МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

ЧИТАТЕЛЬ КАК ПИСАТЕЛЬ,

или Как расширяются литературные миры

Этим летом с интервалом в неделю одно за другим произошли два культурных события, казалось бы, не связанных между собой. 21 июня 2018 года, в день летнего солнцестояния, равно удаленный от дней рождения Аркадия и Бориса Стругацких (по крайней мере такова легенда, но можете и сами проверить), состоялась ХХ церемония вручения «АБС-премии» — одной из самых весомых жанровых премий на постсоветском пространстве. В номинации «Художественная проза» премию получили Михаил Успенский (увы, не он сам, а его вдова) и Андрей Лазарчук за роман-трилогию «Весь этот джакч» (М., «Пятый Рим», 2016 — 2017), чьи события разворачиваются в мире «Обитаемого острова» Стругацких. А 27 — 29 июня в Католическом университете Львова прошла очередная международная конференция (convention) International Association for Humanities с заявленной темой «The Image of the Self» (образ себя, изображение себя, представление себя — или же самости, довольно многозначный термин).

Ну и, казалось бы, что тут общего?

На самом деле, раз уж я сопрягла тут эти два события, общее есть. Ну вот и давайте разбираться, что именно.

Вообще-то то, что самой яркой книгой года признан фанфик, симптом для нашей фантастики не слишком хороший, как ни крути. Хотя, помимо естественного вопроса: «А что, ничего более интересного за год не нашлось?» (видимо, не нашлось, номинационная комиссия и члены жюри — знающие и понимающие люди), наверное, имеет смысл задуматься собственно над самой значимостью такого акта.

Начнем с того, что сам факт присуждения премии за расширение и уточнение мира «Обитаемого острова» свидетельствует о том, что произведение, написанное в 1968 году, все еще актуально. Действительно, из советских и постсоветских авторов, кажется, только одни лишь Стругацкие удостоились такого количества фанфиков, удачных и неудачных экранизаций и проектов. Назову только ключевые.

История фанфиков по Стругацким — именно как история — началась с проекта «Время учеников» (три книги: 1996, 1998 и 2000, редактор-составитель А. Чертков, четвертая — 2009, редакторы-составители А. Чертков, Н. Романецкий и Ант. Скаландис). По крайней мере в первых двух сборниках авторы, словно в детской обиде на творцов лучшей в СССР утопии за отнятое светлое будущее, большей частью расправляются с любимым миром так и эдак. Например, в одном из лучших рассказов первого сборника — в «Змеином молоке» (Мих. Успенский)^[1] наивный мальчик-солдат Гаг (именно изменение его мировоззрения под влиянием гуманных людей будущего интересует авторов) оказывается суперподготовленным шпионом Гиганды, заброшенным в мир Полдня. В рассказе Андрея Лазарчука «Все хорошо» вся утопия Полдня оказывается миражом, наведенным победившим восстанием мыслящих машин. В рассказе Вячеслава Рыбакова «Трудно стать богом» астроном Малянов из «За миллион лет до конца света…» в конце концов приходит к Богу… В самом, пожалуй, ярком тексте «Времени учеников-2» — горьком рассказе Василия Щепетнева «Позолоченная рыбка»^[2] — подвиг покорителей Венеры в данных исторических условиях приводит к разработке в СССР нового супероружия и войне между социалистическим блоком и «капстранами» с полным истреблением последних, а сами герои-космонавты изолированы в спецсанатории.

В 2007 году запускается суперудачный проект S.T.A.L.K.E.R., созданный по одноименной компьютерной игре, которая в свою очередь «заимствовала некоторые идеи и названия из романа Стругацких „Пикник на обочине”»^[3]. Первая ласточка проекта — роман «Зона поражения» (2007, Вас. Орехов) выходит тиражом 15, 1 тыс. экз. + допечатка в 25.2 тыс. экз. и переиздается год спустя. Всего серия насчитывает около 250 названий и выходит вплоть до нынешнего 2018 года, перекочевав из «ЭКСМО» в «АСТ», хотя тиражи резко падают (до 2 тыс. экз. в 2018 году).

