ЭССЕ О КОМФОРТЕ

Фрумкин Константин Григорьевич — журналист, философ, культуролог. Родился в 1970 году в Москве, окончил Финансовую академию. Кандидат культурологии. Автор многих статей по социологии, политологии, литературный критик. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Константин Фрумкин

_*

ЭССЕ О КОМФОРТЕ

Литературы, посвященной понятию комфорта, не так уж и много. И тем не менее комфорт — это острый вопрос современной социальной, политической и моральной философии. Но ценность комфорта столь самодостаточна, что не нуждается в подкреплении, поэтому у нее нет защиты на идейном или идеологическом уровне. Поддерживать эту ценность немного стесняются, зато ей посвящена обширная критика, поскольку комфорт «расфокусирует» человеческую волю, расслабляет, отвлекает от военных или религиозных деяний, наконец, комфорт противоположен мотивации — существует знаменитая «зона комфорта», из которой нужно «выйти».

А между тем не ясна иная цель современной цивилизации, кроме как — перефразируя Иеремию Бентама — наибольший комфорт для наибольшего числа людей.

_{Комфорт как теневая ценность}

Комфорт можно было бы назвать «фоновой ценностью», при этом эпитет «фоновый» будет обозначать одновременно две особенности функционирования этого концепта в современной культуре.

С одной стороны, благо комфорта буквально «сливается с фоном», находится в тени — это теневая ценность в том смысле, что о ней стараются не говорить, не упоминать именно в числе ценностей и идеалов, хотя никто не отрицает притягательность комфорта и не считает его чем-то порочным. Но поскольку о нем молчат, существует давняя традиция выявления ценности комфорта по косвенным признакам и даже его разоблачения как истинной, чуть ли не единственной ценности современной цивилизации.

В сущности, важнейший риторический прием, который используется в моральной критике «модернити» с точки зрения традиционного общества, заключается именно в разоблачении фиктивности всех декларируемых ценностей перед лицом тайной, скрытой сверхценности комфорта.

Комфорт не является «идеалом», его не упоминают среди сверхзадач, не вписывают во всевозможные демагогические, политические, религиозные и т. п. декларации, но его могущество проявляется в рекламе, где комфорт обещают, как вполне законный, «легитимный» объект стремления, который в отличие от «наслаждения» вовсе не ассоциируется с чем-то постыдным. Если реклама обещает счастье — то, скорее всего, она лжет, но комфорт она обещать может, ибо комфорт действительно создается материальными вещами, в некотором смысле комфорт — то высшее благо, которое может создать материальное производство, это предел возможностей мира товаров и услуг. Именно поэтому в политике комфорт начинает присутствовать не как идеал, но как обещание избирателям, как инструмент политической электоральной рекламы, в частности, в XXI веке российские политики в своих официальных речах начали говорить о комфортной жизни граждан как о своей цели¹.

Итак, комфорт — теневая ценность, поскольку ее никогда не назовут идеалом.

Но, с другой стороны, комфорт является «фоновой ценностью» в том смысле, что он фундаментален: он выступает тем предварительным условием, выполнение которого позволяет перейти к иным, более «высоким», связанным с самореализацией духовным, творческим, цивилизационным, спортивным свершениям. Пока не достигнут некоторый, хоть сколько-то приемлемый уровень комфорта — его достижение будет занимать все наши силы и внимание, и если мы переходим к задачам следующего уровня — значит мы считаем, что располагаем комфортными условиями существования как чем-то само собой разумеющимся, тем, о чем не говорят и достижение чего является обязательным предварительным этапом.

В этой связи чрезвычайно важны выводы, которые сделали социологи на основе Всемирного обзора ценностей: серьезные сдвиги в ценностной эволюции, переход к более высокому уроню толерантности, к приоритету самореализации над целями простого выживания происходит тогда, когда большинство граждан страны в период своего взросления воспринимали свое выживание как само собой разумеющееся и, соответственно, не концентрировались на выживании как на требующей решения проблеме². То есть переход к новым ценностям происходит тогда, когда детство и юность большинства членов общества протекают в комфорте. И, может быть, именно потому, что комфорт чреват ценностными сдвигами, его наступление вызывает активную критическую реакцию, которую можно обнаружить и в российской гуманитарной мысли. Регулярно появляются публикации, изображающие мир как арену драматической борьбы, в ходе которой гедонистические ценности вытесняют христианские, тем самым создавая угрозу России³.

