ПО ТЕЧЕНИЮ

Гуреев Максим Александрович родился в 1966 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ и семинар прозы А. Битова в Литинституте. Прозаик. Автор книг «Быстрое движение глаза во время сна» (М., 2011), «Покоритель орнамента» (М., 2015), «Альберт Эйнштейн. Теория Всего» (М., 2016), «Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей» (М., 2017), «Иосиф Бродский. Жить между двумя островами» (М., 2017). Печатался в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя», «Искусство кино», «Литературная учеба», «Вестник Европы». Финалист премии «НОС» (2014). Живет в Москве.

Максим Гуреев

*

ПО ТЕЧЕНИЮ

Навеяно прочтением рассказа А. И. Солженицына «Захар-Калита»

Боброк встал с земли и решительно двинулся мимо выстроившихся в шеренгу дружинников, надевая на ходу шлем. Весь его вид выражал сосредоточенную готовность. В такие минуты он напоминал хранилище многих слов, которые не могут быть произнесены, потому что, будучи произнесенными, они потеряют всякий смысл и перестанут быть вместилищем смысла.

Уста заперты.

Слова замерли.

Засадный полк замер.

Сотники подняли ладони вверх.

Красной парчи хоругвь с вышитым на ней Ликом Спасителя поднялась над передовым отрядом Боброка.

Разнеслась перекличка семи труб.

Словно святой Иоанн Богослов сошел со старинной потрескавшейся доски, прервал молчание и провозгласил:

— Так семь Ангелов Господних вострубили. Первый из них вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и опустились они на землю…

Сотники опустили ладони, тысячи лошадиных ноздрей выпустили струи горячего пара, и движение началось.

Все быстрей и быстрей понеслись навстречу ветви склонившихся над землей деревьев, норовя хлестнуть по лицу, все громче и громче становился рев встречного ветра, что оглушал и перекрывал грохот крови в голове.

А рот открывался, чтобы выпустить нечленораздельные звуки, и можно было захлебнуться в этом густом, насквозь пропахшем осенью потоке.

Вдруг перелесок резко оборвался, и на полном ходу засадный полк Боброка врезался в людское море.

Авангард почти в полном составе встал на дыбы, некоторые попадали с лошадей, а визг, свист, треск, лязг доспехов, лошадиное ржание и вой ордынских стрел мгновенно превратились в дикую какофонию, в хаос звуков, словно выходящий из преисподней. Чудовищную же картину побоища довершили сотни монгольских шлемов с черепами и рогами, сделанными из человеческих ребер, что метались над живыми и мертвыми как бесчисленные демоны, побиваемые, но оживающие снова и снова.

— Боброк пришел! — исступленно заорал худой рыжебородый мужик из числа суздальских. — Будем жить, братцы!

Те, кто могли оглянуться, оглянулись.

И действительно, с Куликовского холма в поле с ревом вливалась русская конница. Она напоминала бурный горный поток, что входит в штормовое море и вода в месте этого вхождения закипает.

Расчет воеводы Димитрия Михайловича Боброка Волынского оказался точен.

Он ждал, что ордынцы увлекутся разгромом полка правой руки и дойдут до самой Непрядвы, полностью открыв свой тыл и оставив в густом перелеске у себя за спиной русский резерв.

И дождался…

Уже потом после битвы он расскажет о том, как тяжело было ждать, видеть, что происходит на поле, и не принимать в этом никакого участия. А еще ловить на себе недоуменные взгляды дружинников, сотников, самого князя Владимира Андреевича Серпуховского — «не ошибся ли ты, Димитрий Михайлович, не перемудрил, не пропустил ли все?»

Боброк ответил всем только один раз:

— Прошу вас, поверьте мне, я знаю, что делаю.

И замолчал на долгих пять часов.

Слушал землю, сидел у сложенных в огромную нодью сосновых стволов, что горели без дыма, что-то рисовал ореховым прутом на песке, потом замарывал и вновь рисовал, опять слушал землю. Когда же почувствовал, что время наступает, то встал, подошел к огромному тагану с дождевой водой, выдохнул полностью, засунул в него голову и под водой открыл глаза.

