РАЗБИВАЕТСЯ О ТЕПЛО СВЕТЛО И НЕ ДУЕТ

РАЗБИВАЕТСЯ О ТЕПЛО СВЕТЛО И НЕ ДУЕТ

Александр Авербух. Свидетельство четвертого лица. Стихи. Предисловие Ст. Львовского, В. Лехциера. М., «Новое литературное обозрение», 2017, 208 стр. («Новая поэзия»).

Книга Александра Авербуха, многогранная и цельная, именно многогранностью своей порождает ряд эффектов нарушения читательских ожиданий.

Первая его книга «Встречный свет» вышла в 2009 году. Это сборник лирики в чистом виде — стихи от первого лица, полные интимности и рефлексии, причем рефлексии как осознания себя на фоне мифа, религиозности размытых рамок, метафизики и связанной с этим хтонической и огненной символики.

Формально это стихи в основном рифмованные, однако не строгие, ищущие новые рифмы бытования предельно метаморфизованной силлабо-тонической традиции.

Новая книга Александра Авербуха, «Свидетельство четвертого лица», открывается произведением совершенно противоположным тому, что писал автор раньше. Перед нами, условно говоря, поэма «Пока тебя уже нет». Текст ее делится на отдельные блоки-стихотворения, «письма» с проставленными датами с 1932-го по 1934 год. Сначала текст создает впечатление некоторого многоголосия — мы не знаем, пишет один человек или члены одной семьи, потому что первые письма начинаются с обращений «детка», «мальчик мой родной», следующие явно говорят о супружеских отношениях между отправителем (отправительницей) и адресатом. Иногда письма перебиваются вкраплениями, набранными заглавными буквами: «ПАПЕ ПИСЬМО ПРИЕЗЖАЙ К КИСИНЬКЕ // СПОКОЙНОЙ НОЧИ ПАПА МАКС». Ближе к середине текста складывается ощущение, что у писем все же один отправитель — молодая женщина, пишет она своему мужу, вкрапления написаны их маленькой дочерью.

Синтаксис писем размыт, нечеток, предельно трансформирован, это не только не письменная речь в ее традиционном понимании, но и не устная, скорее похожая на хаотический, обрывистый поток сознания, на то, что мыслится, но не произносится. Вот как сам Александр Авербух описывает придуманный им язык в интервью, данном Линор Горалик: «Язык в этих текстах — что-то очень принципиальное, основное. Мне хотелось сохранить его, научиться говорить на нем тогда, когда заканчивалась документальность и начиналась выдумка. Это как говор или диалект: человек приезжает в новое место, вслушивается, молчит, а через некоторое время начинает разговаривать так, как окружающие, с новыми словами, оборотами, ошибками. Этот рыхлый, сырой язык мне интересней нормативного и сглаженного. В нем больше неожиданностей, он непредсказуем»^[1].

детка моя мне так страшно тебе писать

все что могла бы сказать

разбивается о тепло и светло и не дует

когда я бросила каську одну и уехала к тебе

а больше не знаю но если бы я умела молиться

чтобы когда-нибудь dich das alles vergessen machen — es

gibt nicht nur ein Leben — bei dir zu sein, fur dich zu sein ^[2]

научила бы что папа самый любимый хороший папа

на свете папу нужно любить папа подарил маме колечко

Столь же размытым, как и язык, оказывается место действия произведения, в отличие от времени действия. Станислав Львовский, автор одного из предисловий к «Свидетельству четвертого лица», предполагает, что это Варшава, так как в одном из писем упоминается встреча героини с румынским еврейским поэтом Ициком Мангером, который действительно был в Варшаве в это время. У меня по ходу чтения сложилось впечатление, что это скорее Рига, из-за обильного вкрапления немецких фраз, а также из-за того, что часть своих знакомых героиня называет по имени и отчеству. Но в любом случае это не важно — перед нами размытое, необозначенное место в Восточной Европе, один из крупных центров сосредоточения культуры евреев-ашкенази. Подлинным локусом повествования здесь оказывается не где, а когда.