Эта социальная критика имеет не только религиозную, но и весьма солидную философскую традицию. Так, Ницше в «Заратустре» говорил о «последних людях», которые ценят лишь удовольствия и отказались от ролей богатых и бедных, начальников и подчиненных, потому что это слишком хлопотно. Ортега-и-Гассет в «Восстании масс» описывал массового потребителя — избалованного ребенка, не принимающего ничего всерьез и верящего, что мир существует лишь для его удовольствия. Жан Бодрийяр в «Обществе потребления» разоблачал мнимые потребности, навязываемые потребителям капиталистической культурой. Хорхе Ливрага, испанский философ и основатель международного объединения «Новый Акрополь», говорил, что приверженность комфорту заставляет нас отказываться от риска и не дает нам совершать великие деяния, на которые были способны наши предки, более того, от этого, по мнению Ливраги, мы даже лишились паранормальных способностей.

Однако комфорт столь совершенное понятие и столь неуязвимый феномен, что социальная критика, как правило, вынуждена несколько размывать критикуемый объект, перечисляя комфорт через запятую с близкими, но отнюдь не тождественными понятиями — такими, например, как «роскошь» и «наслаждение». Критику комфорта смешивают с общей критикой консьюмеризма.

_{Комфорт, роскошь, наслаждение}

Если соотнести понятия комфорта и роскоши, их нетождественность очевидна. Роскошь может увеличивать комфорт, но может быть и подчеркнуто непрактична, поскольку несет иные функции. Роскошь относительна: она считается роскошью, потому что доступна меньшинству, потому что считается избыточной по отношению к «нормальным потребностям», потому что слишком дорога по сравнению со средним уровнем расходов. Комфорт может быть или не быть, он доступен всем или не всем, он может быть дорог или дешев, но на его сущность все эти обстоятельства не влияют.

Роскошь обращена вовне, это явление, возникающее прежде всего в системе коммуникаций в публичном пространстве, она демонстрирует статус, она выявляется и конституируется в результате сравнения с бытом тех, у кого роскоши нет, кто считает ее слишком дорогой. Комфорт — явление, обращенное «внутрь», к индивиду, о комфорте человек может судить по своим личным ощущениям, не глядя на то, что доступно окружающим. Роскошь — открыта, комфорт — замкнут. Если все ваши соседи купили такой же дорогой автомобиль, как у вас, то автомобиль может показаться не таким уж роскошным, но не станет от этого ни на гран менее комфортным.

Таким образом, комфорт и роскошь во многих отношениях прямо противоположные категории, хотя эта противоположность чисто логическая, а не материальная, ибо материальный предмет, тот же автомобиль, легко может быть одновременно и роскошным, и комфортным. Более того, эта противоположность не связана с функционалом бытовых вещей, поскольку для роскошной вещи вполне естественно было быть комфортной или даже более комфортной, чем вещь обычная и не такая роскошная.

Однако два этих феномена могут быть противоположны по их влиянию на социальную жизнь: роскошь дразнит, будоражит и дестабилизирует социальную ситуацию, комфорт же успокаивает и тем самым играет стабилизирующую функцию. С определенной точки зрения роскошь хороша, а комфорт плох, потому что роскошь стимулирует социальное развитие, а комфорт его замедляет. Роскошь — предмет зависти, роскошь — это то, чего ты лично не можешь себе позволить, люди сравнивают себя с обладателями роскоши и пытаются достичь их уровня, роскошь стимулирует труд, предприимчивость и в конечном счете, становясь предметом желания, способствует тому, что оказывается доступной все большему кругу лиц. Не даром, как отмечают историки, в древности и средневековье законы против роскоши в конце концов ставили своей целью торможение общественного развития⁴.

