ЛИРИЧЕСКАЯ ТРЕВОГА

ЮЛИЙ ТАУБИН

(1911 — 1937)

*

ЛИРИЧЕСКАЯ ТРЕВОГА

Перевод с белорусского, предисловие и примечания Сухбата Афлатуни

Юлий Таубин (Юлi Таўбiн), «белорусский Рембо», погиб в двадцать шесть лет.

Его стихами меня заинтересовал поэт и переводчик Андрей Хаданович — в Минске как раз вышла составленная им книжка Таубина^[1]. На красноватой обложке, на фоне молодого открытого лица поэта шли его строчки: «Трамвай прыляцеў, як двухстопны анапест, I iскры дрыжаць за акном»...

Трамвай пролетел, как двустопный анапест,

И искры дрожат за окном...

Родился Таубин^[2] 2 сентября 1911 года в Острогожске Воронежской губернии в семье фармацевта. В 1921 году семья переехала в Мстиславль (ныне Могилевская область Белоруссии). Здесь он начал учить белорусский — который изначально не был для него родным.

В Мстиславском педтехникуме у Таубина появляются друзья: Аркадий Кулешов и Дмитрий (Змитрок) Астапенко; все трое пишут стихи на белорусском и создают литературную группу «Мстиславчане» («Мсцiслаўцы»). Их стихи начинают выходить в местной и столичной, минской прессе.

В 1929-м Мстиславский педтехникум закрыли, «Мсцiслаўцы» перебрались в Минск. Они поселяются на улице Розы Люксембург, здесь, в деревянных домах (снесенных в начале 70-х) квартировали многие молодые поэты.

«Пухлогубый Юлий Таубин, — вспоминал о нем поэт Алексей Зарицкий, — на вид всегда мрачноватый, точно слегка заспанный, был весь во власти поэтической стихии. Он то писал стихи, то в свободную минуту тихо напевал на разных языках чужие; в старосветском доме на минской окраине звучали строки то Купалы и Богдановича, то Пушкина и Мицкевича, то Беранже и Верлена, то Байрона и Шелли, то Шиллера и Гейне...»^[3]

В 1931 году Таубин поступает в Белорусский государственный университет.

В Минске, один за другим, выходят пять сборников Таубина: «Агнi» («Огни», 1930), «Каб жыць, спяваць i не старэць...» («Чтоб жить, петь и не стареть...», 1931), «Тры паэмы» («Три поэмы», 1931), «Мая другая кнiга» («Моя вторая книга», 1932) и «Таўрыда» («Таврида», 1932).

Таубин переводит на белорусский Гейне, Чехова, Маяковского...

25 февраля 1933 года он был арестован. Вместе со своим другом Змитроком Астапенко проходил по сфабрикованному белорусским ОГПУ делу о «Белорусском народном обществе» («Беларускай народнай грамадзе»). 10 августа приговорен к 2 годам ссылки в Тюмень.

Знаменитый соавтор Эрдмана Владимир Масс, бывший в те годы в тюменской ссылке, вспоминал о Таубине: «Когда я услышал его стихи, они меня поразили. Поразили прежде всего тем, что были отмечены печатью зрелого мастерства и безукоризненного вкуса… В этом небольшого роста, тихом, невзрачном, очень удрученном и потому печальном юноше я сразу ощутил человека очень высокой культуры, тончайшего интеллекта, редкого поэтического таланта»^[4].

В ссылке Таубин начинает писать стихи на русском и переводить на русский. В 1936 году послал в Ленинградское отделение издательства «Художественная литература» переводы стихов Хаусмена, Йейтса, Честертона, Мейсфилда. Они были опубликованы в знаменитой «Антологии новой английской поэзии» Михаила Гутнера^[5], ставшей позже настольной книгой для молодого Бродского... Вот, например, как замечательно перевел Таубин честертоновское «The men that worked for England...»^[6]:

Те, что трудились для Англии, —

Нашли здесь последний приют.

И певчие птицы Англии

Над могилами их поют.

Но те, кто сражались за Англию

И отдали жизнь за нее, —

О горе, горе Англии, —

Могилы их далеко.

А те, кто правит Англией

По мере скорбных сил, —

О горе, горе Англии, —

Для них еще нет могил.

Переводы Таубина вышли уже после смерти поэта — на дворе стоял 1937-й, и те, кто «по мере скорбных сил» правили страной, готовили очередную кровавую чистку среди белорусской интеллигенции.

4 ноября 1936 года Таубин был повторно арестован и этапирован в Минск. 29 октября 1937 приговорен к расстрелу как «член антисоветской организации». Расстрелян в ночь с 29 на 30 октября.

В ту ночь в подвалах внутренней тюрьмы в Минске было расстреляно около ста представителей белорусской элиты — в том числе около двадцати писателей и поэтов.

После оттепельной реабилитации в Минске дважды выходили небольшие сборники поэта — в 1957 и 1969 годах^[7]. Помянет пронзительным стихотворением «Монолог» двух своих друзей-поэтов Аркадий Кулешов, единственный выживший (Астапенко исчезнет без вести в сороковые).

