ХАНОЙСКИЕ ЦИТАТЫ ИЗ СМЕРТИ

Чанцев Александр Владимирович родился в 1978 году в Москве. Кандидат филологических наук. Литературовед-японист, критик, эссеист-культуролог. Лауреат Международного литературного Волошинского конкурса в номинации «Критика» (2008) и премии журнала «Новый мир» (2011), финалист премии «Дебют» в номинации «Литературная критика и эссеистика» (2003, 2012, 2013) и премии «Нонконформизм» (2012, 2014). Автор шести книг, в том числе книги прозы «Желтый Ангус» (М, 2018). Член ПЕН-клуба. Живет в Москве.

Александр Чанцев

*

ХАНОЙСКИЕ ЦИТАТЫ ИЗ СМЕРТИ

В самой начальной еще школе на уроках музыки у нас было одно из заданий — описать впечатления от музыки. Не удовлетворившись, видимо, нашим словарным запасом, учительница как-то даже продиктовала нам список нужных определений (помню только «грустная»). Думаю — а как бы я сейчас описал наждак Джаггера или зубодробилку Густафссона-Мерцбау? «Касаткой ныряющих» в ледяной менуэт барочных ангелов Перселла? Просто, кажется, Бога у Моцарта и Баха? Или вот первую после сотворения космоса капель Vortex Temporum Гризе?

Расскажи мне сказку про человека, который постоянно летал, чтобы фотографировать облака.

Бюро потерянных людей.

Кажется, самые счастливые в этом городе — таджики.

Живу в мире мертвых.

Повесил фотографию деда в первый день рождения без него. Молодого, веселого, в цилиндре и с трубкой а-ля Хармс, изображающего что-то, что уже никто никогда не узнает. Обвал лайков и комментов. Потом фотографию моего прадеда — совсем старого, склоненного, мудрого, в круглых очках и с палочкой, и с котенком на плече. Тоже обвал. Так моя семья продолжает помогать мне, даже когда их нет.

Лучший способ прослыть умным — выставлять свою глупость напоказ.

Смайлы добавлять по вкусу.

Книжное похмелье (book hangover) — «чувство, когда окружающий мир кажется несовершенным и сюрреалистичным из-за того, что человек только что закончил читать книгу, в которую был полностью погружен».

Безвыраженье ужаса.

Везде чужая жизнь, ее столько — целый город чужих людей, много еще городов. Счастливых, хороших или нет.

Вход в пустоту, как в женщину. Разговариваю с вещами, и они отвечают. Не выламываюсь специально из моего Я, но оно не мое. Я — это моя бабушка, которой одиноко идет 91-й год. А она говорит, что ей 19, потом поправляется и звонит мне — это, конечно, просто еще повод позвонить. «Знаешь, сколько мне лет, оказывается? Сейчас сказала Вале (сиделке), что мне 19 лет», — и смеется. А когда звоню я, благодарит после каждого звонка, что я позвонил, что не забываю. В эти моменты, когда звоню, мое Я мелькает, да, как спичка у папиросы.

«If I say to you: „People in glass houses shouldn’t throw stones”, be vigilant» (Alexander Trocchi. «Cain’s Book»).

И не в стеклянных домах лучше тоже не кидать камни. Не кидать и не собирать камни, не время сейчас для резких и треугольных жестов.

Жизнь со смертью. Брак без брака. Проигрыш в быстром темпе, потом звук восковеет.

Улитки и звезды выходят на водопой. Сумерки на даче. Облака тягучи августом, как жирафий поцелуй.

Мавзолей — консервы с трупом.

«Мы не знаем о прошлом ничего, кроме того, что открываем для себя. А открываем мы его в настоящем. Смотреть в будущее — все равно что сидеть в кресле-качалке. Это расслабляет, и ты можешь покачиваться туда-сюда на крыльце, никогда не двигаясь вперед» (Марта Грэм. «Память крови. Автобиография»).

У духов запах недосыпа. Небо с бруклинский фарфор.

Безумия, страха и ужаса гораздо больше в жизни, чем порядка и так далее. Но и свободы, творчества, сверхчеловеческого тоже очень много. Иногда это открывается, в особых состояниях (похмелья и вдохновения, стресса и подъема и т. д.), и это видно. Поэтому и отрывается нам редко. Есть, но таится. Или таят.

Самоуверенно глупее беременной женщины выглядит только мужчина с эрекцией.