Проект «Обитаемый остров» оказался не столь удачен. Открытый в «АСТ; Астрель» романом В. Свержина «Война ротмистра Тоота» (2011 год, тираж 20 тыс. экз.), он шесть лет спустя окончил свою судьбу в «Пятом Риме» трилогией «Весь этот джакч» — третья книга ее, «Стеклянный меч», после некоторых перипетий вышла скромным тиражом в 3 тыс. экз. (впрочем, кажется, с опцией «print-on-demand»). Хотя именно эту трилогию (плюс еще две-три книжки) можно назвать удачей проекта (о той же «Война ротмистра Тоота» обозреватель на «Фантлабе» пишет: «…без особых изысков боевичок на одно прочтение. Даже не крепенький, а гораздо ближе к среднему»^[4]). В общем и в целом, этот проект, свернутый к настоящему времени, не насчитывает и 20 книг, хотя, если вдуматься, и эта цифра не маленькая^[5].

Действие трилогии «Весь этот джакч» происходит, как мы уже говорили, на планете Саракш, в Верхнем Бештоуне — крохотном городке на границе с враждебной, отколовшейся от страны Отцов Пандеей (был еще и Нижний Бештоун, но он уничтожен атомным взрывом). Кроме соляных копий да пограничного кордона здесь ничего такого нет — и именно в силу этого (нечего терять) обитатели Верхнего Бештоуна независимы и свободомыслящи. Даже взрослые, но особенно, конечно, дети и подростки. Ход, придуманный соавторами, можно счесть оммажем «Главному Полдню» Александра Мирера — лет до четырнадцати дети Страны Отцов не подвержены действию излучения, препятствующего критическому восприятию действительности. Ход, в общем, понятный. От природы нечувствительные к излучению «выродки», потенциальные смутьяны, мучаются во время лучевых ударов от страшной головной боли, и, конечно, это избавляет читателя от вопроса, как быть в таком случае с детьми, особенно младенцами? Они что, тоже страшно мучаются — или заходятся в пароксизмах преданности режиму? У Стругацких вскользь говорится, что выродков, мол, еще недавно убивали в колыбелях, но как-то оно, если развивать эту тему, получается уж очень макаберно; вариант, предложенный соавторами, логичней и человечней (да простят меня поклонники канона). Подростки здесь, таким образом, оказываются самой адекватной, самой критично настроенной и самой инициативной частью населения; в «Соли Саракша» они пускаются в рискованные коммерческие предприятия по добыче деликатесных озерных грибов, попутно срывают диверсию Островного Архипелага и спасают земного разведчика, которым оказывается Поль Гнедых из «Полдня…», впрочем, потерявший память вследствие сложной цепи событий. Вообще из всех трех книг именно «Соль Саракша» самая живая, трогательная и симпатичная, по крайней мере с моей точки зрения. И конечно, здесь полно, как бывает у Успенского, pardon my French, постмодернистских приколов — скажем, доктора-маньяка и вивисектора зовут Морс Моор, а горбатого слугу его — господин Айго.

