почитатели его обязаны Анне Григорьевне несколькими годами его жизни»^[6].

Достоевскому везет не в игре, но в литературе, не в смерти, но в любви — той самой, что движет солнце, светила и полукриминальные сюжеты, так как это именно после женитьбы на Анне Григорьевне Достоевский сможет построить самые главные свои тексты во всей их беспрецедентной, завораживающей полноте.