В философских текстах, критикующих западную цивилизацию, комфорт также часто упоминается рядом с понятием удовольствия, стремление к комфорту оказывается рядом с «погоней за наслаждениями», однако эти категории также совершенно различны не только по содержанию, но и, так сказать, по «уровню». «Удовольствия», «наслаждения» — лишь одна из составляющих человеческой жизни и одна из составляющих комфорта. Поэтому чрезмерный упор на «наслаждение» приводит к тем издержкам, которые всегда появляются, когда делается слишком сильный акцент на одном из компонентов в ущерб целому. Погоня за удовольствиями может расстроить здоровье, оказаться безнравственной, ассоциироваться со стыдом, подорвать семью и отвлечь от выполнения социальных обязанностей. У человеческого организма могут быть исчерпаны физиологические ресурсы для получения все новых доз удовольствия; наконец, удовольствия могут просто приедаться.

Но комфорт предполагает комплексное и тонко настроенное потребление различных благ, поэтому все эти проблемы его не касаются. Вполне представимо такое комфортное существование, которое не вредит здоровью, не противоречит нормам нравственности, не разрушает, а скорее укрепляет семью, не требует антиобщественных поступков и не приводит к растрате ресурсов организма. Комфорт ощутим и даже необходим и в старости, в отличие от требующих молодого здоровья удовольствий вроде алкоголя и секса.

Можно даже утверждать, что в некотором смысле комфорт не приедается, во всяком случае, вполне представимо, что, даже если комфорт настолько привычен, что уже не замечается, человек все равно его ценит. Ценит он его потому, что, хотя далеко не обязательно современный человек в течение жизни испытывает опыт экстремальных обстоятельств, голода, войны и т. д., но опыт колебаний уровня комфорта, опыт нахождения в более или в менее комфортной ситуации у него, скорее всего, есть и поэтому он знает, чего может лишиться и что ему стоит ценить.

Если погоня за наслаждением связана c вульгарно понятым эпикурейством, то комфорт более соответствует исходному этическому учению Эпикура, размышлявшего об условиях безмятежного и блаженного состояния души. Комфорт, безусловно, может быть одним из условий такого состояния.

Наконец, еще одно смешение, которое можно обнаружить в социальной критике, — это смешение стремления к комфорту с навязываемыми идеологией и культурой «ложными», «мнимыми», «неестественными», «иллюзорными» потребностями⁵. Сам концепт «ложных потребностей» — весьма проблематичен⁶, но здесь мы видим просто некорректное употребление понятий. Комфортность чего-либо — жизни, жилья, одежды и т. п. — можно констатировать только в том случае, если оно действительно ощущается как комфортное. В этой связи ложным и мнимым комфорт быть не может, могут быть мнимыми инструменты повышения комфорта, но они не являются серьезной проблемой, поскольку никакой социальный критик не отрицает, что цивилизация комфорта действительно построена.

_{Комфорт как демотиватор}

Определенная путаница и смешение понятий при рассуждениях о комфорте вполне объяснимы, поскольку комфорт — благо чрезвычайно сложное, комплексное, составное, находящееся на границе мира объективных вещей и субъективного восприятия. Его трудно точно описать и, в частности, трудно указать его точное место на «пирамиде Маслоу». Да, разумеется, комфорт предполагает удовлетворение некоторых базовых благ, но важен не только факт удовлетворения, но и то, как они удовлетворяются — в каком режиме, с каким качеством — и каких издержек, усилий и забот требует их удовлетворение. В современной западной цивилизации понятие комфорта тесно связано с понятием заботы — и, может быть, даже с хайдеггеровским понятием заботы: комфорт предполагает избавление от забот, понижение интенсивности усилий. Сегодня не может быть признано уютным и комфортным жилье (и говоря шире — образ жизни), высокое качество которого требует постоянных тяжелых усилий по его поддержанию. Это подтверждают даже лингвисты: в русских словарях, начиная с середины XIX века, в истолковании понятия «комфорт» всегда используется слово «покой»⁷.

Эта связь с покоем, даже с гармонией, с безмятежностью и заставляет многих критиков говорить, что покой противоречит деянию и демотивирует человека.