Не знаю точно, какой вклад Мих. Успенского во вторую и тем более в третью книгу, могу только гадать (скорее всего, минимален, судя по разительно отличающейся стилистике и подходу). Действие «Любви и свободы» (вторая книга) разворачивается пятнадцать лет спустя «Соли Саракша» аккурат во время сеанса «черного излучения», которое врубил Максим при атаке на Центр; его действие приводит к почти полному истреблению населения одного отдельно взятого городка Верхний Бештоун, а также к смуте и беззаконию (надо полагать, и по всей Стране Отцов — вот к чему привели безответственные действия террориста Мака Сима)… Подростковый шпионский детектив времен холодной войны, где отец с сыном разговаривает примерно так: «Ладно, сын, давай по простому. Есть подозрение, что пандейцы захотят в ближайшее время прощупать нас за мягкое. Возможно, на этом участке границы…»^[6] (стилизация настолько удачная, что доверчивый читатель вполне может принять ее за стиль), оборачивается подростковым же боевиком, приправленным психоделикой в духе раннего Лазарчука. Малолетние герои проявляют незаурядную выдержку, хладнокровие и боевые навыки, а симпатичные и полюбившиеся персонажи имеют обыкновение по ходу сюжета умирать в духе Джорджа нашего Мартина (как в жизни). Не обошлось и без некоторой мистики — оказывается, сердечники в башнях ПБЗ, генерирующие пресловутое излучение, не производили в Стране Отцов (вообще-то, по Стругацким, это была секретная тамошняя технология), а добывали как некие артефакты в зонах ОО — Области Отклонений (у фэнов, кстати, принято для краткости шифровать произведения Стругацких со сложностоставными названиями первыми буквами, так что ОО — еще и собственно «Обитаемый Остров») близ загадочной страны Зартак. И, конечно, не обошлось без чудом найденного наследника Императорской династии (впрочем, он еще в первой части отыскался)…

Как ни странно, но простая история про то, как веселая компания подростков, руководимая практичной Нолу-Рыбой, добывая озерные грибы, походя наткнулась на странного человека в странном комбинезоне, что привело к некоторому концептуальному перевороту, вполне самодостаточна и, честно говоря, пошла у меня лучше, нежели калейдоскопические боевые приключения Лимона, Пороха, Костыля и прочих, несмотря на фирменные лазарчуковские метки… Быть может, проблема здесь в аудитории; старые фэны уловят в первой книге дух Стругацких, с удовольствием считывая множество зашифрованных намеков, приколов и наслаждаясь фразочками; тогда как вторая слишком жестка для старых фэнов, а подростковую аудиторию по ряду причин вряд ли может увлечь (маркировка +16 не последняя из них).

В чем-то «Любовь и свобода» перекликается с нечаянным посылом «Времени учеников» — на самом деле все было не так, а гораздо хуже. Вот чем обернулась ваша попытка освободить одурманенный народ — трупами (в том числе стариков, детей и котиков) в домах Верхнего Бештоуна, так счастливо уцелевшего четверть века назад в глобальной войне… Любая революция, любой переворот, совершенный даже с самыми благими целями, несет с собой хаос и беззаконие, говорит нам «Любовь и свобода». Вроде оно и так (если забыть, что Центр, способный генерировать депрессивное Черное Излучение, взлелеяло и курировало то самое государство). Проблема, однако, в том, что Огненосные Творцы (или Неизвестные Отцы, в зависимости от того, какой канон вы предпочитаете) преступники не только потому, что они — хунта или мафия, захватившая власть, но еще и потому, что посредством эффективной промывки мозгов лишили жителей целой страны свободы воли, превратив их в марионеток. Свобода воли — по Стругацким (и тут они совпадают с христианскими теологами) — самое ценное из всего, чем человек обладает. В «Любви и свободе» гражданский восторг и просветление проявляют себя душевным исполнением гимна при подъеме государственного флага и гипертрофированным патриотизмом (дело хорошее, нет?), а Черное Излучение — тайное оружие Творцов-Отцов, призванное вызывать у врага депрессию (и, возможно, приберегаемое на случай совсем уж серьезных гражданских волнений), конечно, впрямь чудовищно, но виноват во всем случившемся, в безумии и гибели невинных людей врубивший его на полную мощность во время удавшегося налета на Центр террорист Максим, разве нет?

