САМИ МЫ НЕ-МЕСТНЫЕ

*

САМИ МЫ НЕ-МЕСТНЫЕ

Степан Фрязин [stefano garzonio]. Избранные безделки. 2012 — 2015. М., «Водолей», 2017, 168 стр.

То, что подлинным автором сборника «Избранные безделки» является не «поэт-дилетант Степан Фрязин», а маститый итальянский славист Стефано Гардзонио, относится к секрету полишинеля. Но столь небрежная маскировка истинного авторства свидетельствует о том, что создатель книги не пытается спрятаться за спасительной ширмой взятого напрокат псевдонима, позволяющего сначала присмотреться к реакции читательской аудитории, а уже потом решить — выходить на авансцену со спущенным забралом, срывая аплодисменты, или, наоборот, остаться в тени, позволив целительному времени затягивать раны от художественного провала.

Расщепление составителя «Избранных безделок» на Стефано Гардзонио и Степана Фрязина надо рассматривать скорее как лирическую версию классической истории о докторе Джекиле и мистере Хайде, в которой дуалистически разделенная личность служит сразу двум «госпожам» — поэзии и науке. Разумеется, никаких оттенков хоррора, питаемого мучительными противоречиями, указанная дивергенция не содержит: и Стефано Гардзонио, и Степан Фрязин в равной степени близки как филологической деятельности, так и деятельности стихотворной. Это не означает, впрочем, что каждый из них может с легкостью стать на место своего визави. Речь идет о том, что научные изыскания Гардзонио в силу профессиональной необходимости проходят на «территории» поэзии, а «безделки» Фрязина уже с самого рождения отягощены «грехом» литературоведческих экзерсисов. В связи с этим хотелось бы выразить несогласие с тезисом Сергея Завьялова, который в предисловии к «Избранным безделкам» говорит о том, что их «трогательно-неуклюжий язык и есть язык современного человека, степень отчуждения которого от культуры и самого себя не могла быть даже помыслена Гегелем, впервые открывшим эту проблематику». Оставляя в стороне вопрос о приоритете философской интерпретации понятия отчуждения, подчеркнем, что, несмотря на погруженность в актуальное и преходящее, приземленное и скоротечное, лирический герой Гардзонио/Фрязина является безусловным носителем высокой культуры, который, если перефразировать Павла Петровича Кирсанова, без принятых на веру фактов и «принсипов» русской классической литературы не может ни ходить, ни дышать. Контрапунктом к мелодиям «Избранных безделок» звучат голоса отечественных поэтов последних двух столетий. Вот, например, второе по счету стихотворение рецензируемой книги, извлеченное, если верить автору, из сборника «Песни Альцгеймера»: «В шлепанцах по моей душе, / И комар будто жужжит и дует… / Спать не даешь в пустоте, / А в голове червячок ночует! / Дрожит и свистит ржавый кран, / „Высморкай нос — познаешь бога”… / Бело светится пустой экран, / Лови распев, не проживешь убого». На первый взгляд, перед нами импрессионистическая зарисовка, построенная на констелляции деталей, относящихся к попытке сочинить ночью во время бессонницы то ли поэтический текст, то ли научную статью (к деталям этим, в частности, относятся сидение перед монитором компьютера, чьи-то не дающие сосредоточиться шаги, неисправная сантехника, желание поймать нужный ритм и т. д.). Однако ни в коем случае нельзя думать, что интерьер творческой лаборатории, описанный в данном стихотворении, создан исключительно тандемом Гардзонио/Фрязин. Еще одним архитектором этого специфического пространства, пусть и не названным по имени, является Владимир Маяковский. Так, распев, который призывают ловить, восходит, скорее всего, к понятию ритмического гула, рождающегося где-то в области бессознательного, «вытискивающего» отдельные слова и фразы (рассуждения об этом «гуле-ритме» играют важную роль в статье Маяковского «Как делать стихи?»). Хождение в шлепанцах по душе следует, видимо, считать аллюзией на известные строчки из стихотворения «Нате!», содержащие жалобы на беспардонное поведение обывателей: «Все вы на бабочку поэтиного сердца / взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош…»

Но далеко не всегда вскрытие культурного слоя в «Избранных безделках» требует археологических и текстологических раскопок. Сплошь и рядом ориентация на классическое наследие в них подчеркивается и выпячивается. И здесь вновь возникает соблазн вступить в полемику с Сергеем Завьяловым, пожелавшим омолодить и избыточно осовременить лирического героя рецензируемой книги. По Завьялову, язык Степана Фрязина — это язык «внуков тех, кто знал наизусть „Inferno”, „Buch der Lieder”, „Fleurs du Mal”, „Воронежские тетради”». Сами же эти внуки ничего подобного в памяти не держат и лишь неуклюже топчутся в прихожей нынешнего бытия, обставленной в лучшем случае мебелью из IKEA. На каком основании художественное пространство «Избранных безделок» было расчищено под территорию психодрома «Внуково», честно сказать, не очень ясно. Степан Фрязин прекрасно помнит не только все вышеперечисленное, но и массу других, бесполезных с утилитарной точки зрения вещей, таких, допустим, как сборник стихов Осипа Мандельштама, выпущенный в 1922 году: «Глаза болят слезятся / И мысль притихла вдруг / Все жизненные абзацы / Перечитывать забудь / Лежат давно как листья / По длинной мостовой / Мечты стихи из Tristia / Изгнанник голос мой…»

