НА НАС НАПАЛИ

Сергей Солоух — писатель. Родился в 1959 году в Ленинске-Кузнецком. Окончил Кузбасский политехнический институт. Автор нескольких книг прозы, а также книги «Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека „Похождения бравого солдата Швейка”» (М., 2015). Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя» и других периодических изданиях. Живет в Кемерове.

Этот текст не мог быть написан без свободного доступа к материалам тартуских фольклорных исследований, в частности, Рустама Фахретдинова, Романа Лейбова и С. Ю. Неклюдова.

Сергей Солоух

_*

НА НАС НАПАЛИ

Жизнь — всем известно, сестра Пастернака. Но с точки зрения химии она сродни скорей процессу виноделия и винопроизводства. Ее течение — вечное превращение ягоды фактов, крепких и зрелых, в бесформенный, нестойкий и летучий спирт мифов, былин, легенд. Ну, или же в уксус. В БАД, в украшение, в приправу ко дню сегодняшнему, что так необходима и востребована в повседневном обязательном рационе любого общества.

В кануны майских торжеств на широком фасаде филармонического зала в моем сибирском городе появляется большой плакат. Черно-белое фото. Солдат прижимает к себе ребенка. И стойкость тут, и драма, и красота. Все ингредиенты. Только солдат — не вполне солдат. Это киноактер, сыгравший некогда солдата. Стоп-кадр из фильма «Судьба человека». Почему он, человек из 1959-го, а не кто-нибудь из 1945-го, тот, что не с гримом на лице, а с полевой, пороховой грязью — понятно. Перебродили факты за столько-то минувших лет. И прошлого нет больше. Оно сменило в общественном сознании и форму, и содержание. Путем вполне естественным и неизбежным. И стало фильмом.

Впрочем, такой формат мутации — свежак. Ему каких-нибудь полсотни лет. Ему еще, как мифообразующему, опасно, некомфортно в соседстве с параллельно существующим видеорядом документалистики. Но он его, конечно, рано или поздно все равно заместит. Просто потому, что с годами технически все чище и новее, все эффектнее, а противник все архаичней и мутнее. Ну а классический и веками продуцировавший легенду формат народного предания таких проблем не ведал и не знал никогда. Песня!

Мы сумрачным Доном идем эскадроном,

Так благослови ж нас, Россия-страна!

Поручик Голицын, раздайте патроны,

Корнет Оболенский, надеть ордена.

Могли ли кавалеристы Деникина идти Доном? Не стреляли ли в них, в чужаков на конях, дружественные, но посторонних не приемлющие казаки?

Мелькают Арбата знакомые лица,

Хмельные цыганки приходят во снах,

За что же мы дрались, поручик Голицын?

И что теперь толку в моих орденах?

Встречный вопрос. А уютно ли носителям лейб-гвардейских фамилий, да еще с подругами хмельными на тихом профессорско-купеческом Арбате? Не взять ли им северо-западнее, не там ли оказаться, где и сейчас гостиница «Советская»? Не лучше ли им будет в помещении, где китель снимают вместе с орденами? И надевают с ними же? Поскольку прятать незачем. И непонятно от кого. И что?

Такими острыми вопросами задавались когда-то в журнале «Наука и жизнь». Возможно, и поныне задаются. Не осознают, не верят, что пара жизнь и наука — оксюморонная. Жизнь — это красота и выдумка. И никакой науки. Процесс перерисовки сложного и многогранного в простое и линейное. Перегонки вод вешних, а также грунтовых и небесных, грязных, мутных — невероятной взвеси в простую и прозрачную слезу. Слезу радости и ненависти. Да, ненависть, а как же, она тоже обязательная составляющая любой социальным здоровьем и равновесием оправданной диеты. Естественно. Вот на народном, да и песенном во всех смыслах сайте проза.ру есть страничка^[1] с таким вот предупреждением, большими буквами, как на октябрьском транспаранте: «НАРОД ОН ВСЁ ПОМНИТ…!!!» Сопровождается она фотоснимком. По черно-белой земле на фоне ряда виселиц прогуливаются люди в австрийских полевых фельдкепи. Подпись: «Чехословаки вешают сибиряков, 1919 год», и вслед за этим главное — «Песня Алтайских партизан (1919 год)»:

Отец мой был природный пахарь,

А я работал вместе с нем.

На нас напали злые чехи,

Село родное подожгли.

Отца убили в первой схватке,

А мать живьем в костре сожгли.

Сестру родную в плен забрали,

А я остался сиротой.