Среди материалистов XIX века был популярен аргумент, что грезить нереальностью материи можно только в комфорте, между тем как острая боль — булавочный укол или гвоздь в сапоге — немедленно излечат от идеализма. Этот грубый, и, казалось бы, чисто психологический аргумент, в сущности, идентичен мнению философа Николая Гартмана о том, что вера в реальность мира порождается сопротивлением мира нашей воле⁸. И в свете этих аргументов комфорт может быть истолкован как состояние, в котором отсутствуют или минимизированы доказательства реальности материального мира. Комфорт есть покой, покой убаюкивающий и расслабляющий, при комфорте ничего не раздражает, и с этой точки зрения идея комфорта, доведенная до логического предела, оказывается тем, чего пытаются достичь во время экспериментов по сенсорной депривации, когда человека с заткнутыми ноздрями и ушами погружают в теплый бассейн. В этих экспериментах человек, лишенный внешних раздражителей, оказывается предельно изолированным от реальности, и по сути то же самое можно сказать об идее комфорта: стремясь к комфорту, мы стремимся устранить раздражители, а значит мы изолируемся от реальности, оказываемся в пространстве имитируемого солипсизма.

В этой связи естественна и объяснима критика комфорта со стороны любых парадигм, пытающихся стимулировать какую-то человеческую активность, будь то религиозная молитвенная активность, военная мобилизация или нужная бизнесменам предприимчивость. Здесь в критике комфорта сходятся священники, милитаристы и бизнес-коучи. В описании таких критиков привыкший к комфорту человек отказывается от жертв, от требующих усилий деяний, например, от деторождения.

Здесь прежде всего стоит привести выдержку из речи главы Русской православной церкви, патриарха Кирилла: «Сегодня грех становится нормой, поскольку в обществе потребления нет почвы для понятия „нравственность”. Есть только понятие „комфорт”. Если в прошлом человек мыслил категориями добра и зла, ставил вопрос о моральной допустимости каких-то явлений, то сегодня всем гораздо проще мыслить в категориях „комфортно — некомфортно”, „выгодно — невыгодно”, „прибыльно — неприбыльно”. Для достижения комфорта молодые пары добровольно отказываются от рождения детей и убивают зачатых младенцев. Для достижения комфорта престарелых родителей отправляют в специальные лечебницы и дома престарелых, лишь бы не мешали жить. Для достижения комфорта разрушаются семьи и отнимается право женщины на материнство, а современные технологии одновременно превращают женщину в платный инкубатор. В конце концов, для достижения комфорта применяют эвтаназию, поскольку жизнь в страданиях и болезнях якобы уже не является жизнью и не нужна»⁹.

Патриарху вторит — иногда почти теми же словами — ученый-нейрофизиолог, член российской Коммунистической партии Сергей Строев: «И именно тогда, когда логика максимизации комфорта, логика чистого индивидуального прагматизма достигает своего полного торжества — именно тогда открывается во всей полноте смысл отвергнутого принципа жертвы. Потому что в мире, в котором не осталось ничего, за что можно умереть, не остается и того, ради чего стоило бы жить. Само воспроизводство жизни требует жертвы. Нежелание жертвовать своим комфортом, своими удовольствиями, своим временем и успехом исключает как деторождение, так и семью вообще. Современный человек, не видящий смысла жертвовать своим комфортом, не заводит детей вовсе или, если заводит, то одного, редко — двух. Не желая жертвовать своей свободой и своими удовольствиями, он не связывает себя узами брака и половой морали. В конечном счете, отрицание смерти и крови во имя комфорта и личного благополучия, с неизбежностью отрицает и всякий смысл жизни и, следовательно, и саму жизнь. Цивилизация комфорта, начавшаяся с отрицания якобы всего, противоречащего интересам жизни (войн, революций, перенапряжения и тяжелого самоотверженного труда, любых идей, предполагающих принесение в жертву человеческой жизни, свободы или просто комфорта) с неизбежностью вырождается в цивилизацию смерти — цивилизацию контрацептивов, абортов и извращенных бесплодных наслаждений, с неизбежностью ведущих в конечном счете к пресыщению и отвращению от жизни. Смерть, отвергнутая в своей естественной форме, возвращается в форме извращенной — в наркотической и усыпляющей форме мира расслабляющих и изнуряющих тело удобств и разлагающей разум рекламы»¹⁰.