На стертом от многократного употребления пергаменте, поверх едва проступающего текста мы, используя отдельные уцелевшие слова и фразы, пишем новый текст, и он совсем другой…

Тут обратимся к статье Линор Горалик «Как размножаются Малфои» («Новый мир», 2003, № 12): «В целом подходы к канону, так или иначе используемые авторами фэнфика, более или менее четко распределяются по трем категориям: детализация, заполнение пробелов и альтернативное развитие». В принципе, хороший фанфик (раньше, да, говорили — фэнфик) не столько относится к одной из этих категорий, сколько стоит на всех трех китах. Детализация и заполнение пробелов, однако, часто приводят к очень странным результатам. А собственно — к тому же альтернативному развитию. Дело в том, что в каноне всегда имеются скрытые противоречия. Пример не из Стругацких — Гарри Поттер, которому Сириус Блэк оставил специальное волшебное зеркало для прямой связи, ну, типа магического мобильного телефона, на протяжении всей книги изыскивает странные возможности связаться со старшим другом и советчиком, но про зеркало и не вспоминает, только после гибели Сириуса вытаскивает его, чтобы связаться с умершим, без всякого результата, понятное дело… Почему вдруг вполне адекватный, не считая магического дара, подросток стал страдать такой идиотической забывчивостью, совершенно не ясно. Почему ответственная Гермиона вовсю пользуется устройством, позволяющим отматывать время назад, чтобы везде успевать, попутно корректируя реальность на одном-единственном ее участке (вместе с друзьями спасает грифона), но никто из волшебников не пробует, скажем, посредством этого устройства устранить Вольдеморта? Попытка разобраться с этими противоречиями, равно как и попытка прописать лакуны, при помощи которых хитрый автор замыливает несостыковки, может привести к тому, что фанфикер вступает в полемику с автором канона: не так все было.

Касательно «Обитаемого острова» тоже кое-какие вопросы возникают — например, техника считывания, записи и просмотра воспоминаний (ментоскопия) существует, устройства, генерирующие излучение, понижающее у населения критическое восприятие действительности, существуют (Геббельс прекрасно справлялся с этим при помощи газет и радио, а уж телевидение-то вообще оказалось безотказно эффективным инструментом), а в остальном технологии на уровне, ну, сороковых-пятидесятых (ядерную бомбу уже изобрели и пустили в ход). С чего бы такое неравномерное развитие? Чего помимо подчинения добиваются Огненосные Творцы (Неизвестные Отцы), сами являющие собой тот еще клубок противоречий и сложных альянсов? Зачем на самом деле (вот оно и появилось, это проклятое на самом деле по отношению к выдуманному миру) транслируют по ТВ бред разных психов? Ну и так далее… Да, Стругацким идея «зомбирующего» излучения нужна была как метафора промывки мозгов, идея «выродков» как метафора инакомыслия… Ну а если принять этот мир всерьез и предположить, что это не метафора? Ну и по мелочам… С чего Максим Каммерер, необученный сопляк, летел на закрытую планету, даже не потрудившись собрать о ней какие-то сведения? Его что, в Гугле забанили? Для человека будущего поведение на редкость легкомысленное (недаром в кинематографическом варианте он еще попутно тырит дедовы часы). С чего бы он, осведомленный о «серьезных дядьках из Комитета Галактической Безопасности», ни разу не предположил, что они тут уже работают и на планете может сидеть земной резидент?

«Стеклянный меч», чье действие разворачивается уже после путча, как раз задался целью прояснить ряд этих вопросов, но, как это бывает, все еще больше запутал, поскольку сущности здесь умножаются с калейдоскопической быстротой — в Стране Отцов переворот за переворотом, путч за путчем, лагеря и расстрелы, ну и, конечно, загадочные зоны ОО (убери их привязку к собственно «ОО» — то есть к «Обираемому острову», действие вполне могло бы разворачиваться в сеттинге S.T.A.L.K.E.R.) со всякими чудесами и мягкой связанностью, не менее загадочный стеклянный меч (еще один генератор излучения, на сей раз ксеноморфного происхождения), микроскопический паразит, который, оказывается и вызывает специфическую реакцию на излучение башен (выродки не потому нечувствительны к излучению, что умственно независимей других, они просто поражены не тем паразитом, вот вам, вот вам…), подпространственные тоннели в другие миры, из которых лезут чудовища, Абалкин-резидент, все во всех стреляют и Рыба все время всех оперирует…

По крайней мере все хорошо кончилось. Ну, относительно.