Три дня три ноченьки старался,

Сестру из плена выручал.

И на четвертый постарался,

Сестру из плена я украл.

С сестрой мы в лодочку садились,

И тихо плыли по реке.

Но вдруг кусты зашевелились,

Раздался выстрел роковой.

Злодей пустил злодейску пулю,

Убил красавицу сестру.

Сестра из лодочки упала,

Остался я совсем один.

Взойду я на гору крутую,

И посмотрю на край родной —

Горит село, горит родное,

Горит вся родина моя!

И завершает все вполне научный по содержанию и форме комментарий:

«Примечание: народная песня „Отец мой был природный пахарь…” представляет собой фольклоризованную версию стихотворения Д. В. Веневитинова „Песнь грека” (1825). Известно не менее двух десятков записей этой песни, распространенной чрезвычайно широко — у русского и казачьего населения на Дону, в областях Брянской, Калужской, Вологодской, Кировской, в Прикамье, на Южном Урале, Удмуртии, Башкирии, Алтае, Омской губернии и в Приморье и др. (см. http://www.ruthenia.ru/folklore/ls10_program_neckludov3.htm)».

Жаль только варианты донские, брянские, калужские и прочие не приведены. А между тем без них узор не полный. Один лишь камешек в колечке, а не весь многоцветный калейдоскоп мифа, хоровод самородков. Восполним пробел.

Вологодская обл.:

Отец был пахарь, мой любимый,

Работал вместе с ним и я.

Татарско злое ополченье

Расплох нагрянуло на нас.

Башкирия:

Отец-то мой был природный пахарь,

А я работал вместе с ним.

На нас напали злы поляки,

Рубили-то родное село…

Удмуртия:

Отец мой был природный пахарь,

А я работал вместе с ним.

На нас напали лиходеи,

Село родное подожгли.

Ну и так далее. Есть еще «татары», «злые люди», ну и даже вломившиеся из иных уже времен «фашисты». Короче, басурманы. Но самые частотные, при всем при этом, все же чехи. Да. И попытка понять, почему это так, нас неизбежно приведет ко все той же красоте. Гармонии. Что управляет мифом, а значит как ненавистью, так и любовью. Но по порядку.

В фундаментальной пятисотстраничной подневной хронике белого террора Ильи Ратьковского^[2] чехи/чехословаки самые редко упоминаемые из всех участников событий. Чаще всего речь идет о расправах 1918 года, когда брались города, захватывались советы и комиссариаты, массами попадали в плен большевики и интернационалисты, и более всего особо ненавидимые чехами мадьяры. С самого начала зимы 1919-го чехословаки, за исключением лично генерала Гайды, в боевых действиях в Сибири и на Урале не участвовали, находились в глубоком тылу и были заняты главным образом охраной Транссиба. Но, что еще существеннее, чехословацкие войска вместе со своим политическим руководством и непосредственным командованием, включая, как это и ни забавно, все того же многоликого Гайду, служившего у Колчака командующим армией, находились в негласной оппозиции к политике, проводимой адмиралом на подвластных ему территориях. Молчаливо сочувствовали эсерам и сторонились по возможности любых действий на стороне колчаковского правительства. Соответственно, если и выступали эти части против партизан, а значит в условиях Гражданской войны попросту мирного населения, то только в случае прямой угрозы или нападения. Что, собственно, и фиксирует в своей печальной и многостраничной хронике Ратьковский. Записей, подобных этим, но с упоминанием чехов просто не найти:

22 марта 1919 г. японские войска сначала разрушили артиллерией, а затем сожгли село Ивановка Амурской области. Жители села были согнаны на площадь и расстреляны пулеметами, раненых добивали штыками. <…> В 1919 были установлены и опубликованы фамилии 216 погибших человек, при этом сообщалось о 1000 детей, ставших сиротами.

3 июля 1919 г. сборным японско-американским отрядом временно занято партизанское село Казанка в Приморье. Согласно партизанской сводке: «Была сожжена школа в которой погибло все школьное и учительское имущество. Кроме того, сожжено 4 крестьянских дома и у разных крестьян 3 сарая и 2 амбара <…> У крестьян забирали деньги, кур, гусей и т. д. Расстрелян слепой старик, избиты прикладами его сын 18 лет и дочь 16 лет. Расстреляны 1 кореец и 3 китайца, 2 китайца ранены. Над убитыми издевались».