В единственной российской диссертации, посвященной категории комфорта, с порога объявляется, что западное общество комфорта развивает в человеке инфантильность, слабую волю и пассивность¹¹. Точно такого же мнение придерживается патриарх Кирилл в своем обращении к российским военнослужащим в Сирии: «Что греха таить, достаточно комфортная жизнь, особенно в больших городах, размягчает человека. Комфорт ослабляет способность сопротивляться внешним обстоятельствам, волевые качества снижаются»¹², учитывая контекст, в котором произнесены эти слова, духовные деяния явно объединяются с военными, как требующие «волевых качеств».

Можно привести еще и слова философа Хорхе Ливраги: «Но что это за жизнь, когда мы ничего не приобретаем и ничего не теряем? А чтобы обрести что-то новое, мы должны рисковать. Теория, а лучше сказать гипотеза, согласно которой нам следует довольствоваться покоем и уютной жизнью, катастрофически нас ограничивает. А мы должны всегда быть внутренне готовы к новым делам, к осуществлению новых замыслов, готовы идти навстречу новым приключениям, сделать еще один шаг вперед»¹³.

_{Комфорт как мотиватор}

Если проанализировать все вышеприведенные цитаты, то можно прийти к выводу, что их авторы подспудно придерживаются мнения, что вообще значимые деяния, к которым по каким-то соображениям человек призван, являются чем-то трудным и мучительным и при этом подготовиться к этим мучительным действиям человек может только заранее привыкнув к мучительному существованию путем отказа от комфорта. Стоит заметить, что эта идеологическая «посылка» находится в прямой оппозиции к характерным для советского времени представлениям о радости труда, и в особенности труда творческого (выражением этих представлений могли служить ранние романы братьев Стругацких). Также эта безапелляционная критика несомненно игнорирует то обстоятельство, что к числу цивилизационных достижений относится облегчение не только жизни, но и условий труда и всяческих деяний: детские сады облегчат воспитание детей, исследовательские гранты облегчают новаторство в науке и т. д. Совершать деяния также можно комфортно.

Кроме того, важной линией возражения на подобную критику является указание на тот факт, что комфорт может и стимулировать человеческие деяния, поскольку люди могут стремиться к комфорту или к более высокому уровню комфорта. Все миграционные потоки из бедных в богатые страны во многом объяснимы именно этой целью. Но, в отличие от многих других социальных целей, комфорт — это цель, которая может быть достигнута. И тут мы видим чрезвычайно важное отличие комфорта от таких мотивирующих благ, как, скажем, власть и богатство (и в том числе обладание роскошью). Мы знаем, что власти и богатства никогда не бывает достаточно или, во всяком случае, чрезвычайно легко возникает ситуация, когда обладатель власти или богатства в любых размерах начинает активную деятельность для дальнейшего приращения этих «активов». А вот комфорта может быть достаточно. И, попадая в ситуацию достаточного комфорта, индивид может перестать стремиться к дальнейшему развитию или переменам; может опасаться, что ценой перемен может быть уменьшение комфорта (выход из комфортной зоны); он может стать консерватором, думая не о развитии, а о защите статус-кво.

Дело, вероятно, заключается в том, что богатство, власть — в сущности, абстракции, прирост которых легко представить умозрительно, поскольку наше мышление легко оперирует потенциальными бесконечностями. И даже роскошь — отчасти абстракция, во всяком случае, идентифицировать предмет как «роскошный» или «шикарный» приходится на основе довольно умозрительных операций, связанных со сравнением предметов, цен, статусов, образов жизни. Между тем об уровне комфорта человек может судить по своим собственным ощущениям (даже если дискомфорт вызван сравнением своего достатка с чужой роскошью). Но у роста интенсивности наших ощущений есть пределы.

Однако таким демотивирующим свойством обладает лишь достигнутый комфорт, между тем как комфорт будущий, не достигнутый, но достигаемый, являясь чрезвычайно притягательным, оказывается величайшим мотиватором. Деньги приобретают смысл, если на них можно купить комфортабельную жизнь, это — главный ответ на вопрос, что же можно купить на деньги.