Пусть собственный поэтический голос Таубина еще не успел сформироваться и окрепнуть, в нем порой чувствуется влияние Маяковского, Багрицкого, Есенина... Не стоит забывать, что все стихи, переводы которых представлены ниже, Таубин написал между 18 и 20 годами. Они поражают ранней зрелостью, мастерством, ритмическим и образным богатством — которое, увы, далеко не всегда может отразить перевод.

Что-то в этих стихах предвосхищает и поэтические находки более известных современников Таубина. Так, «Сильный ветер и месяц из гетевского романа» заставляет вспомнить пастернаковскую «Вакханалию». А снижено-прозаическое начало описания еврейского погрома: «Пагром пачынаецца так: на рынку...» мгновенно вызывает в памяти зачин известного стихотворения Слуцкого: «Как убивали мою бабку? Мою бабку убивали так: Утром к зданию горбанка...» Читал ли Слуцкий Таубина? Или же это совпадение — один из многих случаев «странных сближений»?

Переводы стихов Таубина на русский мне обнаружить не удалось^[8], а между тем они того заслуживают. Впрочем, как говорят в таких случаях, судить читателю.

Лирическая тревога

Так вечер приходит, встает у порога

Героем преданий, балладным певцом, —

Лирическая тревога,

Как ветер, проносится в сердце моем.

Одическим слогом старинные вербы

Листвой шелестят в тиши;

Твердят: «Попроще пиши, без гипербол;

Без резких метафор пиши!»

Перо отложу и бумагу, покамест

Растравлено сердце закатным огнем.

Трамвай пролетел, как двустопный анапест,

И искры дрожат за окном.

Я с лирикой тропы пройду любые,

Я в яви и в грезах — с ней.

Хореи и ямбы — мои часовые —

На страже в груди моей.

Сквозь тернии с нею сумею продраться,

Сквозь каждый утес и риф —

По краю немыслимых аллитераций

И кряжам классических рифм.

Так вечер проходит, уходит с порога;

Стирает с запада грим.

Лирическая тревога,

Как ветер, играет сердцем моим.

1929

* *

*

Откинувши накидку,

Гляжу сквозь пыль и стук —

Селянская кибитка

На городском мосту.

Витрины и афиши,

Над крышами дымы,

И утро звоном дышит

Столичной кутерьмы.

Кибитку обгоняют

Спешащие пальто,

Гремящие трамваи

И резвые авто.

Сквозь шумных улиц пытку,

Сквозь эту пыль и дым

Летит моя кибитка

По гулким мостовым.

Август, 1929 г.

Из поэмы «Таврида»

*

Погром начинается так:

на пригорке

пьяный солдат средь базарной толпы

(рванная рубаха, в крови борода вся)

кричит: «по-сле-днюю...

хлеба...

корку...

последнюю...

хлеба...

и ту отобрали, христопродавцы!»

И вот — уже на другом конце рынка

мужичок с надвинутым на глаза картузом

и суковатым дубнячком

давай рассуждать про жидов проклятых,

что от них-то все наши невзгоды,

что царь дозволяет, коль не разумеют добром,

извести эту нечисть под самый корень,

хаты их сжечь и развеять прах.

И вот уже где-то совсем рядом:

— Бей

жидов

и сыцалистов!

Так начинается погром.

*

Они нас угнетают, дела их нечисты,

они посягают на батюшку-царя...

— Бей

жидов

и сыцалистов!

— Ур-ра!

Гроши наши крутят, баб наших тискают

да кидают бомбы в батюшку-царя...

— Бей

жидов

и сыцалистов!

— Ур-ра!

Деток наших режут, кровушку пьют мисками,

требуют свободы у батюшки-царя...

— Бей

жидов

и сыцалистов!

— Ур-ра!

Вот что сказал мне давеча пан пристав:

«Бейте их во славу батюшки-царя!»

— Бей

жидов

и сыцалистов!

— Ур-ра!

*

Так начинается погром:

вот ломит окна тяжкий лом,

и ставни, и крошит стеклом,

и поднят плач и крик —

и хату сравнивают с тлом

под мягким солнечным теплом,

и с зачастившим топором

предсмертный смешан хрип.

Так начинается погром...

Разносит ветер пух перин,

и видит малолетний сын

мать, гибнущую под ножом, —

последнее, что видит он...

Так начинается погром —

где хрип и храп, где крик и топ,

где жгут, где разбивают лоб

и липнет кровь к рукам...

Две сотни стонов смолкнут, чтоб

укором стать векам.

*

Только солнце лучистый крыж

окунет в океана соль —

капитаны идут на бридж

и поглядывают на буссоль.

Как полощет дикарь-пассат

их широких плащей края!..

Пассажиры глядят назад —

где родные лежат края.

На глазах ни одной слезы —

реки слез вы оставили там.

Провожают вас мертвецы,

издалеча кивая вам.

Выплывают из волн густых,

опускаются, как туман...

Капитан, ты не видишь их?

Погляди на восток, капитан!

Капитан завернулся в плащ.

(Дул пассат, до костей пробрав.)

