Жук Вадим Семенович родился в 1947 году в Ленинграде. Окончил театроведческий факультет Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии. Поэт, актер, сценарист, драматург, режиссер, теле- и радиоведущий. Создатель и художественный руководитель театра «Четвертая стена». Стихи публиковались во многих журналах и альманахах. Автор четырех поэтических книг.
Вадим Жук
*
Я САМ ТАКОЙ, МОЯ ХОРОШАЯ
Дорожная
Тянется…Тянется...Тянется… Даже потягивается,
Напоминая ленцою повадку котов;
Светятся в чёрной ночи, как на флотской шинели батяниной,
Пуговицы золотых и ночных городов.
Я бы тебе с каждой мокрой платформы названивал!
Я бы везде заставлял тормозить поезда,
Лишь бы увидеть таблички с такими названиями,
Чтобы зашёлся Владимир Иванович Даль.
Даль-борода с зачириканным датским блокнотиком,
Эй, подходите! Меняю винцо на словцо!
Тянется. Тянется серым нечёсаным котиком
Местность. Смыкается с местностью заподлицо.
Крестиком вышито вмиг промелькнувшее кладбище,
Поле пустое крещёным набычилось лбом.
В каждой могиле лежат чьи-то лапочки, ладушки…
И хорошо. Не стоять же им в самом-то деле столбом.
Вот и не тянется! Встреченный ветер усиливается!
Встречный шмыгнул, проорав валерьянным котом.
Надо проездиться нам с Николаем Васильевичем
В социализме каком-нибудь неразвитом.
В капитализме каком-нибудь шибко неразвитом,
Можно плацкартный. Давай, объясняй, Николай!
Сыпь деревень. Двадцать первый. Дорога. Евразия.
Хриплый, конвойный, глухой, несмолкаемый лай.
* *
*
Раскатали Родину по брёвнышку,
Как кулацкую избу.
Мамка во дворе стоит зарёвана,
Взглядом провожает голытьбу.
Кровь. Рабочие роняют рученьки
В чашку лопушка.
Руки у отца к столбу прикручены,
Вниз глядит башка.
Кулачина, кулачина, вражина,
Мироед и тать.
Вся, гляди, земля обезображена,
А тебе не встать.
Время пробежало расстояние
И ушло за край.
Ни креста тебе, ни покаяния,
Только враний грай.
Вас таких перемололи кучами,
Как ненужный инвентарь,
Есть уже один великомученик,
Освящённый царь.
Пёстрой лодкой, ложью перегруженной,
Жизнь идёт ко дну.
Дай хоть я тебя, безвестный труженик,
Помяну.
* *
*
Хорошо бы, чтоб нам сюда синего моря налили,
Чтобы гнёзда медведи на улицах наших не вили.
Чтобы правили нами дельфины и мудрые пчёлы,
Чтобы пахло нагретой землею и хлебом печёным.
Чтобы женщины к нам прижимались в рубашках
из белой фланели,
И от тайных своих, неизвестных нам чувств цепенели.
Чтобы с лаской попы провожали, крестили, венчали,
А муллы и раввины своих благосклонно встречали.
Чтобы зёрнам рослось! Чтоб точилось деталям горячим!
Чтоб света незрячим! Чтоб ясной дороги ходячим!
Что же я попросил, неподвластное воле могучей?
Глянь на улицу! волны, как с рифмою рифма, гуляют под ручку!
* *
*
Вон ангел маленький озяб,
Ведь он без шерсти постоянно!
Поскольку ангелам нельзя
Происходить от обезьяны.
Вот взрослых холод не берёт,
Подъем, полёт, вираж, сниженье…
В движенье ангел жизнь ведёт,
Запомни, маленький, в движенье.
А обезьянки в предки к нам
Идти совсем не претендуют.
Сидят, как птички по ветвям.
И в ус не дуют.
* *
*
Облака велят ветру, а не ветер играет облаками
Бегущими по шёлку ночи, по ситчику дня....
Не я владею собственными строками,
Они ведут и направляют меня.
Погружают в серные и соляные воспоминания,
Одевают в смокинг, гонят босиком,
Открывают потаённые знания,
Будят анонимным телефонным звонком.
Неуловимые, ненаказуемые,
С двумя головами, с тремя головами,
Равнодушно готовят меня к безумию,
Гладят рубаху со слишком длинными рукавами.