«…Лишить себя своих кукол из праха, я имею в виду слова». «Девочка, которая любила играть со спичками» Гаетана Суси, которая — ремейк «Толстой тетради» Аготы Кристоф?

«Именно индивидуальная позиция по ту сторону веры и знания является той областью, в которой отдельный человек свободен» («Лабиринты» Фридриха Дюрренматта). Или связан. Или-или Кьеркегора.

Сосулька нежности.

В Фэйсбуке даже комментарии о смерти звучат как-то фальшиво. Все эти «горе», «беда», «ох», черные розы в комментариях (даже многоточия и перевернутые смайлы смотрятся / звучат лучше, потому что — ближе к молчанию?). Но все просто потому, что при столкновении со смертью жизнь не может не звучать фальшиво? При — ожоге о большее?

Я не хотел бы умереть в Фэйсбуке. Хотя, конечно, хотел бы «набрать комментов». Противоречие как опять же одна из фундаментальностей смерти.

«Внутри человека смерть осознает самое себя» («Революция пророков» Гейдара Джемаля).

День открывается, как ворота Иштар.

Медиократия, нежный капиталистический цветок со стальными шипами, любимое дите демократии. Никакому тоталитаризму не погубить человека, а вот она — уже почти. Не империя, а запах щей в интернет-коммуналке.

Люди и компьютеры — мыслят схемами.

Простые люди — самые сложные.

Быть с ней, чтобы не думать постоянно о ней?

Жить с полным отсутствием смысла жить — в чем-то даже интересно.

Wicked wall of ovulation.

Это дерево могло стать весной, но оно стало пилорамой.

Немолодой работник явно физического труда хвастается по телефону жене, что шеф подарил ему компьютер, сколько он стоит, и объясняет, как он работает: Заходи через Е! Мне сказали, он через Е работает!

«Брусничный соус не знает различия между людьми» («От головы до звезд» Владимира Казакова).

А не определяется ли стиль количеством не тех, кто любит, а тех, кто не любит? (Лимонова вот того же. Хотя тут — случай галковских заглушек скорее.) И уж точно — стиль определяется количеством тех, кто не знает (Владимира Казакова, например).

Желтая подсветка, желтая листва, желтое вино. Бело-розовый отлив памятника в фонарях, медовая желчь Шагала. Белград перебирает цвета сегодня на вечер.

У тебя нет чувств? Они появятся, когда исчезнут те, к кому их испытывать.

Космосится.

Это странно, очень странно
Homo sapiens’ом быть,
Просыпаться утром рано,
Просыпаться, чтобы жить.

(А. Василевский. «Все хорошо»)

Раздатчик снов опять не пришел по моему адресу.

(Единственный кайф-пайку в нашу камеру кидают через окошко ночи — баланду сна.)

Сон — маленький парад смерти. (Страшно — когда засыпаешь, внутри — уже нет!)

Сломанные люди, забытые игрушки Бога.

Великая Империя Православная (ВИП), Great Petroleum State (GPS) — дарю следующей книге ПВО.

Я не умею подписывать книги, привычно соврал он. Хотя было правдой. Подумал и — решил(ся). Схватил ручку кулаком и бешено ей поводил-почеркал-порвал. Как в детстве! А тыкая ручкой, содрал себе кожу на ладони. И вообще прекрасно! Обмазал еще страницу кровью. Настоящее посвящение — себе или книге.

Рахитичный снег не прикроет позора. Всегда же загнут уголок.

Мне нравятся технологии, но не нравится, что сейчас пользователь — все больше их объект и почти подопытный кролик. Тебе срочно нужны фотографии с айфона — но, оказалось, в последней операционке введен новый формат HEIC, который не поддерживается Windows (ок, конвертируется в Интернете за пару кликов). Ты открываешь Facebook — он как-то иначе сгруппировал твои фотографии или юзер-инфо. И никто тебе об этом не сказал (iOS где-то в инструкции, но у и в мыслях не было), не предложил выбрать и вообще призывает пользоваться и получать удовольствие. Маркетинг, кажется, гамельнским крысоловом уводит в области не эксперимента с технологиями, а эксперимента технологий на человеке. Только бежать за ними, а отставших лошадей понятно что. 2017 — тихая революция машин?

Из вас что-то вывалилось. Ребенок. Роды стоя под присягой невидимому вдали.

Поблагодари Бога, что у тебя нет болезней. Скажи хотя бы сотню этих смертельных названий. Каждое из этих красивых названий.