Я не большой поклонник питерского «турбореализма» (явления, безусловно, яркого и заслуживающего своего исследователя), и мне, как я уже сказала, первая книга нравится больше двух других. Однако вторая и третья вызывают здоровое раздражение и желание спорить (не так все было, ну вот Странник обещал выписать с Земли специалистов и, конечно же, не пустит на самотек внутриполитическую обстановку, и добрая Земля не допустит, и недаром он растил у себя в заказнике новых людей). Еретик всегда вызывает более непосредственную реакцию, чем правоверный адепт. Кстати, все три книги (поначалу, до выхода третьей — две) удостоились от читателей «Фантлаба» отзывов в общем и целом доброжелательных. Один — ismagil’а — развернутый и внятный, сводится к тому, что да, все правильно и вопросы подняты актуальные, и Успенский молодец, и Лазарчук не подкачал, но зачем играть на чужом поле? Любовь и свобода плохо совместимы с неволей^[7].

«Зачем?» — всегда вопрос сложный. Не секрет, что проект «Обитаемый остров» запускался под выход одноименного фильма, не ставшего, скажем так, культовым (в отличие от снятого Тарковским по тем же Стругацким «Сталкера»). Однако такие проекты обычно склонны съеживаться к концу, в том числе и гонорарная составляющая — и спасибо издательству «Пятый Рим» за то, что оно рискнуло подхватить упавшее знамя. Иными словами, уж в чем-чем, а в меркантилизме наших соавторов упрекнуть нельзя. Значит, что-то еще заставило современных классиков жанра (я не шучу) обратиться к этой теме^[8].

Иногда сказать о своем, отталкиваясь от чужого текста, удобней и легче. И, что называется, эргономичней. В конце концов, все мы живем в культурном поле и оно стало такой же частью нашей реальности, как и сама реальность.

Ну и вообще. Если мы с такой горячностью обсуждаем, дополняем и корректируем повесть — не роман, повесть! — написанную аккурат полвека назад, и награждаем лучшей жанровой премией работу «по мотивам»^[9], это что-нибудь да значит. И говорит это не столько о Стругацких, сколько о нас, уточняющих, продолжающих выяснять отношения с любимыми текстами спустя полвека, утверждающих «не так все было»...

Хотя, конечно, и о Стругацких.

*

Всего число произведений, созданных на основе самых разных текстов Стругацких — от «Шести спичек» и «Страны Багровых туч» до «Пикника на обочине», согласно «Фантлабу» (и это не считая проекта S.T.A.L.K.E.R.) едва-едва не дотягивает до полутора сотен^[10]. Но какие-то их тексты показались явно предпочтительней для интерпретаторов. Это цикл «Мир Полдня», повести «Трудно быть богом», «Обитаемый остров» и «Пикник на обочине» (Стругацкие предпочитали именовать свои небольшие романы повестями). Тут, наверное, имеет смысл разобраться, почему.

Для этого вновь вернемся к статье Линор Горалик. Цитирую:

«Предлагаемые исходные миры — в жаргоне фэнфикеров именуемые „каноном” — великолепно растяжимы; всегда можно создать еще одно странное дело для Скалли и Малдера, организовать еще один слет демонов в Саннидейл или отправить Оби Вана в путешествие на новую, еще не изведанную планету. Словом, пространство для интерпретаций оказывается достаточным, чтобы всякий заинтересованный сумел найти в нем свою нишу <...>. Другое удобное качество, позволяющее фэнфикерам со вкусом разрабатывать тот или иной канон, — обилие персонажей, как центральных, так и второстепенных. <...> Третьим фактором, способным превратить тот или иной канон в площадку для фэнфика, является наличие недоговоренностей в сюжете, в мифологии „вселенной” или в отношениях героев. <...> И, конечно, не последнюю роль в создании фэнфика по тому или иному канону играет „серийность” поступления информации».

Излюбленные фанфикерами миры братьев Стругацких так или иначе отвечают всем этим требованиям.