* *
*
В ладной обуви, в лёгких шарфах, элегантны,
По утрам покидают дома эмигранты.
Я б сказал — да в размер не вошло — мои друзья эмигранты.
Неспокойны, открыты, грустны, веселы, толерантны.
Медный всадник безумный по бульварам Османа не скачет,
Над Гудзоном Алёнушка в сирый платочек не плачет.
Не тускнеют над Мёртвой волной студенёк и стакашек,
Не пестреют в Треви разгуляи десантных тельняшек.
Не евреи, не русские, что-то прекрасное третье,
Как могли мы освоились в новом легавом столетьи.
Но висит в поднебесье Дамокловой выделки молот,
То ли дом, то ли век, то ли разум в осколки расколот.
До свиданья. Я таксу-тоску вывожу на аллею.
И жалею вас. И себя. Вообще, всех живущих жалею.
* *
*
Просыпайся, парень, покидай
Тёплую икеевскую шконку.
Да беги, смотри не опоздай,
На гнедую огненную конку.
Мучай свой компьютер скоростной,
Добывай для племени припасы,
В ритме, в ногу, в темпе со страной
Бейся головою о лампасы.
* *
*
В глухом переулке, кончающимся тупиком,
Начинающимся с другого глухого переулка.
Выдирать тебя из пальто, пахнущую молоком,
Вместо губ подставляющую твёрдую скулку.
Вместе — желание и вина,
Злость, студенческие амбиции.
Жёлтый свет, выпадающий из окна,
Как удачливый самоубийца.
* *
*
Смотри, как стареет сосед и его собака.
Как опухоль у неё под брюхом растёт.
Как он обречённо курит. Однако,
Он живёт и она живёт.
Старятся и меняют цвет статные клёны.
Она спит под скамейкой, выпятив жёлтый живот.
Он растекается в воздухе, весь неживой и палёный.
И живёт. И она живёт.
Дом от их присутствия теряет черты барака,
Стоящего в сыром и неопрятном рву.
Они живут. Сосед и его собака.
Я их вижу. Следовательно, живу.
* *
*
Довольно долго здесь топтались,
Топырились и выступали,
Кидались пальцами, понтами,
Лопатой воздух колупали,
И вроде были мы талантливы,
Но только взяли это к сведенью
Как — глядь — с улыбкою имплантовой
Финита Карловна Комедия.
Лови свой шанс, свой вдох озоновый,
Не то дождёшься —
Сошлют опять в сперматозоиды
И хрен пробьёшься.
* *
*
Куда ты скачешь первопутками
С дырявым кошельком в горсти,
Чем ты сумеешь, шелапутная,
Друзей-подружек угостить?
Изменница и именинница,
Куда ты, платьицем шурша,
Кто на подарок тебе скинется
И гости кто твои, душа?
По снегу беленькому, целенькому,
К ларьку-палатке номер шесть.
Ходить раздетою не велено,
Гляди — простудишь всё, что есть!
Кого не выпустишь, поддатая,
Под выпавший внезапно дождь,
Пред кем счастливая, помятая,
Цветки-коленки разведёшь?
Быть горевой тебе и брошенной.
Да я не сторож, не судья.
Я сам такой, моя хорошая,
Я сам, хорошая моя.
* *
*
Всё длится. Изо всех античных сил,
Как страшная ожившая колонна,
Ещё бежит за Гектором Ахилл,
Чертя круги вкруг Илиона.
Ещё Давидовой пращи
Жужжит пчела вдоль небосклона.
Ещё не хрустнули хрящи
На белом горле Дездемоны.
Ещё и горю, и уму
Дорога в рудники прямая.
Ещё идёт ко дну Муму
И ничего не понимает.
* *
*
Давно набила кислую оскомину
Картинная, вся из себя сама —
Шаляпинская пестрая московская
Да киномихалковская зима.
Всё саночки-бараночки — обманочки
И фальшаки на ёлочках висят.
И карусельные лошадки — китаяночки
Уж больно по шанхайскому косят...
Верни мне горевую чернореченьку,
Почти два века вспять поворотив,
Ту, что завыла враз по-древнегречески,
По-болдински, по-псковски — на разрыв.
Там получилось всё по настоящему,
Там смуглая впечатана щека
В несбывшееся и несостоявшееся,
В затоптанную корпию снежка...