Старушка в парке взмахивает руками — то ли прогоняет голубей, то ли дирижирует осенью. Небо травит соленые шутки — понимай то как дождь, то ли снег. Двойственность зажала, но больше облокотиться не на что. Облако котится.

Утренние одежды — саван, мы пеленаем ночных нагих себя.

Loyal is royal.

Проснувшись, долго слушал ночные звуки чужой квартиры, всегда самое незнакомое. Хотя самое ли. Спящий рядом с тобой. Спящий рядом со спящим рядом с тобой.

В Интернете, пестрящем всякими картинками, как фонарный столб объявлениями, видел фотографию грузинских стариков — 54 года вместе, 10 детей, 60 внуков, 13 правнуков… Ладони в морщинах до кости, кофты и шерстяные носки похожи. Умиление, зависть.

А потом, через пару дней, что-то другое приходит. Как когда долго смотришь на что-то, и оно теряет привычные контуры и суть. Так и тут. Такой взрыв плодовитости в этих выхолощенных временем телах. Поединок жизни и смерти в одних, хрупких и похожих, телах. И непонятно уже, что тут ужаснее — жизнь или смерть. Смерть хотя бы лишена отвратительности. И этой похабщины размножения, за которым не оказалось в итоге никакой сути, в ней нет.

Новаторский стиль — тенденция, обращенная в прошлое. Как у Хайдеггера в ЧТ-2: «…перемещение человеком самого себя в область истины Бытия, что означает подвергание себя нужде и принуждению к превращению, которое уже старше, чем все историографические происшествия, и одновременно моложе, чем новейшие достижения».

Сиянье стрел оплачивает время предельной точностию формул.

Добрые люди читают злые книги, это злые читают добрые.

Уволилась сиделка. Бабушка одна в квартире наслаждается. Как подростки, от которых уехали родители.

В ленте лайкая поздравление с Новым годом — присваиваешь, что и тебе они. Запускают петарды, яркие, как пластиковые цветы на 40 дней, на небо кладут. И новый год будто не старый вовсе, грезит ящерица живодером-ребенком. Наутро — умиротворенный соитием-праздником город. Чистит перышки, смахнуть со скатерти и улететь. Копиркой с молодости еще одного года.

Бессонница, и в сердце перебои.
Издалека другой неровный стук
растущим эхом долетает вдруг,
как если бы нас в мире было двое.
Не просто чей-то ритм, но треск и хруст.
Еще удар — и трещина сквозная.
И вот уже звучит из птичьих уст
поющий дар, дарителя не зная.
Покуда сонный мир хранит покой,
засыпанный небесной скорлупой.

(А. Новиков-Ланской)

И шаркающие, медленные шаги припозднившегося пешехода за окном я буду путать с шагами мамы ночью в туалет всегда, наверное, пока сам не стану листвой под ногами.

Жизнь — вырванная цитата из смерти. (Как «Жить» Сигарева — фильм о смерти.)

Дети капризничают — не хотят этой жизни, предчувствие ее, старики — не хотят так смерти.

Несправедливее всего мы к бывшим кумирам и нынешним любимым.

К нынешней любви несправедливее, чем к бывшим любовникам (которых уже не починить).

Так и требовательность к наступающему выше — отсюда несправедливость к смерти.

Распахивающейся через боль (жизни), как жизнь перед ребенком.

Перед смертью мы все дети.

И там, за, в смерти — не будет уже этой тяжеловесной греческой логики, только греческая ясность.

Вьетнамские могилы вокруг больших ступ — как кубик Lego в форме буквы Г. Так и мы из лего космической пыли собираемся и рассыпаемся многажды.

Мунтус и чуквица.

Не столь важно, каким богам мы поклоняемся. Важнее, каких богов мы приручили. Бога страха, бога честолюбия, великих богов смерти. А так — недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. И всего лишь инфицированность Ницше, все еще.

Старым людям все скопом мстят — тело, жизнь и дети выставляют счет, небо готовит неравный договор. И только смерть равнодушна в своем участии.

То и это, это и то, не проходит ничего.

В Музее естественных наук, филиале Музея человека в Париже, череп Декарта, изрядно попутешествовавший по странам и рукам, выставлен в витрине напротив черепа неандертальца. De motu corporum in gyrum.

Что пахнет слаще: варка варенья или бензин весенних луж?