Столь же размыт и сюжет поэмы, на первый — нет, на второй — взгляд представляющийся ясным: молодая интеллигентная женщина пишет мужу, уехавшему в Палестину, обустраивающемуся там в ожидании жены и ребенка; в ходе сборов она ведет повседневную жизнь на фоне истории, переживает мелкие радости и ряд невзгод, в частности, теряет родителей. Но это, казалось бы, столь ясная сюжетная канва, чуть задумаешься, переливается и мерцает. Рассказчик здесь явно ненадежный. Мы не видим ни одного ответного письма от мужа. Размытый синтаксис писем позволяет предположить, что они не пишутся, а лишь воображаются героиней. За два года, что идет переписка, каких-то конкретных шагов к скорому отъезду героиней не сделано. Перед нами может быть как полная трудностей и обоснованных надежд жизнь временно разлученных супругов, так и трагические грезы женщины оставленной или даже вовсе овдовевшей, на что указывает и постоянная, даже в самые светлые моменты, горечь тона.

Жизнь частного человека оказывается мерцающей и размытой в противовес четкой, неотвратимой поступи истории. И в то же время именно конкретные подробности, суетливая наполненность повседневности и придает жизни смысл, делает ее не абстрактной, а подлинно своей. Даже смерть страшна в контексте не бытия, а бытования — тяготы последних дней, хода прощального обряда, да и вообще обыденности бок о бок с потерей.

сегодня уехал абезгауз

борухов пломбировал мне последний зуб

уверял что главная причина его ухода — температура

позавчера хоронили сына артура кренчицкого было так

страшно

майка когда артур начал говорить кадиш^[3]

раньше слышала что хуже провожать родителей

или ребенка соня с ожесточением смотрела

говорили что мать и мать и ничего другого нет

но когда подняли артура zum Kadisch ^[4] у моей сонечки

сделались большие зрачки und mehr hat sie

uberhaupt kein Wort gesagt ^[5] был у него

туберкулезный менингит до этого 3 недели

лечили от тифа которого не было потом

соня оступилась и буквально съехала в могилу ее долго

пытались вытащить но она никак не помогала

один из мужчин полез за ней было чувство

что каждый день кто-нибудь едет

Поэма (или «поэма») «Пока тебя уже нет», так же как и представленные в книге Александра Авербуха произведения «Житие» и «Временные но исправимые неудачи», о которых мы еще поговорим, представляют собой принципиально новый тип литературного высказывания.

Александр Авербух, работавший в архиве, обращается в своих текстах к реальным письменным документам. Об этом он рассказывает как в уже цитировавшемся интервью Линор Горалик, так и в интервью Виталию Лехциеру: «Я писал <…> и пишу на основе архивных материалов, историй разных людей, объединенных мной в один нарратив»^[6].

Перед нами эпическая, а не лирическая поэзия, апеллирующая как к традиционным жанрам поэмы (в большей степени) и баллады, так и к такому явлению, как «новый эпос» в русской поэзии, заявившему о себе в конце первого десятилетия текущего века в творчестве Федора Сваровского, Арсения Ровинского, Леонида Шваба, Павла Гольдина и других.

И наконец, перед нами текст-вербатим, где автор отходит в сторону и предоставляет речь персонажу, а высказывание строится как нарочито неоформленное и неадаптированное в качестве «литературной речи», в отличие от традиционного художественного повествования «от первого лица». И здесь литературный эксперимент Александра Авербуха оказывается ближе всего даже не к поэтическим формам, а к прозе или скорее «прозе». Работами максимально близкими как по типу высказывания, так и по мировоззрению здесь оказываются романы Михаила Шишкина, особенно «Письмовник», эпистолярий, где размыты не только место действия, но и его время, и «реди-мейл» роман Николая Байтова «Любовь Муры», а также вышедший в 2017 году роман Джорджа Сондерса «Линкольн в бардо» («Lincoln in the Bardo»), рядом критиков названный так же поэмой.

Следующий раздел книги озаглавлен «Вонйа». На мой взгляд, это смысловой центр сборника, собственно и делающий его книгой, позволяющий проследить целостную авторскую концепцию, согласно которой объединены тексты, казалось бы, разнородные.

Сначала мы натыкаемся на очередное нарушение ожиданий. Работа «Пока тебя уже нет» настроила нас на то, что со времен своей первой книги Александр Авербух радикально изменился — бытование в истории ему теперь важнее метафизики, язык предельно модернизирован по отношению как к предшественникам, так и к себе прежнему, интимное лирическое высказывание ушло, право голоса передано персонажам. Однако в «Вонйе» перед нами снова, кажется, автор «Встречного света».