Здесь было темно и тихо, а борода и усы тут же превратились в водоросли, которые обвили подбородок и шею.

Боброк вспомнил, как в детстве любил, сделав глубокий вдох, забираться в речку Лугу с головой, чтобы спрятаться ото всех. Так он мог сидеть долго, и однажды все решили, что он утонул.

Резко распрямился, насухо вытерся поднесенным полотенцем. Жар резко ударил в голову, время ожидания потекло быстрее, и пришло окончательное понимание того, что приближение гибельного конца является отдельной короткой жизнью, прожить которую надо с достоинством.

Теляк Турген первым из ордынцев понял, что они попали в западню. Удар засадного полка Боброка оказался настолько сокрушительным и внезапным, что монголы вопреки своим правилам — никогда не воевать в воде — были вынуждены войти в Непрядву, откуда выхода уже не было. Тысяцкий, впрочем, попытался развернуть свою конницу, но этот маневр стал уже агонией. Под напором русских совершенно беспомощно, бросая оружие, попятилась и генуэзская пехота, абсолютно лишив ордынцев при этом возможности маневра, их лошади стали падать в воду, ломать на прибрежных валунах себе ноги, топить своих же седоков.

Контратаку Димитрия Михайловича Боброка оперативно поддержали тверичи и немногочисленные к тому моменту переславцы, что, не мешкая ни минуты, вошли в воды Непрядвы.

Вода закипела, с шипением принимая в себя все новые и новые тела посеченных, обезумевших от удали и предсмертного страха одновременно...

Саша открыл глаза, встал, подошел к окну.

Увидел, как в заросли ольхи, перевитые сухими водорослями, оставшимися еще с весеннего половодья, вплыла лодка. Уткнувшись в торчащие из глинистого берега корни, на какое-то время она замерла, словно бы оцепенела. Однако сильное течение настойчиво уперлось в ее деревянный борт, даже наклонило его, вода вспенилась и снова оторвала лодку от берега.

Вновь поплыла она в клоках густого тумана, что подобием облаков окружили ее, и могло показаться, что лодка не плывет, но летит так, как это изображено на иконе святого Николая Угодника, что давно висела в родительском доме в Кисловодске.

Саша вспомнил, как еще ребенком, когда в комнате никого не было, он забирался на стол и любил долго рассматривать эту икону, на которой седой благообразный старик, завернутый в белый омофор с черными крестами, благословлял плывущих по бурному морю. Потом спрашивал мать, куда и зачем плывут эти люди в такую ненастную погоду, а мать, улыбаясь, отвечала, что это море житейское, что все мы по нему плывем и без помощи Божией и Его святых нам не преодолеть это испытание.

Слабый ветер повеял, раздвинул наконец непроглядные кущи тумана, и стало возможным разглядеть берега, вдоль которых течение Непрядвы несло лодку без руля и без ветрил.

Откуда она здесь взялась?

Неизвестно...

Саша представил себе, как он лежит на дне этой блуждающей лодки, что медленно движется вдоль берегов, а на него из зарослей ивняка и ракиты смотрят все эти люди, которых он только что увидел во сне.

Да, бывают такие сны — яркие, ничем не уступающие яви, увидев которые потом еще долго будешь пребывать в недоумении — было ли это на самым деле или привиделось, есть ли это фантазия или реальность, причем реальность, исполненная какой-то особенной, мечтательной сердечности, лишенной совершенно томления, страхов и тоски.

В ту поездку на Куликово поле в августе 1963 года заночевал в сарае на стрелке между Доном и Непрядвой, что близ Монастырщины.

Место указал лесник Тимофей Ильич, который сначала встретил Сашу настороженно. Особенно ему не понравился велосипед, на котором незваный гость приехал на поле из Епифани. Нашел его слишком уж диковинным транспортным средством для этой местности, где дозволительно было перемещаться или в пеших порядках, или в конных. А так как сам Тимофей Ильич был родом из этих мест, то почитал себя хранителем куликовских древностей и вел свою родословную от рязанского воеводы Петра Степановича Куломзина, по прозвищу Насупа, погибшего со своими дружинниками на поле в составе полка правой руки еще до прорыва Боброка и так и не узнавшего, чем закончилась битва.