В жизненной траектории человека достижение определенного (большего, чем раньше) уровня комфорта можно рассматривать как вызов и биографическую развилку: далее человек может или стремиться к еще большему комфорту, или опираться на него как на базу, чтобы выбирать себе совсем уже иные цели. И эта развилка делает критику общества комфорта в стиле Хорхе Ливраги верной или не верной, можно сказать, вероятностно верной, поскольку всегда есть возможность для деяния, которая может не реализоваться.

В некоторых отношениях комфорт сходится с аскезой, поскольку он избавляет от пристального внимания к внешней среде и делает человека свободным от ее раздражающих воздействий. Просто эта цель достигается прямо противоположными способами: в случае аскезы у человека хватает воли сдерживать свои потребности и не обращать внимание на неудобства, в случае комфорта потребности оказываются удовлетворенными, а неудобства устраненными. Но при применении обоих методов человек оказывается в некотором пространстве свободы, которую он для чего-то может использовать, однако сами эти методы еще не предопределяют, для чего именно и будет ли. Христианство предполагает, что аскеза — необходимое, но недостаточное условие для достижения специфических духовных целей, однако даже в лоне религии нет гарантий, что изощрившийся в аскезе обязательно их достигнет, у него может не хватить сил, знаний, способностей. Тем более таких гарантий нет, если аскеза практикуется вне религии.

Аскеза и комфорт родственны в том, что приводят к отказу от активности, но они сами по себе не дают ответа, будет ли этот отказ использован для перегруппировки жизненных ресурсов во имя какой-то новой активности. Аскеза может практиковаться во имя здоровья, но, предположив, что человек достигает действительно лучшего здоровья, мы не знаем, как оно будет использовано, станет ли здоровье ступенью к каким-то свершениям или жизнь умеренного человека сведется только к заботе о долголетии как таковом.

На фоне традиционного для российской гуманитарной мысли противопоставления аскезы и «потребительства» любопытна статья Лидии Чинаковой с характерным названием «Обеднение потребностей». В ней автор приходит к выводу, что в ходе экономического кризиса 90-х люди действительно привыкли к более низкому уровню потребления, притерпелись, смирились со своей бедностью, но из этого не вышло никакого выигрыша для «духовных» или «социальных» потребностей, сфера потребления деградировала целиком, вместе со своей духовной составляющей¹⁴.

Итак, вынужденная аскеза может обернуться деградацией всех возможных активностей, но этим же может обернуться и достижение комфорта.

При этом отказ от комфорта совершенно не обязательно связан со сколько-нибудь благими целями: в окружающей нас реальности сознательной отказ от комфорта в первую очередь ассоциируется с участием в войнах (в том числе в качестве наемника), в террористических группировках, а также со специфическими развлечениями вроде экстремального спорта, который несмотря на противоположность комфорту является разновидностью потребления. Возможно, если человек отказывается от комфорта, то он с большой вероятностью готов или даже хотел бы уменьшить и комфорт других людей, то есть нанести им ущерб, и именно поэтому среди разных случаев отказа от комфорта участие в войнах столь высоко вероятно.

Комфорт не добро и не зло, но вызов и риск, и при этом серьезная возможность, поскольку, освобождая от многочисленных забот, он одновременно дает простор для деятельности, и провоцирует к отказу от нее.

_{Можно ли учиться играть на скрипке с комфортом?}

Очевидно, что поскольку существует опасность перенаселения планеты, то вопрос о многодетности не решается так просто, как этого бы хотели церковные иерархи, что же касается мнения Ливраги об утрате нами парапсихологических способностей, то оно вряд ли может быть подтверждено научно.

К тому же у комфорта много аспектов и бытие современного человека комфортно отнюдь не во всех своих проявлениях, так, сотрудник бизнес-структуры, хотя его окружают кондиционеры, чистые туалеты и аппараты для варки кофе, может жить в состоянии постоянного стресса, жесткой конкуренции и тяжелого, сверхнормативного труда.

И тем не менее критика комфорта как демотивирующего фактора несомненно должна напоминать, что в нашу цивилизацию встроен определенный ограничитель человеческого поведения: чем привычнее комфортная среда, тем охотнее люди избегают действий, которые для данного уровня комфорта воспринимаются как мучительные. Совокупность такого рода избегаемых действий вполне может быть истолкована как система упущенных, не используемых возможностей человечества.