И в этих строчках, и практически в каждой фрязинской безделке мы, кстати, не ощущаем ни «трогательной», ни какой бы то ни было еще «неуклюжести». Наоборот, стихи Степана Фрязина изобличают изощренное умение автора переключаться с одного языкового и стилистического регистра на другой, уверенно создавать, когда это необходимо, равновесное звучание самых разных голосов.

Элементарные формы такого акустического родства возникают благодаря использованию макаронизмов, скрещивающих продукты русской речи с пиршественными остатками английского, французского, латинского, итальянского, немецкого и турецкого языков: «То к черту на работу, / То в свою постель домой, / Sic transit жизненная забота: / Розой и лилией пахнет на одре изгой»; «Так стихи образцовые / Пишет твой ученик, / Проводя дни медовые / На брегу Atlantique!»; «Pyrrhula, не плачь у края леса, / Снегирь отважный, мой родной!»; «Ой прощай, эркер родной, / Как играли мы на гравии / Мячик вниз а той порой / Пил старик bir fincan kahve…»; «Тихо и тлетворно / Смерть в гости пришла, / В один конец без ritorno, / И жизнь завершена»; «Что за пение горловое / Твои упреки dear Зоя?»; «Прости, что Пруст / Не прочитан / И пост мой пуст / Как улей без матки пчел / Что синь холодна / Разрежены рельсы / Без окон дома / И Cola без Pepsi, / Прости что presto / Adagio покроет / И вызов без жеста / Пятно не отмоет»; «Сидишь одна ты на коляске, / И Votivkirche на ремонт, / Кричат детишки живо в масках: / Стал продавец maroni королем!» и т. д.

На более высоком уровне художественный симбиоз, определяющий стилевую манеру Степана Фрязина, основывается на комбинаторике жанров, часто «перетекающих» из одного в другой, как, допустим, в этом тексте, где маркеры жестокого романса сменяются словесными «татуировками» блатного шансона: «От черепа до паха, / муж ляжет на тропинку, / Пора, краса милаха, / Развязывать косынку. / Над рекой взлетит сурово / Взъерошенный баклан. / Так без крика, без слова, / Свою долюшку узнал братан».

Наконец, подлинной барочной орнаментикой отличаются «безделки», в которых чередуются различные кластеры предметного мира. Например, в «безделке» под названием «Портрет» Степан Фрязин, перемежая фитоморфный код с антропоморфным, сооружает композицию, напоминающую фруктово-овощные картины Джузеппе Арчимбольдо: «Огурцы и спаржа / И на морде гриб / Хорошо для шаржа / Ко лбу салат прилип / Глазки как оливки / Ушки мушмула / Щеки как редиски / Слюни пастила / Сельдерей прическа / Губы как бобы / Шапка вдруг авоська / Маргаритки очки».