— А Насупа, потому как нравом был суров, строг, стало быть, — лесник назидательно поднимал палец вверх, — я весь в него, люблю, чтоб во всем был порядок!

Помолчал и добавил:

— Ты своим велосипедом, мил человек, смотри — траву не мни.

Однако потом смягчился и указал на сарай, в котором и разрешил Саше переночевать.

Обычный, кособокий, сколоченный из горбыля, крытый рваным, видимо, с других крыш снятым рубероидом сарай.

Саша расположился тут на скамье, сооруженной из двух обрезных досок, обтянутых сверху вытертым до белесых разводов дерматином.

Велосипедом подпер дверь.

Под голову подложил брезентовый вещмешок.

Вот, наверное, точно так же почти 600 лет назад где-то здесь же в низинах у костров на войлочных подстилках, на дерюгах и деревянных настилах, а то и просто на земле лежали люди. Некоторые из них спали после сечи, а некоторые были мертвы.

Вповалку.

Саша живо вообразил себе эту картину, даже почувствовал терпкие запахи прелой, утоптанной травы, пота, испражнений, речной воды, конского навоза. Услышал и переливистый храп, переходящий в хрип, урчание желудков, сопение, стоны, кашель, истошные вопли спросонья, гудение огня в сосновых нодьях.

Нет, решительно не мог понять — это уже ему снится, или старый сарай-бытовка, возведенный на скорую руку сезонными рабочими, когда тут чистили русло, дает о себе знать, скрипит половицами, корчится.

Саша повернулся на другой бок, лицом к стене, и закрыл глаза.

Некоторым ордынцам тогда все же удалось выбраться на противоположный берег Непрядвы, но здесь они наткнулись на дружины великого князя Димитрия Ивановича, что охраняли переправу через реку, и тут вновь завязалась жестокая сеча с превосходящими силами русских.

Исход сражения был предрешен.

Таким образом окончательно оказавшись запертыми и не видя более возможности воевать в конных порядках, монголы спешились. Какое-то время они еще держались своих лошадей, но, когда те наконец, оттолкнувшись от резко ушедшего из-под ног дна, поплыли вниз по течению, ордынцы под командованием Теляка Тургена с сумасшедшим отчаянием предприняли попытку вырваться из окружения.

Вот один ордынец срывает с головы рогатый шлем, бросает его в воду, после чего выхватывает из-за пояса кривой персидский нож и кидается на первого попавшегося на глаза русского. Им оказывается рослый, с рассеченной бровью и в изодранной на спине кольчуге лупоглазый дружинник. Они долго катаются по мелководью, издавая нечленораздельные звуки, а их побелевшие от истерики лица с ввалившимися щеками, с почерневшими глазницами и изуродованными от страшных ударов носами более напоминают высушенные на ветру черепа.

Это и есть средоточие зла и ненависти, когда человек находится уже не в живых, когда он погрузился в сумрак ярости и зверства, когда он уже не может говорить, но лишь мычать, хрипеть, издавать немыслимые животные звуки, потому что он уже и не человек вовсе, потому что он и есть лицо смерти, потому что он вершит приговор судьбы, и это для него трубит ангел, и ему говорит в то, что осталось от его ушей: «Горе, горе живущим!»

Поединщики затихают в объятиях друг друга.

В Рязань выехал, как только начало светать. Сначала дорога ушла в густой ельник, а потом поднялась на горовосходный холм, откуда открылся вид на Дон — величественный, бескрайний, от которого вдруг стало трудно дышать.

Саша слез с велосипеда и долго стоял на круче, пока не увидел вышедшую из-за поворота реки лодку, на дне которой неподвижно лежал Тимофей Ильич из рода Куломзиных.

Как он там очутился?