Это в некотором смысле «слепая зона» человеческого поведения. Она становится политической проблемой, когда вспыхивают конфликты между обычными представителями «городского среднего класса» и политическими экстремистами, готовыми к терроризму, к насильственным протестным действиям, к развязыванию войн во имя идеалов. Символом этого конфликта могло бы служить стихотворение Марины Кудимовой:

Революцию делать в России? И это при нашей зиме?

Моментально замерзнет вода в батареях.

^{. . .}

И, пока разберутся верхи с фракционной борьбой,

Верх возьмет антисанитария.

Стоит ли революция развала коммунального хозяйства? Отзвуки этого отрицания политических потрясений ради комфорта можно услышать и в наделавшем много шума в российской прессе в 2012 году высказывании актрисы Чулпан Хаматовой, сказавшей, что «Северная Корея лучше Революции».

Эта же тема «теневой зоны поведения» становится чрезвычайно актуальной и артикулированной при обсуждении проблем образования, и, может быть, особенно — музыкального образования, когда высказываются предположения, что хорошее образование немыслимо без дисциплины, а значит без определенных репрессивных отношений между учащимися и учителями, что некоторые результаты недостижимы без принуждения или побуждения к занятиям, требующим затрат сил и времени, что далеко не всегда совместимо с идеей комфортной жизни.

Конечно, и в педагогике, и в политике, и даже в военном деле идет поиск решений, которые бы помогли преодолеть эти дилеммы, так что трудно оценить, насколько это избегание мучительных действий наносит ущерб развитию цивилизации. Оценить это трудно еще и потому, что данное избегание само во многом формирует цивилизацию и движет ее вперед: спрос на комфорт, в том числе и на комфорт при осуществлении значимых, новаторских, даже военных действий, создает спрос на все новые технологии и институты. Таким образом то, что с архаической точки зрения воспринимается как источник ущерба, в модернизированной оптике становится критерием цивилизационных достижений, и оценка комфорта оказывается в плену принимаемых ценностных предпосылок.

Одним из достижений, порожденных избеганием страдания, является автоматизация (в широком смысле слова), которая имеет двойное отношение к комфорту: с одной стороны, автоматизация способствует повышению комфортности среды, избавляя человека от забот, с другой стороны, автоматизированные системы берут на себя совершение действий, которые при сложившемся уровне благополучия были бы для человека мучительными.

В этой связи очень любопытным представляется цивилизационное значение того, что можно было бы назвать «экстремальным досугом», то есть экстремальным спортом или экстремальным туризмом, предполагающим сознательный отказ от комфорта. До некоторой степени экстремальный досуг — это тоже аскеза, хотя и эпизодическая. В экстремальном досуге можно увидеть три разных сверхзадачи.

Во-первых, экстремальный досуг есть специфическое удовольствие, так что возможность такого сознательного отказа от комфорта может играть роль обязательного элемента комфортной среды.

Во-вторых, это подготовка к той предположительной, всегда ожидаемой катастрофе, после которой мы останемся без благ цивилизации. Тревожность, связанная с ожиданием подобной утраты, опасение, что цивилизация нестабильна и ненадежна, — всегда с нами, и разговоры о том, что мы стали «слишком зависимы от благ цивилизации», или сериал «Революция», в котором Америка остается без электричества — все это внешние выражения подобной тревожности.

И, наконец, в-третьих, экстремальный досуг может рассматриваться как закалка воли для других, более рациональных деяний, хотя бы и в бизнесе.

Таким образом, отказ от комфорта — тоже вызов и, так же как комфорт, содержит в себе и риски, и возможности. В отказе от комфорта мы можем увидеть зародыш войн и политического экстремизма, в нем содержится риск тотальной деградации сферы потребления, в нем можно увидеть ожидание и даже приближение катастрофы, уничтожающей цивилизацию, однако при должном контроле такой отказ может стать упражнением по развитию волевых качеств и его можно направить в рациональное русло.

Однако этот «должный контроль» — порождение той же самой цивилизации, что породила и сам комфорт.