НЕ НАПЕРЕКОР, А ВСУПЕРЕЧЬ

*

НЕ НАПЕРЕКОР, А ВСУПЕРЕЧЬ

Борис Чичибабин. Всуперечь потоку; Стихотворения. Статьи. Эссе. Литературные анкеты. Интервью. Составление и статья Л. С. Карась-Чичибабиной; подготовка текстов и комментарий Б. Ф. Егорова, С. Н. Буниной и Л. С. Карась-Чичибабиной. СПб., «Росток», 2018, 672 стр.

_{Я верю Богу одиноку}

_{и, согнутый, как запятая,}

_{пиляю всуперечь потоку,}

_{со множеством не совпадая.}

Б. Чичибабин

В Петербурге вышел почти семисотстраничный том поэта Бориса Чичибабина. Более 2/3 тома составляют стихи, остальное — эссе, анкеты, интервью. Это издание служит хорошим поводом для того, чтобы вспомнить о человеке, так стремительно ворвавшемся в нашу большую литературу на исходе 80-х, так недолго просуществовавшем в ней (1994), но оставившем такой яркий след и затронувшем такие вечные смыслы, востребованность которых вот уже четверть века дарит ему жизнь после жизни.

Чичибабин был свободен от привычных, освещенных историей традиций, если они не отвечали его собственному опыту.

Традиционно писатели обращаются к памяти детства. Не раз именно эти, ни с чем не сравнимые по душевному наполнению впечатления становились источниками главных литературных удач. «Всуперечь» очевидному Чичибабин не любил вспоминать о своем детстве и ничего о нем не написал.

Традиционно обращение писателей-фронтовиков к событиям Великой Отечественной войны. «Всуперечь» этому Чичибабин прошел мимо своей службы в авиации Закавказского фронта и никаких воспоминаний о ней не оставил.

Стихотворный раздел означенного тома открывается сразу стихами 1946-го, 1948 годов — из мест заключения.

…Все у нас отобрали-стибрили,

даже воздух и тот обыскан, —

только души без бирок с цифрами,

только небо светло и близко.

Но ошибется тот, кто решит, что такая острая для либеральной перестройки тема поддастся долгому и подробному развитию у бывшего зк. Ничуть. Чичибабину не нужен ажиотажный интерес и вызванный им «массовый спрос». Его волнует другое: находят или не находят перипетии его судьбы отклик в нем как в поэте. Потому пятилетнее «исправление» сознания студента камерой и подневольным трудом уложилось всего в три образца лирики — плотных, как набитая махоркой цигарка, издымившаяся дотла и не вызвавшая более потребности в новых затяжках. А необходимая уже сделана:

Меняю хлеб на горькую затяжку,

родимый дым приснился и запах.

И жить легко, и пропадать не тяжко

с курящейся цигаркою в зубах.

Помню радостное недоумение, с каким комедиограф Эльдар Рязанов узнал о том, что Поэт Чичибабин долгие годы служил бухгалтером. А куда ему еще было податься после «лага», если никуда не брали? Это при рыночном укладе да в процветающей фирме бухгалтер — туз, а в советское время, кто не забыл, он крутился бескозырной шестеркой. По утрам, не отрываясь от поглотившей все внимание книжки, вставал в очередь на трамвай, машинально передвигаясь вместе с ней к открывшимся дверям. На работе своим отдельным почерком рисовал ряды цифр. Этот почерк перекочевал и на буквы: каждая литера, как цифра, строилась отдельно, а расстояния между буквами и словами регулировались величиной пробелов: между буквами — узкие, между словами — пошире. Каждый год служащий харьковского ТТУ одиннадцать месяцев чаял долгожданного отпуска. (Но ведь и все чаяли. Всех манили пригородные шесть соток или база отдыха на желанном берегу так же, как его — поездки по республикам Союза.) И наконец наступала предотпускная пятница. Еще вечер, еще суббота впереди, воскресенье, а ты уже в отпуске, который начнется только в понедельник утром. Красота!

Люди — радость моя,

вы, как не уходящая юность, —

полюбите меня,

потому что и сам я люблю вас.