Они серийны. Одни в полном смысле этого слова, как сложный, разветвленный, с обилием пересекающихся персонажей, противоречивый и тем открытый к продолжению, прописыванию и уточнению мир Полдня, к которому примыкают — опять же — противоречивым и сложным образом «Трудно быть богом» и «Обитаемый остров». Другие в очень своеобразном, сжатом, свернутом виде — как повесть «Пикник на обочине», составленная из трех, дающих разные ракурсы и временную развертку фрагментов. Они, можно сказать, битком набиты персонажами, многие из которых достаточно ярки, чтобы выделить их приключения в самостоятельное повествование. И, наконец, в них полным-полно недоговоренностей, что, пожалуй, возведено в некий художественный принцип: в частности, известнейшая фишка Стругацких — открытые концы — предполагает, что найдется кто-то, кто, чтобы узнать — а чем же все на самом деле закончилось, просто сядет да и напишет соответствующий фанфик.

«Обитаемый остров», что изначально задумывался, по признанию самих братьев, как проходной текст, подростковое приключенческое гонево, неожиданно попавший сразу в несколько болевых точек и давно ставший культовым, несет на себе все эти чаемые фанфикирами признаки. Он сериен, поскольку боком принадлежит к миру Полдня, а значит, позволяет расширять ограниченное пространство за счет привлечения персонажей из других текстов (в «…Джакче» это Абалкин и Поль Гнедых). Он и сам обилен персонажами, иногда упомянутыми мельком, возникающими и тут же пропадающими. Так, в «Соли Саракша» мельком появляется в качестве действующего лица мельком же упомянутый в «Обитаемом острове», но все еще живой ротмистр Пудураш; чей бюст, увенчанный букетом бессмертника, красовался на каждом плацу, а голова, ссохшаяся, с желтой, мертвой кожей, находилась на борту той самой разбитой белой субмарины, на которую попали Максим с Гаем. Это, как и появление в качестве действующего лица юной Рыбы, оказавшейся весьма симпатичной, умной и предприимчивой особой, маркирует «Соль Саракша», как предшествующую «Обитаемому острову». (Добавлю, что авторы предоставили Рыбе возможность уцелеть в бойне, устроенной Максимом в Центре, поскольку она, благодаря экспериментам уже упомянутого «безумного доктора», кажется, стала почти неуязвимой.)

Но главное здесь — то самое наличие недоговоренностей.

И дело не только в том, что мы не знаем, как, скажем, отражал Максим атаки белых субмарин или поднимал вместе с Рудольфом Сикорски разрушенную экономику Страны Отцов, и кто такой Колдун, и кто там за Голубой Змеей высвистывал спящих детей и ввергал в летаргический сон Голованов, и вообще как там дальше было с Голованами…

Стругацкие пошли по, кажется, не имеющему аналогов, совершенно уникальному пути (возможно, интеллектуалы сразу вспомнят Борхеса и Набокова, но по ним, скажем так, редко пишут фанфики). Они создали для мира Полдня его, мира Полдня, литературу.