пойдешь

чужой

за гладкую косу

за средиземноморскую росу

нечаянной реки кривую полосу

где чья-то синь несчастная разлита

где воздух растворился

на весу

ушел под ноги

в битое корыто

неузнаваемого

спичечного

быта

И все равно это автор изменившийся, хотя в данном случае — не радикально. На смену огненным, исступленным стихам первой книги пришла трагическая сдержанность, эмоциональная графичность. Если «Встречный свет» позволял обозначить Александра Авербуха как автора, условно говоря, круга Марианны Гейде и Екатерины Боярских (и Гейде, и Боярских — тоже того, а не сегодняшнего периода), то сейчас он ближе к Михаилу Айзенбергу и в особенности к Михаилу Гронасу в его горестной, но не надрывной констатации мира как потери.

кто возьмет и скажет

была

жизнь

и всякое к ней

ла

ла

ветряные голоски

вплоть до гробовой доски

тут знакомые

там знакомые

дверь ломают своими законами

поглядят

и

восвояси

путь их выхолен

тих

и ясен

в большую осень

горячую мякоть

ясный приход уносит

боже мой

как тут

не заплакать

Стихи эти — метафизические, то есть религиозные вне определенной конфессии. Именно эта метафизичность отвечает на вопрос, заданный «эпическими», «историческими» частями книги: действительно ли жизнь каждого человека — ничто в сравнении с массовым течением истории как таковым? Действительно ли ничего не изменится, если одного повествователя, одного ненадежного рассказчика заменить другим, таким же ненадежным?

В разделе «Вонйа» Александр Авербух говорит однозначно: это не так, потому что главный свидетель, главный рассказчик, главное «Я» — Бог, «четвертое лицо». Осознанно или неосознанно поэт обращается к открытию Беркли, позволившему ему шагнуть из субъективного идеализма в объективный: мир существует, поскольку он мыслится (и наблюдается) Богом.

свидетельство четвертого лица

подвздошном узелке вины

кто восходил

греха на грузные челны

гребите братцы выше чаще

я вам поддам

течением саднящим

живцом гортанным

хрустом купины

И всякое свидетельство первого лица тем и ценно, что в своем маленьком локальном мире оно приравнено к свидетельству Лица Четвертого. Всякий рассказчик надежен, даже если не найти концов. В определенной степени поэт здесь проделывает путь, обратный пути философа: доказательства идеализма объективного здесь оказываются аргументами правомерности и субъективного идеализма.

Раздел «Вонйа», в свою очередь, можно разделить на две части. Первая посвящена метафизическим обоснованиям бытования «Я» в истории в целом, вторая — более конкретная, соотносимая с понятием гражданской лирики — о событиях в Донецке и Луганске, на родине автора. Стихи второй половины сборника написаны не только по-русски, но и по-украински, ряд текстов сочетает оба языка. Переход от «вонйи» к «войне» — от неустроенности, «сдвинутости», хаотичности мира в целом к трагедии конкретных людей и территорий, к трагедии воплощенной в буквальном смысле, телесной. «В ногу отступаем» — телом (телами) или в тело?

в ногу отступаем

раны и тело-пяльцы

обезглавленные атаманы

на деревянных лошадках

ищут пана мазепу

ростові у львові донецьку московіі

правлять по знайомству

близькі родичі

м’ясо сухе

з-під ребра

шматують далі

що буде

дії розгортаються

запалюється дійство

ганна йде під вінець

володимир їй груди шарпає

рожеву молодість рве

сіренький вовчок

хапає за бочок

тягне під лісок

іклами клацає

тычет мордой в сибирски меха

в черную русскую ночь

Следующая часть книги — «Житие» — тоже условно может быть названа поэмой. Перед нами рассказанная от первого лица история женщины, родившейся в начале ХХ века в местечке Байрамчи в Бессарабии и прошедшей долгий путь до репатриации в Израиль. Сюжет выстроен в соответствии с жанром жития как части духовной литературы. Героиня — праведница, поклявшаяся всю жизнь помогать людям в память о покойной бабушке:

