БЕСКОНЕЧНОСТЬ ФРАГМЕНТА

*

БЕСКОНЕЧНОСТЬ ФРАГМЕНТА

Олег Чухонцев. гласы и глоссы: извлечения из ненаписанного. М., «ОГИ», 2018, 64 стр.

Никак не мог придумать продолжения.

Оставил 4 стиха, увидав, что продолжать и не надо.

Владислав Ходасевич

Прошло совсем немного времени с тех пор, как Олег Чухонцев выпустил книгу стихов последних лет^[1], — и вот возникла новая^[2].

В слове «новая» кроется парадокс. С одной стороны, книга не просто нова, она, пожалуй, нова принципиально. С другой, — в этом и особенность данного издания, — подавляющее большинство включенных в него строк были написаны задолго до того, как оказались под одной обложкой.

Авторское определение жанра — «извлечение из ненаписанного», — при вызывающей броскости, точно по смыслу. Чухонцев вызволил из архива сотни незавершенных стихов, строк, а иногда и отдельных словосочетаний и составил из них некое сверхъединство. Как утверждает издательская аннотация, «Рождение новой поэтики и ее последы, так же как настройка инструментов и распевка голосов перед концертом или оставшаяся после написания картины красочная палитра и наброски, обладают самостоятельной художественной цельностью и эстетической ценностью».

Нельзя сказать, что прежде автор не интересовался идеей самоценного художественного фрагмента. Намеки на возможность такого типа высказывания содержались в итоговом на тот момент «Пробегающем пейзаже» (1997). Достаточно вспомнить, например, «Так много потеряно, что и не жаль ничего!..», где после единственной словесной строки идет девять рядов точек, или двустишие «во сне я мимо школы проходил / но выдержать не в силах разрыдался». Чуть отчетливей тенденция проявились в «Фифиа/Fifia» (2003), открывающейся миниатюрой, в которой содержится загадочное название книги: «Не исчезай! — еще и гнезд не свили / малиновки, и радость не остыла. / А если в путь — пропой на суахили: / Фифиа!..» Еще ясней подобное видно в «выходящее из — уходящее за» (2015), также начинающейся с энигматического катрена-эпиграфа: «ноги скользящие по чему-то вниз / опрокинутые вверх глаза / движущееся талое выходящее из / белое голубое уходящее за» (курсив авт. — А. С.).

Однако новая книга — апофеоз принципа недоговоренности. В сущности, любая формальная завершенность условна. Рискуя создать претенциозный оксюморон, в данном случае можно говорить о потенциальной бесконечности фрагмента.

Отрывок в продуманном сочетании с множеством своих собратьев дает здесь искусство квинтэссенции, а смысловая, эмоциональная и эстетическая «развертка» осуществляется уже в сознании читателя — и предел ее ограничен лишь опытом и воображением адресата. Но читатель у хорошо организованного текста — хочется верить — тоже бесконечен и «текуч»…

несказанное, несказанное

будучи русским, то есть ленивым,

я все свое написал во сне,

если не написал, то увидел,

вспомнил, вообразил,

и это главное, что осталось,

так и осталось во мне,

а записать, как всегда, не хватило —

слов, честолюбья и сил

да и желания, как ни странно…

Так «гласы и глоссы» открывается. Автор, конечно, лукавит: когда-то не хватило, но вот теперь хотя бы часть несказанного-несказанного запечатлена в слове и опубликована. Впрочем, материализация до- и внесловесного — вечная мука для любого поэта. «Мысль изреченная есть ложь», «знающий не говорит, говорящий не знает»…

и дело наше, друг,

не буквы на листе,

не пустота, а звук,

стоящий в пустоте

звук в пустоте, вода в решете —

нет слов, как это назвать

Не случайно недавний двухтомник стихов и избранных переводов Чухонцева называется «Речь молчания» и «Безъязыкий толмач» соответственно^[3].

Легко увидеть в книге отсылки к некоторым приемам и практикам письма, на первый взгляд, несвойственным автору. Например, иронический коллаж и центонность:

день пройдет или год — и дальний,

еле слышный услышишь звон:

— неужели я виртуальный

и действительно жизнь есть сон?..

Но отличие от патологоанатомической постмодерновости принципиальное: материалом здесь служит по большей части не чужое слово и не его имитация, а слово свое, однако отчужденное от автора, прошедшее проверку временем, пропущенное сначала через мертвую воду жесточайшей редактуры и авторефлексии, затем через живую воду возрождения — и представшее в преображенном виде.

Вследствие своей краткости и внешней недосказанности многие элементы книги выполнены в том числе и с учетом минимализма:

и вот, когда от тебя ничего не ждут,

ни-че-го, когда на тебя махнули рукой…

В то же время нынешний опыт Чухонцева по семантической и эмоциональной плотности слова можно было назвать, скорее, «максимализмом как высшей стадией развития минимализма».