А между тем с годами копились совсем другого рода наблюдения над своими соплеменниками: «…народа, как такового сейчас нет…» И, словно соглашаясь с такой деградацией граждан Империи времен упадка, постсоветское время практически вывело из лексикона понятие народ, заменив его безликим населением. Знаменательная замена. Оказывается, теперь важно не то, что нарождается, а то, что селится здесь, народившись где угодно. Точно так же как понятие Родина, утратив свой высокий начальный смысл, заменено некой территорией от латинского terra — земля. Опять-таки: не где родился, какими корнями врос, а где поселился, где находишься территориально, по какому региону рыскаешь в поисках лучшей доли… Население, территория, регион… Если бы Чичибабин узнал, что его горькие заметы советской поры, тогда шедшие «всуперечь потоку», станут принятой и признанной нормой, а он отныне как бы плывет по течению вместе со всем «населением», он наверняка нашел бы возможность изменить направление своего движения на противоположное. Прекословье вообще было его стихией, и он это признавал. «Я сам себе постоянно противоречу: скажу что-то, а через минуту — нет, не то, надо иначе. Замучаетесь со мной».

Что да, то да. «Плавали — знаем». Едем в метро — одно. Вышли на «Чистеньких» — другое. Пришли домой — третье. Но это оттого, что мысль — живая. Она спорит сама с собой, ищет, возмущается, стопорится, снова пробует доискаться сути, найти самый убедительный довод, который тоже может быть отвергнут. Иногда казалось, что в этом есть какая-то провокационность, вольное или невольное подначивание, желание если не разозлить собеседника, то по крайней мере раззадорить его, вызвать на горячий спор. Но как только начиналось чтение, полемика утихала, публицистика втягивала коготки в мягкие подушечки, ораторский пыл гас, все спорное пасовало перед волнами ритма, мелодией звучащего стиха, его образной силой, преображаясь в неопровержимое — поэзию («В ночном, горячем, спутанном лесу, / где хмурый хмель, смола и паутина, / вбирая в ноздри беглую красу, / летят самцы на брачный поединок…»; «И опять тишина, тишина, тишина. / Я лежу изнемогший, счастливый и кроткий. / Солнце лоб мой печет, моя грудь сожжена, / и почиет пчела на моем подбородке…»; «О как я, тщедушный, о крыльях мечтал, / о как я боялся дороги окольной. / А пращуры душу вдохнули в металл / и стали народом под звон колокольный…»; «Все деревья, все звезды мне с детства тебя обещали./ Я их сам не узнал. Я не думал, что это про то. / Полуночница, умница, черная пчелка печали, / не сердись на меня. Посмотри на меня с добротой…»).

Спрашиваю:

— Борис Алексеевич, а как вы работаете с черновиками? Черкаете?

— Нет, не могу. Я ни одного слова не могу зачеркнуть.

— И что же? Пишите сразу набело?

— Фактически да. Но нет, конечно. Если хочу что-то исправить, откладываю лист в сторону, беру другой и пишу снова.

— А если исправление в последней строке?

— Значит, переписываю всю страницу.

В таком случае, действительно, черновиков у Чичибабина в общепринятом смысле не было. Все было беловиками. Просто один беловик отличался от другого версией текста: строфы, строки, слова, буквы.

Представляю, как Борис Алексеевич склоняется над только что завершенной рукописью в окружении «черновых», исправленных, но точно таких же каллиграфически опрятных вариантов и читает вслух, проверяя звучанием, «свои чистые ровным почерком выписанные строки»^[1], выписанные словно с благоговением перед каждой литерой, может быть, с тем благоговением, с каким выписывал их гоголевский Акакий Акакиевич. Вернувшись с папками казенных дел из присутствия в домашнюю каморку и наскоро похлебав щей из тарелки, он продолжал любимое занятие — каллиграфическое переписывание бумаг, свою единственную в жизни отраду, возведенную им в ранг искусства. Однако совпадение здесь только внешнее. Акакий Акакиевич, каллиграф, переписывает канцелярским слогом составленное чужое, а Борис Алексеевич, каллиграф, создает собственным слогом выстраданное свое. Для Акакия Акакиевича искусство каллиграфии главное, одно на свете, а для Бориса Алексеевича искусство каллиграфии вспомогательное, прикладное. Главное для него — искусство поэзии. Исполненный державного страха, забитый и затравленный сослуживцами, Акакий Акакиевич не помышляет ни о чем, кроме безобидного копирования. Это чистопись не просто законопослушного гражданина, а гражданина, придавленного громадной печатью Закона к крышке стола; расплющенного на папках с отношениями от одного столоначальника к другому. Но достойно удивления, как с той же трепетностью, с той же щепетильностью, не жалея сил и времени, относится к изображению слов на бумаге человек полной внутренней свободы, который заносит на листы неприемлемые для власти строфы своих гражданских наитий, постоянно направленных «всуперечь потоку». В самом деле, в СССР они осуждались как образцы инакомыслия. В перестроечной России, отторгнувшей большевизм, их находили уже вполне «просоветскими». А в наступавшие новые времена от них ощутимо повеяло «антипостсоветским» духом: скорбью по утраченной Родине; анафемой купле-продажному миру; прямым обращением к людям и Небу без участия застящих его жрецов.