Однако пространство, в котором обитает лирический герой Степана Фрязина, мало напоминает художественную галерею, обильно украшенную причудливыми артефактами. Хотя в ней есть и своего рода «комнаты» для лингвистических экспериментов, и кабинет для жанровых диковин, и отдельный зал для демонстрации «арчимбольдесок», маршрут передвижений «бездельника из-под Пизы» привязан не к ним, а к тому, что французский антрополог Марк Оже называет «не-местами». Согласно Оже, «не-места — это и сооружения, обеспечивающие ускоренный круговорот грузов и пассажиров (скоростные магистрали, пересадочные узлы, аэропорты), и сами средства транспорта, а также крупные торговые центры и места долговременного пребывания, приютившие в себе беженцев нашей планеты»^[1]. В не-местах «тысячи индивидуальных траекторий пересекаются незаметно друг для друга...»^[2], порождая, с одной стороны, «лишь одиночество и сходство»^[3], а с другой — «неясное чувство, сродни очарованию безликих ландшафтов, пустырей, новостроек, вокзальных перронов и залов ожидания»^[4]. Не-места, считает Оже, образуют в своей совокупности «новый объект для изучения, чьи беспрецедентные доселе многочисленные измерения полезно было бы измерить, прежде чем судить о том, с каких позиций его изучать»^[5]. Книга Степана Фрязина, уверены мы, как раз и дает возможность ознакомиться с результатами таких предварительных измерений, выполненных, правда, не профессиональным антропологом, а кочующим от конференции до конференции филологом. Полевые наблюдения автора «Избранных безделок» можно было бы сопоставить с «репортажами» героев «университетской трилогии» Дэвида Лоджа, если бы в них доминировала столь характерная для семидесятых годов минувшего века ироничная безмятежность. К сожалению, Степану Фрязину выпало жить в более поздние времена, когда идиллический характер прежних «академических обменов», как реальный, так и воображаемый, был неумолимо пожран неолиберальным жерлом экономической эффективности. Именно поэтому отчеты о соприкосновении с не-местами выполнены у Степана Фрязина в меланхолически-печальном, элегическом ключе: «Мобилу потерял в экспрессе / И мент любезно мне помог…»; «Опять с утра, опять я в Пизу / Всю жизнь как в тамбуре прожить…»; «В углу вагона бомжиха сидит, / В мешках барахло, на плечах одеяло. / Вонь повсюду, все люди вон, пищит / Старуха, одного вагона ей мало… / На айпеде трудится пацан / И голос устало вторит: „Теплый стан”…»; «Вот я снова в город вечный / Путь по клавишам чертить… / Вдруг по рельсам поезд встречный / Мчится и лучом блестит…»; «Худощавая девица / Взглядом нежным говорит / О своем далеком доме, / О веселье карнавала. / Я грущу, молчу в истоме, / Редкий снег и вонь вокзала»; «То Воронок, то Пиза, / Да поезда шумят, / Без священной ризы / Совершаю тихий обряд. / Те же лица измученные, / Все мобилы звенят, / И пути, давно изученные / Средь попрошаек-цыганят»; «Где любимая персона, / Объект моего любования? / Сколько можно на перронах / Ждать в мандражном состоянии? / Проводница на дальних: / Все Чита, да Барнаул! / О, как много слез печальных! / Не стихает гул! / Так сижу как в опьянении, / Привокзальный хмурый псих, / Знаю, миленькая — при исполнении / Важных обязательств своих. / Где ты, милая персона, / Мой объект любви, желания? / Арифметика перрона / И наука расставания!»; «Вагон ресторан… помнишь ли ты солянку / Вплоть до Чопа украинская певучесть / Проводник стучал ключом спозаранку / Скоро контроль и морды все круче»; «День как день пустой / На перроне тенью / Я стою немой / Обессилен ленью»…

Завершая разговор об «Избранных безделках», которые мы всем искренне рекомендуем, необходимо разобраться с их поэтической родословной. С точки зрения уже упоминавшегося Сергея Завьялова, «сбитый с толку традиционалистскими генеалогиями, не искушенный в сегодняшней проблематике и осатаневший от современности читатель будет искать параллели „Избранным безделкам” в светском зубоскальстве Ивана Мятлева, в аристократическом острословии Козьмы Пруткова, может быть даже в деконструкторском дискурсивном проекте „графомании без берегов” Пригова».

Максим Шраер, взявший на себя труд написать нечто вроде послесловия к «Избранным безделкам», сравнивает их с «Терцихами Генриха Буфарева» Генриха Сапгира, добавляя, что это — «высокая похвала».

Мы, в свою очередь, полагаем, что творение Степана Фрязина вполне можно сопоставить с объективацией художественных практик, применявшихся в деятельности членов поэтического кружка «Омфалитический Олимп»: Михаила Лопатто (1892 — 1981), Николая Бахтина (1894 — 1950) и Вениамина Бабаджана (1894 — 1920). Личины этих авторов — Апулей Кондрашкин, Онуфрий Чапенко, Клементий Бутковский — соотносятся с их лицами примерно так же, как персона Степана Фрязина с личностью Стефано Гардзонио.

Еще одна параллель обусловлена самим фактом написания русских стихов человеком, для которого русский язык не является родным. Нетрудно догадаться, что проведение этой параллели требует апелляции к имени Райнера Мария Рильке. Но, и это будет очередная «высокая похвала», в отличие от Рильке, язык русской поэзии стал для Степана Фрязина постоянным домом индивидуального бытия, а не временной дачей для проведения лингвистических каникул.

Какой-нибудь праздный острослов, памятуя о том, что Стефано Гардзонио живет в Пизе, может усмехнуться и сказать, что здание, возведенное автором «Избранных безделок», напоминает не столько московский Успенский собор Аристотеля Фьораванти, сколько знаменитую падающую башню Пизанского собора, не очень удобную для посещения.

Но тратить время на дискуссию с этим воображаемым оппонентом не стоит. Наоборот, с ним нужно всецело согласиться. И уже потом, сделав длительную паузу, во время которой он будет наслаждаться своим мнимым торжеством, процитировать Виктора Шкловского, утверждавшего, что поэзия — речь «кривая»^[6]. Именно эта кривизна, предполагающая отклонение от усредненной нормы, превращает «безделки» Степана Фрязина в эффективные осадные башни, пригодные для штурма любых крепостей на территории русской поэзии.