Пространственно-геометрический образ книги — не двухмерный (круг), а трехмерный (шар). У «гласы и глоссы», разумеется, есть формальные старт и финиш, но, по сути, раз и навсегда определенных начала и конца нет…

Да, перед нами своеобразный индивидуальный гипертекст, где постоянно возникают всполохи, протуберанцы, кинжальные проблески смыслов. Вот только эта разноголосица — жизнь одного сознания в его разных проявлениях, состояниях и пространственно-временных точках.

То же самое относится к жанрам и стилям. Элегия и ода, идиллия и сатира, эпос и моностих, умозрительные палиндромы, безыскусные заплачки, барочная пышность, эпиграмматическая острота и метафорическая суггестия… Не формы в чистом виде, не жанры и стили как таковые, а их, образно говоря, сублимированные идеи.

В едином целом важно не только качество материала, но и его организация. Композиция книги сложна и причудлива, состоит из девяти частей, и очень условно ее можно представить так. Первая часть: вступление, введение темы ограниченности слова, попытка определить свое место в мире; тема природы перекрывает тему человека. Вторая: чтение (где чтение, обязательно про себя, а не вслух, — жизненно важное дело). Третья: от чтения — к книгам; желание сказаться не словами; «литературность», тут самое большое количество явных (и намеренно искаженных) отсылок. Четвертая: здесь главные герои уже не книги, а персоналии — поэты. Пятая: любовь и взаимоотношения. Шестая: свои, родственники, друзья; ушедшие, к которым мысленно приближается лирический герой. Седьмая: Москва, ее преображение во времени, мучительно-противоречивый комплекс чувств по отношению к стольному граду. Восьмая: социальное, политическое, сатира, гротеск. Девятая часть: итог, где прозвучавшие темы кратчайше проигрываются еще раз и сливаются в пронзительной финальной ноте.

В соответствии с названием «гласы и глоссы» естественно ретроспективна, ибо что есть глосса, как не толкование трудных слов на полях уже существующего текста (а также старый металитературный стихотворный жанр), но пассеизм автора — особого рода. По сути, перед нами демонстрация давно отстаиваемой Чухонцевым позиции литературного одиночки, чувствующего все увеличивающийся разрыв со своим временем и сознательно обращенного внутрь себя — и на культуру минувшей эпохи, через голову сиюминутицы. При этом, однако, подобный эстетический стоицизм подпитывается своеобразным ощущением лирического героя: не он выпал из своего контекста, но контекст смещается не в том направлении^[4]. Это, впрочем, не освобождает от трагического привкуса самоиронии и даже самоосуждения:

мы прошли, не созрев, и другие на смену

торопливо идут, это время других

когда приходит время писать мемуары,

значит, сходишь со сцены или сошел

Но в итоге некоторая сознательная архаизация индивидуальной эстетики оборачивается ее новизной: ориентация на поэтический опыт полу- или вовсе забытых классиков зачастую позволяет стихам быть художественно более убедительными, чем иным текстам современников, неукорененных в культурной традиции.

Существительное «корни» вообще одно из ключевых для понимания мотивов книги. Не оттого ли природно-растительная тема возникает уже на первой странице первой части:

дягиль зонтичный, герань луговая, болотная орхидея,

папоротники, хвощи, чистотел, бальзамин —

вот он, ковер Прозерпины, цветочная теодицея,

нюхай-вдыхай кислород этих бездн и куртин

левкой однорогий в картофеле,

львиный зев и анютины глазки

желтые лютики, красные маки,

лютики, маки, желтые, красные

в лесу и в поле, в саду и дома

читая как Библию Теофраста

я последний эндемик с заброшенной грядки,

беспородный отсевок, словесный сорняк,

потому и двоятся мои недостатки,

что одним я — поповник, другим — пастернак

Если прибегнуть к еще одному сравнению — а говорить о книге исключительно академичным языком не только трудно, но и на первом этапе восприятия, пожалуй, даже вредно, — то поэт словно бы показал и цветущую флору с ее травами, кустарниками, деревьями, и гумус, почву, где сложно разветвленная, переплетающаяся корневая система уходит в непроглядную глубину, не заканчиваясь нигде. Не такова ли и жизнь человеческая с ее родовыми, социальными и культурными связями, и внутренняя жизнь отдельного человека? Представлять ее в виде дискретных картин — все равно что пытаться нарезать океан на отдельные волны.

Книга «гласы и глоссы» обладает необычайной энергоемкостью. Ткань текста противится быстрому и диагональному чтению, она предназначена для многократного вдумчивого перечитывания. Культурная рафинированность книги отнюдь не замыкает ее в рамках внутрилитературного круга, она не посвящена решению узкоцеховых задач, не является умышленным конструктом, а естественно проросла и сложилась в течение жизни автора и потому открыта любому непредвзятому читательскому взгляду. Желание быть ясным, но не примитивным, открытым, но не фамильярным, трогающим душу, но не душещипательным — это очень по-чухонцевски.