Зависть к тем, у кого нет биографии. Насколько спокойнее им, у которых и годы жизни плохо известны. У нас — будут копаться в блогах, архивах, базах данных налоговых и так далее. При особом любопытстве, человечество может выпотрошить особо приглянувшегося полностью — открыть телефон, почту. Сколько мы знаем о жизни Пифагора, Шекспира, Монтеня — и современной девочки с чек-инами, и фото еды каждый день. Как утрату молодости маскируют все большим количеством косметики, дорогих одежд и понтов, так и потерянный смысл жизни сейчас прикрыт IT, консюмеризмом и всеобщим праздником. Как шум птиц и вой собак перед варварами, которым мы давно не нужны.

Азиатские лица как минимум приобщены мудрости и терпению, как хлеб, европейские — поверхностны, как мазок крема на пирожном. Мадлен Марии-Антуанетты.

91-летняя бабушка мне: часто вспоминаю, как мы с тобой были маленькими.

Зима — в носу руда черной крови. Гумус весенних простуд.

Как просто сейчас убрать бывшего человека с фотографии — просто удалить метку. Наждачком имя с могильного камня смахнули.

«Салют-7» — операция на открытом космосе.

Духи для манекенов.

Передавал на уроке записочки самоубийц.

Глаза потушенные, окна разбитые.

Ваши пальцы пахнут фаренгейтом.

В кубики окна

Молча смотрит Бог

Смотрит и молчит

Человек хрипит

Бог его землей укроет

Бог его простит

Снежинки, совсем крошечные, как переполненные любовью дети (М. Бараш).

Один таджик, работавший за МКАДом,

Сорвался с крыши, сбрасывая снег.

И стал на две секунды снегопадом.

Дурацкая снежинка — человек.

(Д. Лобстер)

Сколько же я буду скучать по мертвым? Сколько они будут мертвыми.

«Straight No Chaser» Телониуса Монка в Токио — под конец буквально слышишь шорох пальцев, слегка припорошенных кокаиново-неоновой заморозкой. Потом заознобился и камешек времени в его кадыке. «Который час? Ничего. Почему? Я не знаю» — так болтали они с басистом МакКиббоном. Сочиняя колыбельные Беккета для куколок мелодий, из которых уже не суждено было вылупиться бабочкам песен.

Музыка материальна. Волна звука загибается у тебя на глазах. Бархатные низы. Разговаривать с музыкой.

Я пуст внутри, и от этого весь. Насыпать грунтовку религии, положить балласт любви внизу? Не поможет, все равно — blowin’ in the wind.

С похмелья хочется секса и — наконец-то убить себя. Неразлучная сладкая парочка Эрос и Танатос.

Родительская суббота, детское воскресенье.

Задело мертвым по живому.

«Мы с девочками помолимся, ей там легче будет». Остановиться, быстро дать опухшей нищенке купюру и пойти дальше.

Google представил в Голландии велосипеды, которые могут ездить сами по себе. Человек окончательно становится каким-то необязательным допотопным приложением?

Книга выходит как рождается ребенок. Не так. Ребенок растет, раскрывается, как цветок, это само по себе каждодневная награда. Книга же, особенно без внимания к ней, как стремительно стареющий человек. Неопрятный старик. Но все равно они где-то рядом, входят, играя, набивая раны, в мир. Заратустры в первый класс за ручки.

Нужно жить с кем-то или совсем одному. Все равно проиграешь. Только проигрыш будет как морозное ушко или гром колокола.

Не брезгуй пиром свиней — они едят твои отбросы.

Изнанка людей интересней (вывернутый наизнанку непарный носок).

В отчаянии — отречение от значения (себя и мира). Чаяния — от!

Когда возведут Ханойскую башню, восстанет башня Вавилонская.

В абстракциях Поллока математики обнаружили фрактальную структуру, а схема яркости «Звездной ночи» Ван Гога соответствует уравнениям турбулентного движения несжимаемой жидкости А. Колмогорова.

Японский бамбук цветет строго каждые 120 лет, цикады — вылезают на поверхность стрекотать и размножаться каждые 13 или 17 лет. Так они сбивают (редкостью или простыми числами) с толку хищников — или передают нам простейший шифр, который до сих пор никто не удосужился разгадать? С точки зрения Бога, возможно, парадокс Ферми (что же внеземной разум до сих пор не дал о себе знать, если он существует) распространяется не только на инопланетян — мы, может, и есть, но до сих пор не объявились, прочтя его Текст. Бога или цикад.

Довести до кипения в живой воде.

Серафимное радио.

В снегопад даже пожилые собаки — дети.