И тут вернемся к другому конвенту. А именно к конвенту International Association for Humanities во Львове, на котором филолог Михаил Павловец прочел доклад под названием «Список заглавий как поэтический текст». В качестве материала послужили «Алфавитный указатель поэзии» Льва Рубинштейна (1980) и «Четыре книги» Аркадия Штыпеля (2002). Оба текста представляют собой перечень первых строчек ненаписанных стихов — у Рубинштейна, как видно из заголовка, этот перечень представляет собой алфавитный указатель несуществующего свода текстов некоего поэта… Возможно, собрания сочинений, но, возможно, и шире — поскольку текст озаглавлен как алфавитный указатель поэзии. Ну, или того ее сегмента, что опирается на классическую почтенную традицию и, за исключением двух-трех ярких вспышек-высверков («Бешенство, что ли? Ошейник в крови…») и скрытых внутри текста (перечня) формальных приемов, предполагает в качестве гипотетического автора некоего поэта добротного, традиционного, но не слишком выдающегося. У Штыпеля — оглавления ненаписанных (несуществующих) книг, тоже составленные из оборванных первых строчек стихотворений, впрочем, несущих явный индивидуальный отпечаток. В обоих случаях, как следует из доклада, мы имеем дело с некоторой предложенной нам возможностью самостоятельно достроить тексты, опираясь на предложенные поэтические системы. То есть, с одной стороны, у нас есть некий явно целостный текст, с другой — возникающее вокруг него облако текстов, обладающее бесконечной способностью к расширению при одном-единственном условии — наличии читателя, который готов это действие предпринять^[11]. В таком случае, понятно, мы будем иметь дело с бесконечным количеством интерпретаций при отсутствии одной-единственной бесспорной, то есть некоторым количеством копий без оригинала, ни одна из которых не оказывается правомерней другой^[12]. Эта коллизия как нельзя лучше объясняет механизм появления фанфиков, недаром, уже после секции, в продолжение обсуждения, культуролог и поэт Илья Кукулин, любитель и знаток фантастики, вдруг сказал: а вот у Стругацких ведь тоже есть незавершенные тексты, представленные первыми строчками. Вот, скажем, в «Обитаемом острове» уголовный романс «Я мальчик лихой, меня знает Окраина...» или «Я жив, он мертв — о чем нам говорить?» специально придуманного для этого поэта Верблибена... Да, говорю я, а еще есть Цурэн в «Трудно быть богом», написавший знаменитый прощальный сонет «Как лист увядший падает на душу…», и в фэндоме даже устраивались конкурсы на лучшую версию этого сонета^[13].

Стругацкие, начавшие с приписываемых Юрковскому и, видимо, авторства Бориса Стругацкого стихов («Ты слышишь печальный напев кабестана…»), приведенных в «Стране багровых туч» полностью, и впоследствии ехидно заметившие в «Понедельнике…», что стихи, цитируемые в фантастических произведениях, бывают только двух видов — либо известные, либо плохие (сам Юрковский после, уже в другой книге цикла отзовется о своих стихах как о плохих), пришли к блестящему, безотказно работающему приему. Они пригласили своих читателей к сотворчеству, оставив им простор для воображения. Гаг в «Парне из преисподней» поет «Марш бойцовых котов», из которого мы знаем только две строчки: «Багровым заревом затянут горизонт» и «Бойцовый кот нигде не пропадет…» — существует несколько вариантов этой песни^[14] с множеством просмотров на ю-тьюбе.

Для мира Полдня Стругацкие придумали некоторое количество прозы, ограничившись названиями или фамилиями авторов. В одном случае это новинки, прибывшие в колхоз «Волга-Единорог» (что характерно, никакой не «Путь Ильича»), — Миронов, «Железная башня», «Чистый как снег» — всего восемьдесят шесть названий в каталоге, присланном для желающих «выписать книгу» (такие каталоги на самом деле присылали советской элите, к зависти и восхищению остальных). В другом — «в обеспечение личных потребностей» на бесплатном лотке «Страны Дураков» книги существующие лежат вперемешку с книгами никогда не существовавшими. «Был Строгов с такими иллюстрациями, о которых я никогда и не слыхал. Была „Перемена мечты” с предисловием Сарагона. Был трехтомник Вальтера Минца с перепиской. Был почти весь Фолкнер, „Новая политика” Вебера, „Полюса Благолепия” Игнатовой, „Неизданный Сянь Ши-куй”, „История фашизма” в издании „Память человечества”. Были свежие журналы и альманахи, были карманные Лувр, Эрмитаж, Ватикан. Все было. <…> Я схватил Минца, зажал два тома под мышкой и раскрыл третий. Никогда в жизни не видел полного Минца. Там были даже письма из эмиграции...»^[15] Упоминание достоверно существующих авторов (чуть позже это будут Щедрин и Сервантес) как бы легитимизирует авторов несуществующих — воображаю, с каким удовольствием описывали Стругацкие все это в равном случае недоступное изобилие.