а я хочу простоты и только,

только простоты хочу, но не той,

что хуже чего-то: книжная полка

пробелами дразнит, а не полнотой

Один из важнейших мотивов книги — торжество памяти, этой вечности, данной человеку во временное пользование. В ее владениях смерти нет, но есть цветение разрастающегося сада воображения. Мощь его противостоит немощи тленности, она такова, что сама по себе, вне зависимости от объекта, вызывает ощущение восторга и радости.

радости не было?.. только она и была,

радость (счастье — другое) у нас с тобою;

это проснешься, а рядом — белым-бела —

слива в окне и облако голубое <…>

Между прочим, сама идея «гласы и глоссы» позволяет напомнить: Чухонцев — поэт очень игровой, и если прежде такое утверждение казалось экстравагантным и требовало подробного обоснования, то с нынешней книгой это уже очевидный факт.

к чему за серость день чернить

и дом за сырость хаять,

не лучше ль крышу починить

или венцы поправить,

не лучше ль чаю заварить

и, пробуя варенья,

стишок веселый сочинить

о скверном настроенье

Игровое начало подспудно присутствует здесь повсюду, но иногда игра, как свидетельство творческой свободы и владения стиховым инструментарием, подается открыто. Скажем, во фрагменте, где одно и то же комически-серьезное «содержание» на наших глазах протеично переливается в две «формы» — трехсложника и двухсложника:

пока пыль столетий бесследная

глаза не повыест уму,

телекия великолепная

по званью цветет своему;

державы падут и империи,

болваны рассыплются в прах,

а в праздничной этой мистерии

она — абсолютный монарх;

позвольте же, Ваше Величество,

в глаза, не сочтите за лесть,

и мне на правах ученичества

Вам оду сию преподнесть…

<…>

пока столетий пыль бесследная

глаз не повыедет уму,

телекия великолепная

цветет по званью своему;

падут державы и империи,

болваны сокрушатся в прах,

а в этой праздничной мистерии

она — незыблемый монарх;

позвольте же, Ваше Величество,

хоть лесть глаголящих не счесть,

и мне по праву ученичества,

сию Вам оду преподнесть…

Cмех и трагедийность подчас незаметно, а порой и резко сменяют друг друга, но это борьба нанайских мальчиков, победителя в ней не предполагается. Не случайно один из сквозных мотивов — стремление запечатлеть сверхчувственное состояние, где смыкаются воедино старость и детство, смерть и рождение:

и смерть вошла, как верная Матрена,

о фартук вытирая на ходу

натруженные руки: — ну-ка, ну-ка,

где тут у нас душа, — а он лежал

еще живой, в столовой на кушетке

и левою, здоровой, показал

на вырезку из «Огонька», картинку

над головой, прикнопленную им

к стене, а там — там девочка поила

ягненка из рожка, — и он с трудом

впервые непослушными губами [чужими,]

вдруг улыбнулся и…

В русской поэзии прямых аналогов «гласы и глоссы» не имеют. Скорее книга вызывает ассоциации из других видов искусств. Ее прообраз — то ли симфонический цикл, то ли грандиозный собор, Саграда Фамилия, растущая словно бы сама по себе, без участия архитектора. Это не просто книга стихов, пусть даже нерядовая, а объективно обозначенный иной уровень художественной сложности и творческих задач, встающих перед поэтом.

Не секрет, что существует инерционное безответственное письмо. Порой оно может быть довольно высокого уровня, вот только каждое новое стихотворение автора, пишущего словно бы автоматически, девальвирует его собственные прежние достижения. Однако изредка случается и письмо ответственное, когда поэт, отвечая за каждое слово, даже каждую букву, сознательно усложняет себе очередной шаг. Книга Чухонцева — как раз такой случай.

«гласы и глоссы» — наглядный пример жесточайшей самодисциплины художника. Можно представить, как честный по отношению к самому себе автор, желающий обновления, сознательно не хочет писать в духе Икса, Игрека, Зета… Такая стратегия вызывает уважение, но она не столь уж необычна. Данный случай исключителен: давно сложившийся поэт не хочет повторять себя самого. Собственно, упрямым нежеланием воспроизводить пройденное и обретать найденное объясняется царское разнообразие книги.

Чухонцев предъявил читателю больше чем новую поэтику. Он совершил труднопредставимое: в пределах одной среднеформатной книги подарил словно бы взявшуюся из ниоткуда библиотеку поэзии — фактически целую доселе небывалую литературу. Только созданную одним автором.

Споры о существовании поэтического авангарда в наше время ведутся уже не столь ожесточенно, как лет двадцать пять назад, но все же полностью не затухают. Если под ним понимать не соответствие модным трендам, а очевидные художественные убедительность и новизну, то Олег Чухонцев, без всякого сомнения, и авангарден, и радикален. И далеко не в первый раз. Но если прежде его радикальность не всегда была явной, то теперь ее невозможно не заметить.

Артем СКВОРЦОВ

Казань