Он не чует, как тихий плач

от морских поднимается трав.

Как невидимых

сотни рук

над пучиной взвихряют смерч, —

как ведет этот дикий дух

молодая красотка —

Смерть.

Орша — Мстиславль — Минск,

16 августа 1930 г. — 22 сентября 1931 г.

* *

*

Доверчивый — совсем не скептик,

Всему я верю, всё ценю;

Лишь только ночь надвинет кепку —

Ловлю и шум, и тишину.

Любуюсь всем: и старым домом,

И светом тусклых фонарей;

В саду забытом, потаенном —

Переплетением аллей.

Тишь тупиков и улиц гонор —

Люблю, и заношу в тетрадь;

И этот дом, и синий номер

На нем:

16/45.

Мстиславль, 17 августа 1929 г.

Сильный ветер и месяц из гетевского романа

...Поднимается сильный ветер,

И гудит телеграфный столб...

Месяц, как напудренный Вертер,

не находит места на свете

(приближается день все быстрей),

тут шумят и играют вербы,

и устраивают концерты,

и на месяц, жестокосердые,

надвигаются тенью ветвей.

Поднимается ветер скверный,

и гудит телеграфный столб.

То со смертью заплаканный Вертер

садится за свадебный стол.

...А тем часом —

дикарский ветер

с папуасового Самоа

дует во все щели на свете

и гудит на столе самовар...

...А тем часом —

киношки открыты

и афиши свищут — «анонс!»

Ветер дует рывками сердитыми,

дождевыми бросается нитями,

он гнусавит — от осени, видимо, —

у него «прованский» прононс.

А тем часом —

в театрах душатся,

уже гнутся крюки от шуб...

Эх, слегка окатить бы их душем

из осенних небесных труб!

Ветер ластится, ветер бесится,

ветер-друг и ветер-сатрап;

он заставой стоит за лестницей —

у него там летучий штаб.

А тем часом —

авто мигали,

пронося заморских гостей...

Было небо черней амальгамы;

шумы, шорохи, шалые гаммы

осипшими голосами

гомонили быстрей и быстрей...

А тем часом —

любили,

рожали,

допивали сухое вино,

умирали;

бродили в печали,

и рубились

в «двадцать одно»;

пели песни,

толпились с корзинами

перед складами

и магазинами

за мукой, за шапками зимними,

за изделиями резиновыми;

плясали дворянские вальсы,

выделывая разные па,

власы отпускали для форса,

судачили про Рейн и По,

про революцию в Уэльсе...

Предрекали поэзии спад,

пели на мотив романса

разноголосо —

ты по-

мнишь этот час (такой недавний)?

...Ветер с баобабового Самоа...

Песня перерастает предание,

песня складывается сама.

А тем часом —

с кровью и потом —

каменщики клали кирпич,

печники починяли печь,

лесорубы рубили кедрач,

рабочие шли на заводы,

горняки подрывали горы,

моряки взлетали на мачты,

инженеры чертили хорды,

астрономы наблюдали зори,

хлебопеки спекли калачики,

солдаты дозором встали,

маляры красили ставни,

путейцы сцепляли составы,

хлеборобы землю пахали —

из мяса, железа, стали,

земли, досок, усталости,

воды, дыхания, гравия,

камня, костей, тела,

песен, речей, нервов —

из живого и неживого —

поднимали высокие стены,

поднимали высокую веру,

поднимали высокую эру —

высокую эпоху!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Поднимается

ветер

резкий,

льет вода из небесных труб.

Открывается в городе Минске

в церкви — железнодорожный клуб...^[9]

Месяц —

старинный Вертер,

месяц —

сахарный торт —

зябнет, боится померкнуть,

свечкой погаснуть от ветра;

лишь мы не страшимся смерти —

в эпоху высоких концертов,

песен, станков и реторт!

1930

* *

*

Мой мохнатый Дунай бьет хвостом у порога,

на пригорке покатом завился горох...

За забором в поселке петляет дорога,

а за ней еще много хороших дорог.

Среди них есть одна — по которой судьбою

мне назначено с детства идти напролом.

Буду долго брести той неторной тропою

под прозрачным и светлым небесным стеклом.

Много минет годов... Будет разного много...

Я вернусь отдохнуть после тяжких дорог...

Будет звонкий Дунай бить хвостом у порога,

будет сыпаться ядрами спелый горох.

23 июля 1929 г., Самотиевичи^[10]

Сухбат Афлатуни (Евгений Абдуллаев) родился в 1971 году в Ташкенте. Окончил философский факультет Ташкентского государственного университета. Поэт, прозаик, критик. Автор двух сборников стихов и нескольких книг прозы. Дважды лауреат «Русской премии» (2005, 2011), лауреат молодежной премии «Триумф» (2006). Переводы современной узбекской, татарской и белорусской поэзии публиковались в литературных журналах («Звезда», «Новая Юность», «Звезда Востока») и антологиях («Анот — Гранат», «Антология новой татарской поэзии»). В настоящей рубрике публиковались его переводы из японского поэта Йосиро Исихары («Новый мир», 2016, № 6). Живет в Ташкенте.