я была рада что могла выполнить покойной бабушки

завещание она все свои годы была общественая

и заботилась чтобы в бедном доме

в субботу было мясо и рыба и меня собой брала

говорила вот в этом доме занеси и тут же уходи

что бы не знали они все что будеш делать для людей

так только без денег ибо за деньги это не мицва

я по ныне исполняю ее завет

Мицва, которую выполняет героиня, многолика: от спасения жизней до удачного сватовства уже отчаявшихся в одиночестве людей и помощи вчерашним репатриантам в отношениях с социальными службами. Каждая историческая травма героини преодолевается последующей травмой, высокий трагизм периодически сменяется — особенно в финале — несколько ироническим, трогательным образом деятельной старушки, стремящейся повсеместно наносить добро и причинять пользу. Так что к финалу закрадывается мысль, что рассказчик и здесь несколько ненадежный: вряд ли все облагодетельствованные так благодарны героине за вмешательство в их жизнь, как ей это кажется. Тем не менее перед нами — настоящая святая: в ее жизнеописании, как и положено в житии, случаются и чудеса — «утром пошла сына искать отмечала каждый дом / каждую улицу чтобы не заблудиться / вошла в юный зритель мне директор ответил / что такой работал и уже не работает / спускаюсь вниз смотрю поднимается / парень грязный худой почти оборванец / я не успела разглядеть как слышу / мама неужели это моя мама / и мы друг на друга в обморок», — и высокое самопожертвование, которое и заставляет осознать, что подвиг во имя других чаще всего не обходится без преступления по отношению к себе:

я посвятила себя олим хадашим^[7]

тут я должна писать о преступлении

что сделала по отношении к себе <…>

в один день встретил меня старый мой подопечный Брукнер

говорит знает что уж 2 года как муж умер

а его жена год назад

и сказала она ему по ск. ты рестораны не любишь

так чтоб подобрал себе женщину

и он решил меня искать и нашол меня

и без всяких церемон сказал за все хорошее хочу тебе

дать пожить по человечески

не думала что выйду замуж в 70 лет

я видела что этот человек открытой руки

и открытом серце

в то время внучка вышла замуж и он дал 1000 фунтов

это была сума

мы венчались и если бы он пришол в моей кв.

он жил бы поныне

и он сказал давай пойдем в бейтавот^[8]

и выбрал самы лутчий

его сын приехал

взял его в банк и перевел все деньги себе

мол процентов поболше

через 4 мес он пошел взять 4ресто фунт

а директор говорит у вас денег нет

так до тово растроился и заболел

его положили в больницу

ходила к нему с утра до вечера

и заболела пока меня оперировали в отдел генекология

мой золотой преданый муж умер

В «Житии» Алекандр Авербух снова выстраивает уникальный язык, речь персонажа, коренным образом отличную как от языка героини первой части книги, так и от его собственного поэтического языка. Также размытый, с синтаксическими сдвигами, нарочито неправильный, в данном случае он более целостен, воспроизводит уже связный, последовательный рассказ, а не поток сознания, причем особенности речи мотивированы судьбой героини, ее странствием через весь мир по ХХ веку. В начале своего рассказа она, местечковая еврейка, называет семью «фамилия», в финале, как мы видим из процитированного выше отрывка, говорит на специфическом арго русскоязычных израильтян. В начале рассказа читатель скорее предполагает, что перед ним — аудиорасшифровка, однако очень остроумно Александр Авербух показывает, что «Житие» — это именно записи, мемуары героини: не только с помощью традиционных сокращений («ск.»), но и перенося на русский текст ивритскую грамматику: «я ухватилась кк утопающи за соломину», «ну кк живете я ответила хуже быть не может» — гласные при написании иногда выпущены.

Раздел «По воздуху сдержанности» — еще одно удачное нарушение ожиданий. Перед нами — цикл поэтических миниатюр, новая для Александра Авербуха, автора развернутых высказываний, форма. Каждый текст — конспект одного из библейских сюжетов, действительно максимально сдержанный, пружинно сжатый, стреляющий.

факел стыда

в руке хрупкого

куст

— человек

Я

Цикл небольших стихотворений «Временные но исправимые неудачи» — композиционная и смысловая кода сборника. Перед нами обрывочный внутренний монолог или дневник человека, живущего во время Великой Отечественной войны в одном из российских провинциальных городов, в тылу. Реальность здесь представлена на трех уровнях: собственно повседневная жизнь рассказчика (скорее все-таки «мыслителя»), сухая материя войны, о которой он слышит из радиоприемника, и безграничный, раз от раза набирающий силу ужас писем, которые отправляет герою родственница из блокадного Ленинграда.

яички и лапша — достижение дня

москва должна устоять

И здесь сиюминутное бытование — именно бытование, от «быт», а не бытие — «Я» оказывается наиболее подлинной реальностью, осязаемой и весомой, в противовес тому, что гораздо болезненнее и страшнее, но происходит где-то там, не с тобой.

Евгения РИЦ

^{Нижний Новгород}