При нас космический костер

беспомощно потух.

Мы просвистали наш простор,

проматерили дух.

Борис Чичибабин принадлежал поколению 20-х годов XX века, взращенному на нищих хлебах послевоенной разрухи; поколению детей революции, воспитанному на идеалах равенства и общей судьбы, преклонения перед творчеством и презрения к богатству, веры в разум, а не в Провидение. И хотя жизнь поставила эту идеологию на жестокий правеж, перекроить идеалиста оказалось невозможно, если только он сам не менялся под влиянием постоянных собственных исканий.

Человек, «самообразовавшийся» в европейской культуре, он говорил: «Тургенев со своим западничеством мне гораздо ближе, чем Достоевский с почвенничеством. Потому что в почвенничестве… очень много от национализма. А национализм всегда чреват фашизмом»; «…наша вековая „независимость” от Запада — результат искусственной самоизоляции»; «А что касается монархии… Ох, не знаю, не знаю… Я почему-то не люблю ее с детства… не жалую богатых, привилегированных».

И опять, спустя четверть века после своего ухода, Чичибабин плывет «всуперечь потоку».

У поэта с такой способностью к рефлексиям представление о Боге, ощущение Его присутствия не могли не занять и постепенно заняли главное место в жизни. Правда, речь шла о «личном» Боге. Со свойственной ему прямолинейностью следует чичибабинский вердикт: «…русскую православную церковь я не люблю… [Она] несет на себе печать греха, она запятнала себя и в прошлом и в настоящем. Православие… слилось с государством». «Если и есть что-то ценное в христианстве, так это сам Христос… Христос именно тот человек, лучше которого я вам никого не назову».

Мнением Чичибабина исследователю пренебречь нельзя. Хотя бы потому, что еще в начале 60-х — во времена почти полного безбожия — он обратился к Вседержителю со своей собственной молитвой, напоминающей лучшие страницы Псалтири; молитвой, искренность и страстность которой дают сотворившему ее — право на личную веру.

Не подари мне легкой доли,

в дороге друга, сна в ночи.

Сожги мозолями ладони,

к утратам сердце приучи.

Доколе длится время злое,

да буду хвор и неимущ.

Дай задохнуться в диком зное,

веселой замятью замучь.

_{И отдели меня от подлых,}

_{и дай мне горечи в любви,}

_{и в час, назначенный на подвиг,}

_{прощенного благослови.}

_{Не поскупись на холод ссылок}

_{и мрак отринутых страстей,}

_{но дай исполнить все, что в силах,}

_{но душу по миру рассей…}

Всуперечь — слово украинское. Его значение — наперекор, вопреки, что ясно и без перевода. Потому назвать книгу «Наперекор потоку» было бы тоже правильно. Но словарная калька недостаточна для поэта, а ведь название взято из стихотворной строки. Будучи русским литератором, кровно связанным с Украиной, Чичибабин оказался в счастливой для него ситуации русско-украинской диглоссии (двуязычия) и с присущим ему чувством стиля вводил украинские слова в свою русскую речь. Вот и окрашенное национальным колоритом слово всуперечь слышится русскому уху как совершенно понятный украинизм, а вместе с тем звучит энергичней, резче, веселей и непреклонней, чем наперекор или вопреки. Удачное поименование для книги поэта с таким горячим темпераментом, каким отличался Борис Чичибабин.

Коллектив, работавший над книгой (Л. С. Карась-Чичибабина, Б. Ф. Егоров, С. Н. Бунина), проделал все необходимое, чтобы выпустить выверенно составленный и добротно изданный том комментированных текстов, достойный памяти поэта.

Основной корпус однотомника завершает большое интервью, в котором среди прочего у Бориса Алексеевича спросили:

— А где бы вы хотели уединиться, где ваше место, ваша земля?

Он ответил:

— Когда я был в Армении, то мне показалось, что я здесь уже когда-то жил, в какой-то прошлой жизни. Каменистая пустыня, скудная земля: камни, камни… вот мое место, вот моя пустыня…

Один из псалмов Армении Чичибабин закончил так:

Меж воронов черных я счастлив, что бел,

что мучусь юдолью земной,

что лучшее слово мое о тебе

еще остается за мной.