Строгов появляется и в «Стажерах». Похоже, это ключевой писатель будущего — Грэма Грина и Строгова любят планетологи Горчаков и Садовский (глава «Кольцо-1. Баллада об одноногом пришельце»), мы уже знаем, что зовут его Дмитрий (не Михаил!), а героя его — Токмаков и что он, великий, стоит в ряду великих («Настанет, конечно, время, когда он будет потрясен, увидев князя Андрея живого среди живых, когда он задохнется от ужаса и жалости, поняв до конца Сомса, когда он ощутит великую гордость, разглядев ослепительное солнце, что горит в невообразимо сложной душе строговского Токмакова…»^[16]). Полагаю (чисто спекулятивное рассуждение, конечно, но нам, любителям фанфиков, можно), Строгов с его Токмаковым — подаренная авторами советской прозе удачная попытка нарисовать героя нового времени, новой формации… Если убедительного положительного героя литература соцреализма так и не смогла предложить, давайте его изобразим хотя бы имплицитно. Иными словами, мы имеем здесь не только загадочного Минца, видимо, европейского мыслителя с трудной судьбой и письмами из эмиграции, но и успешного советского писателя, наконец-то сумевшего создать то, что никак не удавалось его предшественникам, — убедительный образ «нового человека». И когда Жилин в финале «Хищных вещей века» цитирует роскошный отрывок про чернорабочих драконов, мы, одурманенные фамилией Строгова (она и тут встречается, абзацем выше), как бы автоматом приписываем отрывок ему. Однако вот ироничный авторский кунштюк — Жилин-то цитирует не Строгова. Он цитирует «Дорогу на океан» Леонида Леонова. Впрочем, тут же возникает вторая цитата — уже из несуществующего Ичиндаглы, не менее великолепная («Каждый раз <…>, когда солнце занимает на небе математически точно определенное положение, на востоке расцветает мираж странного города с белыми башнями, которого никто еще не видел наяву…»)^[17]. Группа «Людены», занимающаяся исследованием творчества Стругацких, приводит целый список таких «псевдоквазий»^[18], однако именно перемешивание вымышленных имен авторов и названий произведений с реальными и настоящих цитат с вымышленными создает ощущение подлинности.

Показательно, что открытых к со-творчеству поэтических строчек и оборванных цитат больше именно в тех произведениях, которые породили больше всего фанфиков.

Хороший фанфик, кстати, втягивает читателя в ту же игру. В «…Джакче» (джакч, кстати, — это слэнговое «дерьмо» на языке Страны Отцов, по версии авторов фанфика) это, повторюсь, обилие игровых культурных отсылок. Сны, которые снятся героям, отсылают к другим произведениям Стругацких (в частности, «Гадким лебедям», они же «Время дождя», или к «Далекой Радуге») или эпизодам из канона — собственно «Обитаемого Острова» (драка Максима со Странником), упоминаются подростковые романы «Алые от крови паруса», «Сыновья ротмистра Нану» и «Остров Отложенной Смерти», про вивисектора доктора Моора и его горбатого слугу Айго, по слухам, сшитого из фрагментов тел мертвецов, я уже говорила. К тому же герои «Соли Саракша» рисуют довольно убедительные комиксы про сумасшедшего профессора-маньяка и участкового комиссара Пала Петру, а герои-подростки из «Любви и свободы» поют песню про туман и смотрят фильм «Собиратели брызг», где действие происходит в аналоге Зоны. Охотник, пришедший за Полем Гнедых, возможно, соплеменник-мститель того, что убит им на планете Крукса (тут, впрочем, что-то не срастается с каноном — обоими его вариантами, ну ладно), а белая собака с черными кругами вокруг глаз пришла из «Посмотри в глаза чудовищ». Верблибена тут тоже обильно цитируют — к тому же наделяют его положенной классику биографией: оказывается, он на границе в ссылке служил, где написал драму «Узник черной ямы».

Литература создает мир? Ну и кто будет спорить? Во всяком случае, не я.