Распахнутая земля могилы. Родильные врата? Заживающая рана небытия? Речь смерти? Рот Tod.

Феминизм: нигде женщины так не компрометируют собственную состоятельность, как в борьбе за нее.

Кессонная болезнь после всплытия из сна сюда.

Да ладно тебе, опубликуешь после смерти!

Отбрасывать хвост, быстро менять кожу и т. д. Самые необходимые человеческие навыки.

Таджичка-уборщица выбегает из подсобки ресторана подвести губы и посмотреться в зеркало. Двое людей в соседних окнах напротив долго укладываются. Интимнее только смерть. Старость — смерть ребенка, ребенок — рождение прекрасной смерти. Их брак интимности, алхимический ЗАГС.

Почему в отношениях, бытовых вопросах и т. д. я настолько туп? Вроде стараюсь, думаю, а все равно чем дальше, тем хуже. Да потому хотя бы, что так и хочется их в кавычки поставить. А вот реальность без скобок. Отпустить за.

Жалко, когда, как люди, уходят вещи — печатные машинки, бумажные книги.

«Время создано нашим опозданием к событию мира» (Бибихин в «Другом начале»), и об опережающей все и всех гонке мобилизации, революции и т. д. Сустав времени никогда не вправлен, а нам быть пациентами и врачами.

Люди умирают — как сразу и якорь обрубают тебе, и вся команда с палубы. И теперь летучим голландцем. Велико научение горем. Время Ч.

Звезда Кассиопея —

Отличная звезда!

В сырых подвалах ада

Она совсем друзья!

Когда ты ляжешь спать, мир заснет вместе с тобой. Разделить небытие и не измениться без тебя. Как космонавты пьют специальные таблетки, чтобы постареть с той же скорость, что и их близкие на Земле.

В изобретенном Хуаном Карамуэль и Лобковицем «органуме панархикуме» черные и белые клавиши чередовались в шахматном порядке — Бог играл с воздухом, своим любимцем из сотворенцев, а человек старался не замечать его досады при проигрышах.

Phurba — музыка на костях. Tiger Lilies — кабаре с гран-гиньольцой.

Старушка целый день смотрит из окна в пустой двор между домами. Потом подходит и за ней встает старик. Мягкое и долгое, твердое и быстротечное.

Мимозы собачьих луж на весеннем снегу. Сломанные тени веток. Осваивая новый алфавит.

Расписание ада. Прятки со смертью.

В песочнице играют старушки и дедушки.

Пусть мертвые хоронят своих мертвецов? Нет, я хочу помочь!

Мы слишком много живем существующим — должны пожить и отсутствием!

«Дзен и искусство ухода за мотоциклом» — бледный слепок с «Уолдена». Да и даже Керуак с Бротиганом из этой шинели. А еще здоровая (!) мизантропия (против желающих сделать добро) Торо, песня меланхолии, абсурд (беседа с мертвыми создателем озера и сказочницей прамифов). Да у него есть все! Никогда не понимал, почему «Моби Дик» — большой американский роман (только по размеру). А тут и христианство (приютить всех странников), и толстовство (до оного любителя Торо), и ницшеанство (ходил смотреть на людей со своего озера, как на белок, как Заратустра с гор), и богоборчество («кичливые боги»). И вообще все: «Синева ручья блестит, / Ондатра робкая скользит, / И форель под водой / Пролетает стрелой» — и Калугин, и Бротиган, и «Дом на краю света» Каннингема.

Едучи на работу, в метро стоял рядом с мальчиком. Он слушал Doors в плеере. Маршрут, как ко мне в гимназию, возраст класса 9 — 10, когда и я открыл Моррисона. Может, это я и был. Только кого кому показывали?

Гусеница смычка взбирается по живому дереву виолы де гамба.

«Притирание» друг к другу людей не проще обработки алмазов.

Отступ честнее строки.

Болезнь преображает. Она причастна смерти, тогда как здоровье не причастно ничему, кроме сугубой телесности. Да и тело во всей полноте мы ощущаем во время и после болезни. Как и философили ее лучше всего — Зонтаг и Чоран, болящие. Именно после болезни мы способны видеть новые цвета.

Вечером к бабушке приходил электрик, чинил телевизор. Проблема оказалась в пульте. Он плохо работает, плюс садятся батарейки. «А кто вам батарейки купит?» — «Мама», — отвечает бабушка.

Приятно, когда во сне вспоминаешь то, что знаешь только из прошлых снов. Будто возможно чудо, другая жизнь.