6 декабря 1919 г. в Новониколаевске началось антиколчаковское вооруженное выступление солдат 2-го Барабинского полка под руководством полковника А. В. Ивакина. Оно было подавлено польскими легионерами под командованием полковника К. Румши. Многие участники восстания, в т. ч. Ивакин, погибли либо были расстреляны. Общее число расстрелянных определяется в 104 участника и 15 уголовников.

Характерно, что дела о злоупотреблениях польских частей в городе неоднократно становились предметом разбирательств гражданских властей Сибири. Колчаковский министр иностранных дел И. И. Сукин писал, что «поляки, охранявшие дорогу около Новониколаевска, прославились неописуемыми бесчинствами и жестокостью».

Сентябрь 1919 г. Амурская область. Японцы, арестовав в с. Жариково 7 крестьян, выгнали их на поле, где заставили собрать стебли от подсолнухов. Когда последних собралось много, японцы подожгли эту груду и бросили в костер связанных крестьян. Затем они пристрелили крестьян и уехали.

Ну, максимум что-то такое, несравнимое ни по масштабу, ни по жестокости:

15 сентября на станции Черемхово чешским отрядом, несмотря на протесты местной власти, расстрелян служащий черемховской городской милиции Григорий Елистратов.

А между тем на нас «напали злые чехи». Не кто-нибудь иной. Они. Ну, с одной стороны, конечно, алтайские партизаны, область которых соприкасалась с зоной ответственности польских легионеров, конечно же, могли не отличать один род славян от других, а с другой, не в этом все же, уверен, дело. Стоит лишь глянуть, как плохо ложится имя этого народа, три слога, в песенную строку:

На нас напали злы поляки...

И как хорошо два слога имени другого вот в эту каноническую версию:

На нас напали злые чехи...

Такая же нас нескладуха ждет и с действительными, бесспорными злодеями и демонами той войны — японцами. Что изумительно и показательно, и вовсе песней не увековеченными. Фольклорной экспедицией не выявленными. Но, впрочем, можно ведь и попытаться. Осмелиться, взойти самостоятельно. Воспользоваться существующими вариантами и формами для трех слогов:

На нас напали злы японцы...

Ну, или так:

Японско злое ополчение?

Ужасно некультяпо. Да. Какая это песня? Фу! То ли дело прекрасный, чистый прямо-таки пушкинский ямб «злые чехи», сама гладкость, куда против него гугненье лишних слогов и пропусков ударений «злы поляки», «японско злое ополченье». Ну, ясно, что не приживется. Не распространится по долам и весям. Верх обязательно возьмет красота, которая диктуется законами силлаботоники, фонетики и метрики. Гармонии. Внешней и внутренней. Миф гладким должен быть, округлым, легким. А правда — что такое правда? Просто сырье и полуфабрикат. Ее на стол и сразу-то не подают, тем более полвека или век спустя. Ну а котлетка в сухарях, с чесночным маслом, что по-киевски, как далека она от запаха и вида курицы в помете, перьях и с хвостом. Но хороша-то как!

Главное ошибки не делать, не соединять песню, легенду, миф и документ. Пусть плохонький, пусть черно-белый, быстро разлагающийся и исчезающий в водовороте времени, но пока еще реальный. Осязаемый. Люди с австрийскими фельдкепи на головах могли топтать Галицию в четырнадцатом или пятнадцатом, а вот в восемнадцатом Сибирь топтали люди в русских фуражках. Картузах. А позже, с лета девятнадцатого, в похожих на французские шапо. Круглых и без кокарды Франц-Иосиф Первый. Ну, если мы о чехах, конечно. О чехословаках. Которых гармония и красота сделали проклятыми. Синонимом злодеев. Ответчиками за все, что натворили бароны и самураи, полковники и атаманы. И конные и пешие. А что сделаешь? Стенька Разин ведь тоже к княжне персидской и не прикасался. В глаза девиц таких не видел, не подтверждают документы персидские и русские, но тем не менее:

Мощным взмахом поднимает

Он красавицу княжну

И за борт ее бросает

В набежавшую волну.

Все. Случай Садовникова точная копия случая Веневитинова. Народ мелодию нашел… нашел и согласился. Ах, хорошо! Приговорил, и баста. И поет теперь. Уж очень метр хорош, и ритм. Хорей, ведь, он же ничем не хуже ямба, когда красиво.

— Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? — предусмотрительно через кашне, ладонь и форточку у братьев спрашивал, сестрой своею жизнью интересовался Пастернак. Что за вопрос? Тем более поэта? Какой сегодня метр? Так будет правильней. И лучше.